– Так ты, значит, поверила?
– Ну-у… – От волнения я начинаю раскачиваться на задних ножках стула, как первоклашка. – Слышала только положительные отзывы.
Вика возвращает телефон. Точка обозначена. Я мгновенно делаю скрин экрана, чтобы не потерять ее.
– Только нельзя загадывать смерть, иначе…
– Сама умру, ага, – перебиваю я. – Да не желаю я ему смерти, не бойся. Я вообще ничего ему не желаю. Счастье, радость и любовь для всех людей на Земле.
– И когда ложиться будешь… – Она поворачивается ко мне боком и сутулит плечи, показывая. – Ты лицом вниз ложись. Будет не так страшно.
– Спасибо. – Теперь уже серьезно. Сама бы я до этого не додумалась. – Спасибо, Вик.
– И тебе. Ты… нетоксичная.
Что-то толкает меня изнутри – то ли от ее взгляда, то ли от того, как она уходит, не выпрямляя спины, то ли от самого этого слова. Я не ожидала его услышать, хотя почему бы нет, им сейчас пользуются все и каждый. Но от Вики оно звучит неожиданно, как если бы она гуглила статьи про абьюзивные отношения. Учитывая, что она в них попала, это более чем правильно. Тогда отчего мне так не по себе?
Когда Маша наконец выходит с занятий и предлагает заглянуть в «Магнит», чтобы купить для Саввы апельсинов, я почти собираюсь с духом. Не знаю, как все это объяснить, и просто беру ее за руку. Прежде чем мы пойдем в больницу, мне нужно успеть кое-что сделать. Нет, недалеко. И ненадолго. Побудешь со мной? Апельсины – да, берем. Пока Маша расплачивается на кассе, я смотрю на точку, отмеченную Викой. Пятнадцать минут пешком – для Красного Коммунара вообще не существует понятия «далеко».
Чудо. Ведь даже у Ильи получается – он все еще не вылетел из колледжа. «Как тебе кажется – почему? Думаешь, он хоть раз лекции записывал?»
– Ты уверена, что нам сюда?
Я иду по карте, уткнувшись в навигатор. Некуда больше смотреть. Бетонный забор с неряшливыми граффити – постройки за ним напоминают индустриальные гробницы, сложенные из серых плит; жухлая трава, по которой мы идем вдоль железнодорожной насыпи, на запасных путях – товарняк. Вагоны-сардельки и вагоны-коробки. На колеса я стараюсь не смотреть. Вот она, точка, отмеченная Викой. Как только я отыскиваю ее глазами – и сглатываю, видя мощные, черные от креозота шпалы, – мимо нас на полной скорости проносится электричка. Блин, блин, блин! Жар, грохот, ветер в лицо. Машка стоит чуть поодаль с апельсинами в обнимку.
– Только ни о чем не спрашивай, – говорю я ей, когда снова становится тихо. – Жди меня тут.
Взбираюсь на насыпь и перешагиваю через рельс. Не здесь ли нашли Катю? Капище, капище, капищ-щ-ще – плещется в голове, когда я опускаюсь на колени. Осторожно. Вот так. Никакого капища гугл на этом месте не находил. Я проверяла.
– Майя! Поезд!
Я слышу – и всем телом прижимаюсь к шпалам.
– Майя-а!
Машкины руки хватают меня за куртку и тащат, при этом не выпуская сетку с апельсинами. Я сажусь и смотрю на Машку снизу вверх – лицо у нее настолько белое, что его как будто и нет.
– Отойди! – кричу. Свист приближающегося состава все громче. – Подожди меня внизу!
Машка не двигается с места.
– Уходи! – снова ору я и отталкиваю ее в сторону. Бросаюсь на шпалы, успеваю накрыть голову руками, и…
Желание, желание, желание. Я не знаю, как общаться с богами поездов, возможно, у Джона на этот счет тоже существовали инструкции, не на языке же пчел все они «изменяли будущее», поэтому я просто думаю, думаю изо всех сил: пусть Яна поправится, пусть Яна поправится, пусть… До тех пор пока не возвращаются свет и тишина. Огромные глаза Маши. Поблизости надрывается какая-то птица.
Мы с Мартом сидим перед компом в его комнате, у нас одна банка пива на двоих, и мы прикладываемся к ней по очереди, а на экране двое ребят волокут девушку, которая не может ходить, на рельсы и смеются. «Другой поезд!» – кричит она. «Нет, этот!» И кладут ее так же, как лежу сейчас я. Что это было? Откуда это? «Ученик»? Нет, что-то другое, но тоже про школу. И тоже с ребятами из «Седьмой студии». С Никитой Кукушкиным[22] и Филиппом Авдеевым. Точно, «Класс коррекции»![23]
– Ты как? Ты зачем? Что это сейчас было?
– Я… – Ноги меня совсем не держат, и футболка, которую я надела под свитер, промокла насквозь. Из-за этого холодно. – Вот же дура… Я дура, Маш.
Девушка, которая не могла ходить, поднимается с путей, делает несколько шагов вслед ушедшей электричке и падает. Авдеев подхватывает ее. Они целуются.
– Это уж точно.
– Мне нужно найти один фильм. Интересно, Джон его видел?
– Майя! – Она щелкает перед моим лицом пальцами. – Какой фильм? Какой Джон? Мы в больницу собирались!
– Да, в больницу…
Я хватаюсь за нее, и мы идем прочь. Внутри меня в замешательстве покачиваются весы, на одной чаше которых то, что Джон, возможно, дернул идею своей «магии» из не самого известного, хоть и крутого кино, на другой – Илья, все еще не вылетевший из колледжа, и вера в чудо.
Спустя десяток наших медленных шагов у Маши звонит телефон. Она отвечает, в трубке слышен взволнованный девчачий голос. С ее лица снова сходит краска. Она прячет телефон в карман куртки, прижимает к груди апельсины и смотрит на меня не моргая. А потом говорит:
– Бежим!
Да, Вика не сможет мне помочь – но не потому, что я уеду, а она останется в Красном Коммунаре.
Маша подбегает к краю платформы, смотрит вниз и возвращается с перекошенным лицом, зажимая ладонью рот. От попыток сдержать рвоту по ее щекам текут слезы. Людей много, но туда никто не смотрит.
– Не ходи, – сипит она. – Там Вика.
К нам приближается девушка – видимо, та самая, что звонила. Молча по очереди нас обнимает. На экране ее смартфона – открытое приложение ВК, она показывает что-то Маше, держа палец на нужных строчках. Я не лезу – может, личное, – но Маша, прочитав, передает смартфон мне: «Прощайте. Я ухожу. Мне не нужна магия, чтобы изменить будущее и даже настоящее».
Это я. Это мои слова. Но я не… Я не об этом говорила, Вик!
Затылок упирается в стену. Того самого вокзала, к которому я приехала два месяца назад и из дверей которого мне навстречу выбежала тетя Поля, но не потому, что заждалась и рада видеть, а потому, что на работу опаздывала.
Сейчас они тоже распахиваются и выпускают женщину в расстегнутом пуховике: она тоже бежит – с раскинутыми в стороны руками, я вижу ее со спины – бежит так, словно в эту самую спину ее ружьем толкают, испорченные химической завивкой редкие волосы торчат дыбом. Она кричит: «А-А-А!» Возле самого края ее хватают и держат, пытаются не пустить, а она все кричит: «А-А-А!», и «Что ты наделала?!», и снова «А-А-А!» Маша и ее одногруппница плачут в сторонке. Я сползаю по стене и вдруг упираюсь взглядом в новенькую ярко-красную куртку – сперва она кровавым пятном маячит на периферии зрения, но на нее невозможно не обернуться. Куртка мне незнакома. Зато тот, кто в ней…
– Что ты делаешь?
Я не понимаю, как оказываюсь на ногах, и не помню, что было между стеной и этой курткой, просто в следующее мгновение куртка уже скрипит в моих стиснутых пальцах и я трясу его, трясу изо всех сил и ору громче Викиной мамы:
– Что ты делаешь? Что? Это же люди! Живые люди!!!
Все, кто до этого молча курил, или плакал, или шептался, смотрят теперь на нас – на меня и Джона. Я узнаю их лица: здесь много наших, из группы, и тех, кого я видела в колледже. Есть пассажиры поезда Москва – Волгоград. Есть мы. И еще долговязый мужик в черной одежде и с поднятым капюшоном стоит на краю и пристально смотрит на рельсы.
– Отойди от меня, психичка! – во весь голос возмущается Джон. – Иди отсюда. Кто-нибудь, уберите ее!
Но я вижу, что ему плевать. Он смеется надо мной одними глазами и уголками губ. И отбивается, как от мелкой шавки, тоже забавы ради.
– Крутой у тебя подкаст, Жданова, – шипит он мне на ухо, больно схватив за локоть. – Поздравляю.
Наверняка читает тот самый канал с двумя лямами подписоты. Вот она, моя новая аудитория. Но это уже неважно.
– Ты убийца.
– Ой! – делано восклицает он для всех. – Вот кто бы говорил! – И только я слышу: «А ты докажи».
– Пойдем отсюда. – Это Маша. Она стискивает мою ладонь. – Всем и так все ясно.
– Ну и что тебе там ясно, Страхова? – не перестает кривляться Джон.
Мы с Машей силой заставляем друг друга уйти. Ехать к Савве уже поздно. Впереди много работы. Теперь я точно знаю, что такого «стремного» вызнал обо мне Джон, но самым страшным были не эти его слова, а то, что произносил их именно он – тот же человек, который недавно пытался поцеловать меня в гараже. Прошло совсем немного времени, и вот он уже пытается меня растоптать. Как быстро все ломается. И как легко. Те самые мы, которые курили за колледжем и болтали о ерунде, – совсем не те.
Пока я режу апельсины, предназначенные для Саввы, Маша пластом ложится на мою кровать и говорит: «У нее головы не было и рука вот так, как будто локоть в другую сторону, так ее маму жалко, она все видела». Я знаю, что, даже если он расскажет обо мне сотне учеников нашего колледжа – я расскажу о нем тысячам.
Именно поэтому я протягиваю плачущей Маше свои наушники. Не знаю, слушал ли Савва, успел ли. Это именно то, о чем Джон скоро разболтает всем. Да, Маш, голос мой. Но не совсем моя история. Моя история, понимаешь, закончилась, когда я приехала в Красный Коммунар. По крайней мере, мне так казалось. Но на самом деле я привезла ее с собой.
Вчера двоих участников этой истории приговорили к тринадцати – тренера Руса – и шести – Родиона Ремизова – годам лишения свободы. Если бы Март был жив, он получил бы больше, чем Ремизов. Первые три убийства он совершил в одиночку. Возможно, Ремизов вообще не решился бы убивать бездомных, если бы не Март. Послушай про них. Про «училку», поэта и Рушку. Они были виноваты только в том, что существовали. В переходе на моей станции метро, возле парка, где я часто гуляла и кормила уток, в рюмочной, мимо которой проходила. А были еще другие, когда Март и Ремизов стали называть себя «санитарами» и убивали вместе. Нет, меня не вызывали в суд и ни о чем не спрашивали. Следователь – да, написал «ай-ай-ай». Не нужно им это. Хочешь знать, зачем я вот так подставилась, меня же легко узнать по голосу? С самого начала я ошибалась. Потому что действительно ничего не знала, и не хотела знать, и думала, что, если скажу об этом, мне сразу поверят и оставят меня в покое. Ничего подобного. «Как можно было не замечать такое?»