София пожимает плечами, ей неприятно, что Сергей не прочь поговорить о пороках Волобуевой, как будто только она по дружбе может презирать ее и советовать завести ей постоянного «друга».
– Не знаю. Она гриппует уже который день.
– Уверена, что гриппует?
– Ты в чем-то ее подозреваешь? Может быть, ты разговаривал с Иванковой и она тебе выдала все сплетни про Лену? Что же тогда ты не сидишь с ней в кафе сейчас, она, кажется, не против? Или, может быть, она прячется под столом? Эй, Маша, – София поднимает угол скатерти, – ты где? Где твой поганый рот?
Сергей усмехается, но сдержанно.
– Ты, видимо, забыла, что я тебя спас от нее. И твой рюкзак спас. Если тебе неприятно, я не буду повторять чужую болтовню. Просто мне действительно любопытно, что стряслось с Леной.
Галкообразная официантка принесла чай в прозрачном французском чайнике. Сергей кивнул ей и закрыл свою чашку ладонью. Другой рукой он протянул Софии коробку, завернутую в шашечную подарочную упаковку.
– Что это?
– Посмотри. Небольшой подарок. Я ведь так и не поздравил тебя с Новым годом.
Сергей с улыбкой кивает, подбадривает ее. София одним движением освобождает коробку от шершавой завязки, шуршит упаковкой, пытается выпростать из нее коробок поменьше, срывает крышку и достает небольшую черненую шкатулку с верхом, расписанным под жостовские узоры.
– Что это?
– Декупаж.
– Нет, я имею в виду, откуда она у тебя? Должно быть, она стоит целое состояние?
Сергей сдержанно мотает головой, его глаза отзывчиво блестят.
– Нет, я не могу ее принять.
– София, просто взгляни на крышку, – он касается ее рук, забирает шкатулку, отпирает ее, внутренности ее похожи на простудный зев, – вот белый лебедь на озере, а вот огромная тень на воде. От него. Озеро названо в честь Девы Марии – матери Христа. И с ним связана одна очень проникновенная легенда.
– То есть она сделана на заказ?
Сергей кивает. София касается шкатулки, она холодная, безжизненная, белый лебедь кажется меньше своей тени, сверху на крышке застыли незаходимые Солнце и Луна, а меж ними улыбается то ли Илия с огненной бородой, то ли сам Господь Бог. Жилистая женщина приносит пиццу, заваленную оливами и половинами помидоров черри, и ставит ее на середину стола. Сергей, не замечая ее, говорит:
– У всего есть тень, даже у самой прекрасной птицы, даже у той птицы, которая всегда находится в полете. Но для всех нас, как и для этой лебеди, которая напоминает мне почему-то тебя, есть тихая заводь, где тень и тело, ее отбрасывающее, становятся одним целым. Все вокруг пытаются найти это чудесное озеро, озеро, которое упраздняет двойственность этого мира. Понимаешь меня?
– Звучит… романтично.
– Нет, я еще не закончил. И тысячи-тысячи людей путешествуют по миру в поисках этого озера, но нигде им не удается отыскать это озеро, потому что оно находится вот здесь, – он, вытянув манжеты, касается ладонью своей груди, – в душе, и озеро это состоит из слез, пота и наших грез, понимаешь?
София едва кивает ему, ей снова становится неловко, как будто она что-то обещала ему, когда познакомилась с ним тогда – почти тысячелетие назад – в школьном коридоре, запрокидывая голову, чтобы вытекающая из носа кровь не запачкала ей футболку. Но что мешает ей любить его? Почему не взять его за руку? Глаза в глаза – сказать, что она понимает его, что они будут счастливы, что никто и ничто, особенно Иванкова, не помешают им, вот оно, счастье, – стоит только протянуть руку… и отражение в воде распадается и множится. Поздно, Сергей, поздно для побасенок, ты неплохой человек, но она к тебе ничего не чувствует вопреки собственному желанию любить.
– Я не могу ее взять.
– Это от всего сердца, София. Ни к чему не обязывающий подарок. Под серьги, бусы, кольца, обыкновенный тюменский сувенир.
В его глазах появляется жалобность, она видит, что наедине с ней, пытаясь сказать что-то о своих чувствах, он скукоживается, делается просительным и непутевым, как промокашка первоклассника. Насколько Абра мужественней и чувственней его, хотя вживую она его ни разу не видела, но одних слов ей достаточно. Шкатулка стоит посередине стола, тень лебедя черна и ужасна, в молчании они ножами на раздельных тарелках режут куски пиццы. Слышится хруст поджаристой корки, нож раздражительно громко касается фаянса. И вдруг Сергей решительно бросает приборы и начинает есть руками, задорно улыбается ей.
– София?
– Да?
– Чего ты вообще хочешь от жизни?
Кусок не лезет в горло, основа пиццы толстая, немного подгорелая, София поливает его сверх меры теплым оливковым маслом из плетеной бутылки.
– Любишь ты расплывчатые вопросы, Сережа.
– И все-таки?
– С чего ты вообще взял, что меня или тебя ждет долгая и счастливая жизнь впереди?
– А если я скажу, что вижу будущее?
– Тогда я отвечу, что ты слеп.
– Слепота, говорят, самый верный признак прорицательства.
– Может быть, остроумие поможет тебе сдать ЕГЭ по истории, но жизнь легкой уж точно не сделает.
Сергей замечает ее раздражительность, оставшееся время они говорят о школьных делах, о возвращении Руслана и назначении Щепки завучем вместо Анны Сергеевны. Как бы между делом Сергей бросает, что на днях застал ее отца за разговором со своим отцом, спрашивает, все ли в семье у них хорошо. София оставляет вопрос без ответа, теребит нетерпеливо скатерть, улыбается и на всякое его замечание говорит под стать Волобуевой что-то вроде: «Кавайно, кавайно». Одеваясь, она едва не оставляет шкатулку на столе, но Сергей берет ее, протягивает ей с таким щенячьим выражением глаз, что София просто не в силах ему отказать. В конце концов, это всего лишь шкатулка из яшмы, и протягивает ее всего лишь влюбленный в нее мальчик, которого она уже успела разлюбить.
По возвращении домой София снова застала отца на кухне: взъерошенные остатки волос на затылке, кобальтовая щетина на щеках. То и дело он снимал с переносицы очки, протирал их салфетками, бросал в переполненное ведро, стоявшее рядом с надувным матрацем. Рукава его клетчатой рубахи были закатаны, волосы на руках густо пожирали синие вены. София никогда не видела у него такой опустошенный взгляд.
– Все хорошо, папа?
Отец не отвечал.
– Где мама?
По-прежнему никакого ответа.
– Папа! Что случилось? Говори, сейчас же!
Только тогда он раскрывает рот – милый и плешивый отец.
– Говори тише, Софа, иначе разбудишь брата.
– Хорошо. Но где мама?
– Ты не замечала за ней ничего странного последние несколько месяцев? После смерти бабушки?
Упоминание бабушки изумляет ее, после похорон о ней негласно было принято молчать. Страх снова шевелится в Софии – не столько за маму, сколько теперь за отца. И она поражается этому страху, вернее, привычке чувствовать его незамедлительно, не разбирая, хотя через полторы недели ее не станет – и какое ей дело до этих запутавшихся людей, которые замалчивают свою любовь, гордятся непониманием друг друга?
– Я был неправ, Софа, – он присел на подоконник, раскрыл форточку, в его руке защелкала зажигалка, – я был неправ и перед твоей бабушкой, и перед мамой. Не потому, что я связался с криптой – может быть, она поползет вверх, но мне без разницы, а потому что… я слабый человек. Помнишь наш разговор об обществе, в котором мы живем? – Он затянулся. – Ты была права, я не знаю, как жить, я никогда не задумывался над тем, как жить правильно, хотя бы поэтому я жил неправильно – так, как все. Нет, не уходи, послушай меня…
София не думала никуда уходить, она стояла перед ним, одетая в свитер с лосями, сжимала коробку со шкатулкой и пыталась понять, что произошло, пока она была на свидании с Сергеем.
– Я продал всю крипту, я потерял половину своих денег, но я не мог больше ждать. Не мог ставить под удар нашу семью, понимаешь меня, Софа?
Был в нем какой-то неестественный надрыв, он говорил как по заученному, изо рта доносился стойкий запах хмеля – неужели он мог быть собой только тогда, когда забывался в пиве или чем-то большем? Осознание того, что он пьян, вернуло ей чувство превосходства над ним.
– А почему мамы нет дома?
– Софочка, – ее слух снова резануло, – если бы ты знала, какая гадкая вещь любовь, если бы ты только знала…
Он выкинул непотушенный окурок в форточку, из которой шел белый пар.
– Мама не будет теперь жить с нами. У нее появилась другая семья.
Услышь она это накануне Нового года, она бы не поверила своим ушам, стала бы тотчас звонить маме на сотовый, упрашивала бы ее вернуться домой. Но теперь она была почти не удивлена, а если удивлена, то скорее собой, тем, что просмотрела крушение собственной семьи, а не тем, что оно вообще произошло. Но, может быть, теперь, когда она умрет и воскреснет, так будет правильнее: отец останется один на один со своим неразумием, Павел Игоревич поселится в новой семье, а мама наконец избавится от надоевшей ей дочери, которая толком не умела жить и толком не смогла умереть.
София сказала причитающиеся слова о том, что все образуется, и оставила отца в одиночестве на кухне, потушив по его просьбе свет. Уходя, она обратила внимание на сверкающее морозом окно, на плешивую голову, застывшую во тьме, и белесый воздух, витавший над ней. Ей стало больно от несправедливости к собственному отцу, потому что она не смогла его утешить, приняла уход матери как должное, – и вообще, что она за чудовище, раз самые близкие ей люди стали такими далеко-неродными? Может быть, если Абра окажется шарлатаном, будет правильно, если она умрет окончательно – без всякого воскресения? Тогда и тени не останется от нее, и необходимости искать озеро, которое соединит ее – маленькую девочку, не имеющую сердца, не любившую никого девственницу – с правдой о самой себе, с признанием своей бесчувственности и черствости, неумением не столько сочувствовать, сколько нежеланием тратить на сочувствие свою душу.
Стянув юбку, лежа на постели, она гладит черную шкатулку и читает сообщения от Волобуевой: «Я просто не вдупляю, что показали анализы. Я такого нервяка словила, Софа, что просто туши свет. Никогда не занимайся сексом под колесами. Никогда. Иначе выйдет такая рыдальня, что поседеешь или, хуже того, залетишь. А ты? Чд? Встречалась с Серегой?» София оставляет ее сообщения без ответа. Вдруг Абра появляется в сети, набухают синие многоточия.