– Привет, София. Как ощущения?
– Ничего. А разве что-то поменялось с днем?
– Нет. И не поменяется, обратного пути нет, я просто думал, что ты мне хочешь что-нибудь сказать.
– О чем?
– О своей семье.
– Ничего.
– Твое право. Сегодня у тебя будет особенное задание. Ты должна придумать способ смерти, просто обозначить его словами и – как водится – загадать последнее желание. К нашему времени – к 4:20. Занятие не из приятных. Но ты знаешь, как поступить…
София подносит к лицу небольшое зеркальце, обклеенное с задней стороны синими китами, всматривается в него, убирает русые волосы со лба, пытается понять, красива ли она и что такое красота: разве не производная от юности? Ее никто не любит, хотя она лежит здесь – в детском свитере, в нижнем белье – готовая к любви, призывающая любовь, но все, кто к ней хоть что-то испытывают, слабы – как ее отец или Сергей. Задумавшись, она оттягивает резинку с тазовой кости, прислушивается к звуку ее соударения с плотью и начинает набирать сообщение:
– Абра, я отвечу сейчас. За путями по дороге в Раздольную есть старая водонапорная башня, она достаточно высокая, и там почти не бывает людей. Мне кажется, высоты в ней будет достаточно, но… это не главное. Я хочу увидеть тебя перед тем, как спрыгну. Увидеть вживую. И сказать тебе, что я хотела сказать последний месяц. Лично. Это ничего не изменит. Но… пожалуйста, будь там.
Она испугалась написанного – не столько поспешности выбранной смерти, сколько неожиданности последнего желания. Абра набирал ответ в течение двух минут, но, когда пришло сообщение, в нем оказалось всего одно слово:
– Хорошо.
Что-то в Софии надорвалось: как будто граница, разделяющая ее внутренний мир и мир ее матери, отца и Волобуевой, внезапно рассыпалась. Поддавшись потоку несвязных впечатлений, София представила, как в башне видит Абру, он снимает маску петуха с лица, отстегивает тряпье с ног, отбрасывает прочь заржавевший щит – и вот перед ней предстает белокурый молодой человек, немного застенчивый, с жемчужными, мелкими зубами, как будто отделенными от улыбки. И она обнимает его и говорит, что жизнь до него была ничем, что жизнь после него будет ничем. И он прижимает ее к себе сильнее, и она чувствует что-то ногами – местом над коленями, и ей приятно, и страшно, и она готова… Трясение сотового отвлекает ее от грезы. Неужели это опять он? Нет, вместо Абры ей пишет Сергей. Она нехотя открывает сообщение. «Я так ничего и не смог сказать тебе о своих чувствах… пойми… это что-то, превосходящее меня, и я знаю, что ты испытываешь то же самое. Это как в "Чистом понедельнике": ты – послушница, ты что-то большее, а я в смятении… не так… сбит с толку, растоптан, пожалуйста, я не могу без тебя жить». Ее взгляд безучастно падает на шкатулку, она оставляет сообщение без ответа и задумывается над тем, как завтра возвратить ее Сергею. Приходит второе сообщение. Он просит прощения за внезапный порыв, говорит, что это нечаянно «сорвалось с языка», что он неправ. Третье сообщение София оставила непрочитанным.
Когда София вернулась из душа, она уже знала, как передаст Сергею шкатулку: через Впадину – Агата все-таки ее должник, и потом она не будет задавать лишних вопросов. Ей стало жаль себя, и она ощутила озлобленность, как будто Сергей оскорбил ее своим признанием. С потолка раздался грохот, сверху жила семья пожарного с двумя детьми, и первой ее мыслью было: нашкодили дети. Затем послышалось размеренное трещание кровати – все более отчетливое и несомненное, как будто оно насильно вторгалось ей в слух, не оставляло никаких сомнений в том, что она слышит. Треск стал полниться женскими стонами. Тут же в голове возник образ Волобуевой, но София немедленно избавилась от него, представив на месте подруги под мужским телом мать. Значит, ради этого она ушла от них, значит, не смогла противостоять своей похоти, не оставила отцу ни малейшей возможности загладить вину за покупку валюты. Еще и еще. Стон делается нечеловечнее и похотливее. Вот она – ее мать – пожалуйста, но София не станет такой, если кого София и полюбит, то раз и навсегда. В горе и в радости. В рождении и смерти. Абра не предаст ее. Никогда. Раздался еле уловимый козлиный выдох, женский стон пресекся.
Спустя несколько минут кровать снова затрещала. Звуки были бугристы и обернуты шелком, к ним можно было прикоснуться пальцами, потереть кончиками их покровы. София вложила наушники в ушные раковины, знакомый рок заглушил звуки внешнего мира, и возбуждение от их узнаваемости разлилось по телу, как будто музыка вобрала в себя образы всех прежних Софий, которые с семи лет слушали эту музыку – ночью под одеялами, на даче под звездами, улавливали ее в парикмахерской или маршрутке. И вместо звуков – София не понимала, как именно, – в голове рождались воспоминания, неосознанные ощущения от них, самая малость, которая и чувством-то не была, а лишь еле уловимым настроением, что – вопреки времени – соединяло ее настоящую с тем, кем она была в прошлом.
Звуки сверху стали прорываться к ней – на этот раз землистые, как будто кто-то рыл землю лопатой над самым ухом. Заводился далекий плач из соседнего двора, и, хоть у нее были закрыты глаза, она знала, что стоит открыть их, как ничто не поменяется вокруг – станет только темнее. И она сжимала веки изо всех сил: только не открывать глаза, не открывать. Тук-тук-тук. И вдруг она поняла, где находится; и, распахнув глаза, она не стала видеть лучше, лишь запах мокроты вторгся в ноздри и звуки сверху стали громче, настоятельнее. Она размяла одеревеневшие руки, попыталась поднять их над собой, но вытянуть вверх их не получилось, пальцы наткнулись на что-то холодное, деревянное. Священнический голос раздался сверху и сбоку, затараторил дьячок. Псалтирь. Быть не может! Изогнувшись, София сорвала бумажный венчик с головы, не боясь теперь быть замеченной, подняла коленки, освободилась от застегнутых не ею туфель.
Раздался плач, слышный даже отсюда, – София боялась произнести: «Из-под земли», – и вдруг она вспомнила во сне, как лежала там наверху, изо всех сил боялась улыбнуться, и только однажды, когда вокруг никого больше не было, к ней подошел Павел Игоревич, стал шептать ей на ухо признание в любви. И она раскрыла глаза, увидела его вмиг расширившиеся зрачки, побелевшую кожу, и он тут же рухнул на землю перед гробом.
София стала кричать, все громче и громче, стала ворочаться в гробу, вспомнила из прочитанного, что воздуха ей хватит на несколько часов. Неужели она – воскресшая – вот так умрет?
Послышались звуки отворения камня, оказалось, что Софию не похоронили, а оставили в пещере и вход в нее затворили огромным валуном. Свет ослепил ее, и, как только глаза к нему привыкли, София поняла, что перед ней в прозрачном хитоне стоит Иванкова и говорит, что она проспала сто лет, и в подтверждение своих слов указывает на росписи на потолке пещеры, где застыли незаходимые Солнце и Луна, точно сошедшие с подаренной Сергеем шкатулки. Но это не была обыкновенная роспись: вокруг улыбающегося Солнца крутились будто литые, окрашенные в желтый цвет извилистые лучи, Луна то и дело опускала и поднимала уголки рта и брови. Под ней в бездвижном беге перебирали ногами гончие, рак бил хвостом по воде, место же посреди ожившей фрески, которую должно было занимать озеро с лебедем, было вымарано подчистую.
Тело у Иванковой было некрасивое – под стать телу Волобуевой, которое она запомнила по женской раздевалке. Иванкова взяла ее за руку и повела по земле, все вокруг стало преображенным, София наступала на снег босыми ногами и чувствовала влажное тепло от него, как будто наступала на разогретую банановую кожуру. Они вошли в город – их встретила правительница в окружении незнакомых лиц, одетых в японские средневековые одежды. Вдруг София поняла, что перед ней стоит ее бабушка. Но та отказывалась ее узнавать, она лишь допытывалась, кто София такая и почему ей было дозволено проспать сто лет в той пещере? Может быть, она искала жемчужину? «Кто ты такая, кто такая?» – повторяла умершая бабушка Софии, а она отвечала: «Я Софушка, почему ты не узнаешь меня?» И бабушка – лицо умиротворенное, точно в гробу, но помолодевшее со времени похорон, – отвечала: «Царевна-лебедь, ты ушла искать жемчужину, но нашла лишь свою тень». Она повторяла это до тех пор, пока София не проснулась от толчка в грудь. С ужасом она поняла, что лежит голая, а над ней возвышается со своей тараканьей, рыжей улыбкой Руслан.
Он приказал ей немедленно одеваться, потому что сейчас придут другие. И София, как это бывает во сне, внезапно поняла, что они в Омске и что их преследуют, чтобы вернуть туда, откуда они совершили побег. Из утробы кита! Потому что их класс – вместо выпускных экзаменов – поголовно согласился на эксперимент по выживаемости внутри кашалота. Ворвань. Лицо Руслана было в этой слизи, на столе в граненом стакане стоял прокисший варенец. Город за окном был бесконечный и серый, отчего-то двери из их квартиры вели сразу в другие дома, а не на лестничные клетки. Коридор сменял коридор. Вдруг они оказались на почте, спрятались за огромными посылками, стоявшими на полках. Кто-то, кто пришел за ними, насвистывал что-то до боли знакомое, неопределимое. Руслан протянул ей письмо и сказал: «Передай ей, потом вернешься за мной», – а она уже загодя знала, что так и поступит; когда Руслан бросился с кулаками на преследователя, она воспользовалась замешательством и выбежала на улицу. С неба падал черный, похожий на жемчужины град. Он бил по коже, мозгу, внутренностям, настоятельно звал ее издалека.
София проснулась со звоном будильника и, восстановив в памяти этот сон, поняла, что сегодня впервые за последний месяц ей не пришлось вскакивать посреди ночи, этому обстоятельству она приписала и яркость сна, и чувство разбитости тела.
Снег громко хрустел под ногами, в переулках лопатами об асфальт шкрябали дворники, а София смотрела на застекленный киоск и вспоминала, что же она хотела купить по дороге в школу. Козырек киоска был завален снегом, на сумете, лежавшем на щитке, виднелись следы от голубиных цевок, за стеклом – резинки для волос с алюминиевой наклепкой, коробки с магнитными шахматами, лото и домино, накопители в виде мультипликационных животных и непристойные журналы, которые она прежде находила у отца в бардачке. Женщины на них были полностью голыми, а их грудь прикрывали крупные восьмиконечные голубые звезды.