Взглянув на пластилин, София как будто ощутила его кислый, искалеченный запах и вспомнила, что должна купить стирательную резинку: последнее время приходилось много рисовать. В слепое окно она протянула несколько стальных монет с гальваническим покрытием, затянутых патиной. В ответ костлявая рука выбросила ей два ластика, на обоих был нарисован мамонт, стирать его о ватман было мучительным удовольствием, будто в обмен на его уничтожение она удостоверялась в том, что рисунок, на который потрачен ластик, становится произведением искусства.
Волобуевой снова не было на уроках. На перемене после истории, на которой учитель рассказывал шутки о Брежневе, София подошла к Впадине и без всякого выражения попросила передать шкатулку, уложенную в поздравительный пакет, Сергею. Впадина посмотрела на нее своими воспаленными глазами: казалось, она либо оплакивала Гильзу загодя, либо готовилась к выпускным экзаменам.
– Сергею? У вас что-то…
София покачала головой.
– Хорошо, после биологии передам.
София внимательно посмотрела ей в глаза и прочитала в них что-то игриво-собачье, как будто ее просьба должна была стать началом большой и долгой дружбы. Это заискивающее выражение глаз было ей неприятно.
В конце урока, продиктовав задание на будущую неделю, учительница попросила «Софию Игоревну Рубину, которая ведь выучила понятие конвергенции?» подняться на третий этаж в кабинет химии. София переглянулась со Впадиной, та еле заметно кивнула.
На лестнице София столкнулась с одиннадцатиклассником, с которым танцевала на новогоднем вечере. Он опустил глаза в пол, пройдя пару ступеней, она услышала за собой жидкий смешок его друзей.
Щепка – из-за временного отсутствия Анны Сергеевны ее сделали завучем – сидела за своим столом в окружении выпускников под портретами Семенова, Менделеева и Ломоносова и, вытянув руки перед собой, вслушивалась в окружающий ее щебет.
– Ирина Алексеевна, ну пожалуйста, послушайте, в следующий раз…
Такое ощущение, будто это было не множество голосов, а один голос, не множество тел, но одно тело со многими головами, и каждая лишь удостоверяла ее власть, говорила ей, что она теперь не Щепка, но целая Шпала, которая вправе нарушить жизненный ход этого молодого и крикливого тела. Увидев Софию, Щепка подобрела, сказала что-то о третьей четверти, о грехах, грехами она называла несданные домашние работы, и хлопнула несколько раз в ладоши, чтобы рассеять многоголовое наваждение. Когда они остались вдвоем, Щепка спросила ее скороговоркой:
– Ты сама не своя последний месяц, у тебя все хорошо, что семья?
– Все хорошо, Ирина Алексеевна.
– Я хотела сказать, что мы не сможем вместе с тобой готовиться ближайший месяц. Из-за событий, известных тебе, – Щепка горделиво вскинула голову на тонкой шее, – но это не значит, что ты можешь проиграть эту олимпиаду.
София постаралась придать осмысленность взгляду.
– Ты ведь не забыла о своем обещании выиграть городскую олимпиаду в этом году? И никаких нерешенных уравнений в этот раз. Посмотри на эти лица, сверху, – Щепка в иные патетические мгновения становилась приверженцем культа великих людей, – у них тоже были тяготы в жизни, у них болела голова, не было настроения, их предавали друзья, но вместо того, чтобы опустить руки и смириться, они шли дальше и оставались в истории. Есть что-то большее, чем твои хотелки, Софа. Вот передо мной сейчас стояли ребята из одиннадцатого «Б», клянчили четверки за практическую работу, но знаешь что? Попроси у самого себя, сделай так, чтобы убедить самого себя, и тогда тебе дано будет.
София невольно сжала челюсти, отец тоже раньше учил ее жизни, а мама-то как любила это, и где они теперь? И где София сама окажется через неделю?
– Не для школы ты должна это сделать, не для меня, но прежде всего для себя. Ты – лучшая из моих учениц, Софа, я помню, как четыре года назад ты подошла ко мне после уроков и сказала, что хочешь делать людям добро, хочешь лечить их. Врач – лучшая из профессий, химия – вернейшая помощница врача. Так я тебе сказала. Неужели в тебе угасла искра доброты, София?
Это было выше ее терпения, она бы немедленно повернулась к ней спиной, если бы в класс не вбежали ученики младшей школы – гурьбой, задевая портфелями спинки стульев, наотмашь. Они одновременно повернули головы на шум.
– Это что за безобразие!
– У нас тут урок, тетенька!
– Я не тетенька, я Ирина Алексеевна, и я ваш новый завуч, – сказала Щепка и с торжественным видом взглянула на Софию, София вымученно улыбнулась ей в ответ. Когда она выходила из класса, в коридоре изумленные школьники тихо перешептывались между собой.
Внизу живота кололо, надвигалось то, о чем она не могла говорить с матерью, что делало ее женщиной прежде, чем она стала ею, селедочный привкус, какое-то головокружение, запах копченой колбасы во рту. Ей казалось, тронь ее сейчас кто-нибудь, и он тут же почувствует омерзение, отшатнется в ужасе; после обеда оставалось досидеть всего лишь один урок – ОБЖ с Гильзой. Была в этом какая-то необязательность, так что впервые за месяц София задала себе вопрос: «С чего она вообще должна ходить в школу?»
И все-таки на урок она пришла – «на последний», решила про себя, села за пустую парту и, как только захотела приподняться со стула, ощутила, что это дается ей с трудом. За спиной раздался лошадиный смех Иванковой, зашуршал шепот верных. София нашла в себе силы подняться, опершись на ладони, и отлепилась от стула: так и есть – жвачка, жеваная, смачная, розовая – в оконном отражении. Руки ощущали ее как чужеродный вырост на заднем кармане джинсов.
– Зачем? – вне себя от гнева прокричала София.
– Это ты мне, Софка? – отозвалась Иванкова.
– Тебе, тварь!
– Воу-воу-воу, – шепот верных пресекся, мальчишки с камчатки повернули головы, – полегче, дорогая. У нас в Сибири презумпция невиновности.
И в следующее мгновение София ощутила опустошающую ярость – и было две Софии: одна, набросившаяся на Иванкову со словами: «Что я вам всем сделала? Почему вы не оставите меня в покое?», другая – с усмешкой наблюдавшая за действиями первой, не порицавшая их, но и не приветствовавшая. Вдруг вторая София увидела, как первая с силой залепила оторванную от джинсов жвачку Иванковой в волосы, та закричала в бешенстве: «Это тебе за Сергея, подстилка!» – и ударила ее по щеке. Что-то разразилось, распалось на части, кто-то стал тянуть обеих Софий за руки, брать под мышки, нашептывать слова успокоения – кажется, это был Руслан из сна, он говорил, что Сергей того не стоит, что мама уйдет от того и вернется к ним в семью. Боль вонзилась в коленку, огненной лисицей закружилась в нижней половине тела – и вдруг первая София произнесла про себя: «Началось. Но ведь до них еще несколько дней!» И вторая мысль-молния: как хорошо, что она умрет и воскреснет чистой – и не нужно будет ничего претерпевать и никого любить.
Она очнулась от запаха нашатырного спирта, собравшего воедино обе Софии. Гильза стал перед ней на одно колено и улыбнулся, как апостол-ключник. У доски нервозно перебирала волосы Иванкова, лицо ее раскраснелось, яростно вздувшиеся ноздри придавали ей очарование вольной, непокоренной кобылы.
– Сколько пальцев, сколько пальцев? – повторял Гильза и прятал в ржаные усы губы, как будто повторение вопроса было его козырной шуткой.
– Одиннадцать, – сказала София.
– Юморишь? Ценю-ценю. А теперь, дорогие дамы, скажите, что за кавалера вы не поделили?
В подсобке Гильзы Иванкова призналась, что это она налепила жвачку на стул, и попросила прощения у Софии, хотя тут же оговорилась, что думала, будто на том стуле должна сидеть Волобуева. София в ответ извинилась за свое поведение, и они обе пожали руки перед Гильзой, который шагал от одной к другой девушке и с видимым удовольствием обнимал их за плечи.
София – разбитая, состоящая из тысяч осколков-дней, слепленных чужим воспоминанием, – пришла домой только в пятом часу. В прихожей стоял чемодан – не отцов, на кухне перед сидевшим на табуретке Павлом Игоревичем на корточках расположилась мама. Она повернула к ней свою сухую голову и сказала с горечью:
– Здравствуй, дочка, ты думала, что я больше не вернусь домой?
6
В тот день в городе началась метель – и должна она была кончиться только после смерти и воскресения Софии.
Предыдущую неделю она не ходила в школу, до полудня лежала в кровати и рисовала синих китов, которые летали в красных – от огней нефтехимического комбината – небесах, потом выходила на улицу и шла к водонапорной башне. Мимо железнодорожных путей, вдоль крайней улицы предместья, что полнилась огромными гаражами с таинственными указателями: «Сход-развал», «Вулканизация». Ее удивляло, что она умрет, так и не узнав значения этих слов.
Мысли о смерти почти не волновали ее, страх исчез, спокойствие приятия неизбежного – тоже, и вся она ушла в ожидание не столько смерти – в нее она почти не верила, – сколько встречи с Аброй. София загибала искромсанную сетку-рабицу, ступала на заледеневшую землю, покрытую снегом, и вспоминала увиденные за четверть часа лица – на обочине дороги, ведущей в Раздольную. Она знала точно: Абры среди них нет.
На красном кирпичном шатре водонапорной башни белыми кирпичами был выложен год строительства – 1948, с источенной, общипанной по краям восьмеркой, он же год основания города. София долго смотрела на порыжевшую башню, думала, сколько же в ней метров? Издали, с железнодорожного переезда, она казалась совсем низкой, сойди с такой, и самое большее – отобьешь себе ноги, но чем ближе София подходила к ней, тем выше становилась башня и тем явственнее воскресал в ней страх перед смертью. Внутрь София не заходила, но от Волобуевой знала, что дверь на лестницу легко отпирается.
Круг вокруг башни, второй, и София возвращалась к дыре в заборе: через час мама должна была привести Павла Игоревича из детского сада, а через полтора – отсыпать ей бочковитые, похожие на засахаренных жуков таблетки, которые София прятала в ящик стола. Они почти не разговаривали друг с другом, отец приходил поздно, сверкал новой оправой очков, провожал маму до выхода из подъезда и возвращался домой – угрюмый, закоченевший в своей правоте. На следующий день повторялось то же самое. София знала: долго так продолжаться не может, рано или поздно мама переселится к «Таньке» с концами – вместе с Павлом Игоревичем.