С утра ее разбудил звонок Агаты, та уже несколько дней напрашивалась к ней в гости, а сегодня виновато призналась, что это Щепка уполномочила ее разузнать о здоровье Софии.
– Но это не главное… главное, главное, понимаешь…
В трубке раздались шмыгающие звуки, София едва сдержала предупредительный смешок.
– Что случилось, Агата?
– Он ушел от меня, понимаешь? Ушел. Сказал, что все это было ошибкой.
София вздохнула с облегчением, последнее время она прониклась сочувствием к Свербицкой, и знать, что ее отношения с Гильзой закончились, было радостью; расскажи ей кто-нибудь, что в их школе учитель ОБЖ спит с ученицей, она бы в ужасе отшатнулась от рассказчика. Но стоило взглянуть на Впадину, на ее плоскую грудь, тонкие паучьи ноги, как предчувствие большого скандала оборачивалось мелким фарсом.
Успокоив Свербицкую, София зашла в приложение – пара сообщений от Волобуевой, та приглашала ее вечером зайти к ней и сыграть в «новую плойку», которую она выпросила у «родаков в честь выздоровления». София ничего не стала ей отвечать. Одно сообщение от Руслана – еще из вчерашней ночной переписки, он желал ей сладких снов, несколько десятков беспорядочных сообщений от Сергея – он умолял ее встретиться сегодня, говорил, что на все готов ради нее, лишь бы она приняла от него шкатулку с лебедем. И прочитанное в 4:20 утра сообщение от Абры, состоящее всего из одного слова: «Сегодня».
И слово это обострило ее восприятие, как будто водонапорная башня расправила свои кирпичные стены, армированные стальными прутьями, освободилась от приямков, сошла с места и очутилась во дворе ее дома. И сейчас она стоит там, и машет ей, и гудит ветрами, и где-то заводится машинная сигнализация, и шторы покачиваются на сквозняке, и в голове одна мысль – как ответ на эту невозможность, на слово «сегодня» – неужели? Быть не может! Это происходит не со мной!
София посмотрела на себя в зеркало, выдавила с нажимом пасту из тюбика и принялась щеткой тереть зубы. Пенящаяся паста, которую она сплевывала в раковину, очень скоро стала розоватой. Васильковые глаза, синюшные круги под ними, болезненная красота – вот что было в отражении, но почему она должна ее лишиться? Почему какой-то злой божок наказывает ее за бесчувственность, как будто это был ее собственный выбор – бесчувствие к мужчинам, от которых пахнет сырым валежником и белоголовником, которые хотят от нее того же, что от Волобуевой? Почему любовь сопряжена с ударением тел, почему Сергей хочет целовать ее, а не Иванкову, которая лучше ее лицом и телом, и куда, наконец, делась любовь ее родителей?
Единственное незамутненное чувство она испытывала к умершей бабушке. За год до смерти они вместе рассматривали альбом с репродукциями картин итальянских художников, София удивилась, увидев на странице мадонну Пармиджанино с лебединой шеей, и спросила бабушку, что не так с этим художником? «Почему сразу не так? – усмехнулась бабушка. – Настоящий художник всегда создает красоту из уродства – своего или чужого». Сейчас, глядя на грудь, изошедшую у сосков гусиной кожицей, она вспомнила эти слова.
Посреди комнаты стоял приведенный в порядок стол, в отдельную стопку были сложены рисунки китов, рядом – готовальня, жестяной пенал с твердыми карандашами внутри, пара стирательных резинок – прямоугольных и торпедовидных, – а посередине столешницы белел листок бумаги.
Нет, предсмертной записки не нужно. Это плохой знак. Она никому не желает зла, последние пятьдесят дней были ужасны, но в них была своя правота, как во всем том, что заставлял ее смотреть и слушать Абра. Если ей действительно суждено спрыгнуть с водонапорной башни – что же, она не станет никого винить в своей смерти. Мысль об оставлении письма, объясняющего уход из дома, она тоже отмела. Письмо прочитают и сразу же начнут искать ее и непременно найдут, а найдя, похоронят под землей еще живую, чающую воскресения, и она умрет под землей во второй раз, если Абра не раскопает ее тело. Нет уж – пусть будет по словам его: тело останется в приямке башни.
Улица исходила бесноватой белизной. Казалось, беленое небо упало на черную землю и разорвало в клочья крылья своих обитателей – ангелов и теперь, как разошедшийся птичник на птицекомбинате, взметывало перья окрест, похваляясь своей кровожадностью. Но кровожадность эта была благородная и грустная. Из скопища снежинок вырывался луковичный свет, как счищенная шелуха, он становился то пурпурным, то в порыве ветра – приглушенно-сиреневым. София не могла оторваться от этого зрелища. Ветер вновь переменился, и ей показалось, что снег идет вверх, и она вместе с городом, окруженным неразмыкаемым бором на пути к Стылому Океану, падает в небо. Все смешалось, и в этом буйстве, которое язык не поворачивался назвать метелью, казалось: Вселенная уменьшилась до отражения Софии в оконном стекле.
Время стекало со дня медленно: до часа заката – пяти часов – и встречи с Аброй оставалась целая вечность.
Почувствовав необходимость выговориться, она написала Волобуевой, та откликнулась тотчас же – сказала, что на физкультуру оставаться не будет, у нее освобождение, значит, дома она окажется около полудня. София в ответ набрала: да, она согласна «порубиться с ней в плойку». Ей просто нужно было увидеть кого-нибудь перед смертью, услышать что-то важное, и, хотя она не встречалась с Волобуевой уже две недели, она до сих пор чувствовала к ней пережиток дружества – привычку быть собой рядом с ней.
София вошла в комнату младшего брата, разобранный звездолет давно обратился в линкор – и линкор этот получил пробоину в правом борте. Повсюду были разбросаны игрушки: даже на Павле Игоревиче отразились невзгоды дома, он почувствовал, что может спокойно отлынивать от своих обязанностей. Глаза встретились с пустым взглядом большого плюшевого медведя – и София тут же поспешила выйти из комнаты.
В прихожей под линолеумом что-то затрещало, в голове ящерицей извилась мысль: а что если это он? Пришел за ней раньше времени, чтобы сказать, что она заслужила освобождение без смерти, что он любит ее давно и сильно и что их жизнь будет не похожа на жизнь ее родителей? «Нелюбящий сам себя обрекает на казни», – так писал он неделю назад. Безропотное приятие его ума, нетерпеливое ожидание встречи с ним и изредка – не доведенные до конца представления о смерти. То ей казалось, что она упадет в сугроб, который смягчит удар, и останется жива, то представлялось, что он подхватит ее за руку, а то – что на похоронах она услышит в заколоченном гробу, как запричитает ее мать, как встанет перед всеми на колени и скажет: «Я шлюха, я плохая мать, прости меня, Игорь, прости меня, Павел Игоревич…» И весь город загудит, и время застынет, и буран не прекратится никогда – и не потоп водный заполонит землю, но снежный вихрь – за нее – безвинно умершую Софию, за нее – лебедя и ее непокорную тень.
София одевалась очень медленно. Она как будто бы первый раз видела шкаф с одеждой, плакаты и рисунки, развешанные по стене: вот глиняные головы, вот таежный олень – по-прежнему лучший ее рисунок, который она сделала для бабушки. И все равно было в нем что-то пластмассовое, что-то напряженно-ненастоящее, как будто в ней самой был предел нелюбви, через который она не могла перейти, иначе бы она перестала быть собой.
Наверняка вот сюда – в эту комнату поставят гроб и пригласят одноклассников, Сергей без стеснения будет плакать навзрыд, Впадина молча будет стоять перед шкафом и рассматривать разложенные на столе рисунки синих китов. В ней наверняка зашевелится подозрение, она расспросит отца о них, скажет Щепке, что, возможно, виной всему группы смерти. И так хороша будет эта мысль, что за нее сразу же все ухватятся. Во всем виноваты злоумышленники, что свергают с путей истины наших детей, это не мы лицемерны, это дети наши глупы и легко внушаемы.
Снежинки весело секли ей лицо, София полной грудью вдыхала резкий, морозный воздух, и ей казалось, что она никогда прежде так глубоко не дышала. Вот тропка, исхоженная мимо качелей, скамьи с буграми снега на досках, кое-где попадались собачьи следы и желтые провалы от струй: и такой отчетливой, такой полной впечатлений казалась дорога до дома Волобуевой, словно София шла не по городу, а по своему забытому детскому сну. Взгляд хватался за идущие дымы из выхлопных труб, за синие пятна стрекочущих в боярышнике сорок, за важных голубей, обихаживающих круглые люки, и воробьев, слетающихся стаями на сточный парок.
Даже запах в подъезде Волобуевой был не просто кисел, как прежде, а напоминал о шкафах в доме бабушки, о чем-то недосягаемом и навеки потерянном, как будто воспоминания целого рода воскресали в этих запахах, но что они значили, кто их воскрешал, София не знала и не могла знать.
– Ты чего рассиялась так? С Русланом таки замутила? – с порога спросила Волобуева и улыбнулась своей толстой, настырной улыбкой.
София была готова простить ее за глупость и порочность, за выродившуюся их дружбу, сказать, что единственного ее возлюбленного зовут Йах и сегодня она будет с ним, потому что ни Руслан, ни Сергей не жили две тысячи лет и не обещали ей смерти и воскресения. Но Волобуева все равно бы ничего не поняла – ее лицо лоснилось в замызганном свете прихожей, за месяц она набрала вес, и прежние ямочки теперь оврагами врезались в ее щеки, когда она улыбалась.
Навстречу ей выбежал седой тибетский терьер по кличке Валентин, Волобуева зашикала на него, подцепив ногой за живот, убрала с прохода в прихожей – аляповатой, как и всё в этом доме, полном достатка и безвкусицы. Вот зеркало, заставленное флаконами, частью обрушившимися, розовыми и сиреневыми, вот черные сапоги с высокими голенищами, обвившие поставец из красного дерева. Тут же – по пути в гостиную – секретер с распахнутыми дверцами, во внутренности его было вглядываться столь же мучительно, как думать: «Почему богатство так отличается от умения распорядиться им?»
Сначала Софии было радостно видеть Волобуеву, но, пока та вытягивала из ящиков джойстики для приставки, разминала пухлые кресла и по ходу рассказывала о сдаче крови, эта радость недоуменно улетучилась. Ей показалась странной мысль, что именно так она проводит последний день своей жизни – не совершает безумный поступок, не рисует самозабвенно китов, а сидит перед Волобуевой, ждет, пока та запустит игру, и качанием головы отказывается от щербатой пиццы со скукожившимися кругами ананасов.