буясь выступающей его краснотой. Но все равно сердцу положено было грустить, и Павел подавлял в себе желание, происходившее от какого-то цвета щек. Его друг – будущий министр – рассказывал ему, что София всех собирает через две недели в родительском доме в Одинцово и что Павлу было бы неплохо приехать, особенно если он нарисует какой-нибудь пустяк для Софии.
И Павел было принялся накидывать пастелью шиповник посреди горящего дома, но потом случайно услышал, когда перехватывал на кухне творожник, как мать говорила отцу, что завтра едет на встречу с Еленой. Павел резко повернулся от дверцы холодильника, загроможденного снаружи семейными снимками, и вскрикнул:
– Как, она уже вернулась?
Мать не сразу спросила:
– А откуда ты вообще знаешь, что она уезжала?
Прокашлялся отец и сказал одно слово:
– Теннис.
– Ах да, вернулась, но она вовсе не обязана докладывать тебе о своих перемещениях, ты ж ей не муж, – и она улыбнулась отцу так, словно до прихода Павла речь шла об Ядринцеве и что между ними было условлено держать от Павла в тайне суть этого разговора.
Павел рвал и метал: он протыкал глаза нового портрета Елены канцелярскими кнопками и вместо шиповника теперь накидывал огромную крабовую клешню – и гори оно все пропадом, конечно, он не нужен ей, что он вообще о себе возомнил, она взрослая женщина со своей огромной лицемерной жизнью, в которую ему вход заказан, – годами не вышел! – конечно, зато она любила своего старого муженька – наверняка! – и вместе с тем ждала, когда он подохнет, чтобы вступить в права наследства и завести ребенка от другого, кстати, почему у них не было детей? Павлу вдруг представилась отвратительная сцена, как во время близости Ядринцева и Елены та задиристо смеется под конец и убеждает его выйти из нее… – глупости! какие глупости только не представляются! – решительным движением он удалил телефонный номер Елены из сотового и, спохватившись, было принялся писать ей оскорбительное сообщение, как увидел, что она сама ему написала и предложила завтра встретиться в заведении на Сретенке.
Павел снова был сбит с толку, запас гнева он не растратил и решил приберечь его для завтрашнего дня, на ладонях выступила сильная испарина, как во время сдачи экзамена, и он не знал, к какому чувству ее отнести: то ли к страху от предвкушения завтрашней встречи, то ли к барахтающейся под страхом любви – да ведь он любил ее! любил, – впервые четко произнес внутри себя Павел и, нацепив наушники, под старый рок и новый рэп он погрузился в грезу о счастливой совместной жизни с Еленой.
Назавтра она переносила несколько раз время встречи и названия заведений, так что Павел, высоко подняв воротник пальто, чувствовал себя одураченным приезжим среди родного ему города и так же, как накануне, переходил от одного чувства к противоположному. Его душа была пропастью в три часа дня, когда он смотрел на огромный стенной образ вознесенного креста в бывшем Константинопольском подворье, в четыре часа дня его душа была точно мешок, полный иголок: он остановился напротив витрины магазина для взрослых и подумывал даже зайти туда, чтобы явиться на встречу с Еленой не с пустыми руками, а вывалить все, что он там накупил, перед ней и сказать: «Пикантного в жизни не хватает, а, Елена Александровна?» Спустя час душа была ручьем, полным шуги и льда, когда в дешевой кофейне он нетерпеливо прикладывал карту к считывателю, а платеж все не проходил, и позади Павла в толпе поднялся ропот, так что Павлу подумалось, что его будут бить: кончики пальцев похолодели, он огрызнулся, ропот затих, а платеж все-таки прошел, и, когда он вышел на улицу со стаканом кофе в руке, он ощутил, насколько глубоко он несчастлив, так что ответь сейчас Елена на его чувство взаимностью, это ничуть не сделает его счастливее.
Его встретили в третьем названном Еленой месте и провели к угловым диванам, где уже сидела Елена под огромной головой убитого оленя. Павел с каким-то радостным неудовольствием отметил, что она пьяна. Затянутая в строгое черное платье – или это была водолазка? – с брошью в виде лисицы, что криво крепилась у нее почти на плече, с красным лицом в крапинах, в этом полупустом месте она казалось ему отчего-то очень доступной, и это страшно его разволновало.
– Рад меня видеть? – спросила Елена и, не дожидаясь ответа, сказала: – Ох и веселая у тебя мама.
– Значит, это ей я обязан твоему вниманию, – сказал Павел, неожиданно для себя, заготовленной вчера фразой.
Елена, немного смутившись, ответила:
– Воистину дети взрослеют не по годам, а по часам, – и она рассмеялась, но смешок ее вышел жалким напоминанием ее настоящего смеха.
– Я все понимаю, Елена, но я три часа ходил по городу… и потом… ты… вы… мне даже не сказала, что вернулась в Москву, я ничего не понимаю… я…
– Подожди-подожди, то есть ты думаешь, что я по просьбе твоей матери стала ездить с тобой на корты? Успокойся, Павел, выбери что-нибудь выпить. Мне хочется, чтобы сегодня ты ни в чем себе не отказывал.
– Да что такое? – произнес Павел вполголоса.
Но подошел официант, и Елена, не спрашивая Павла, заказала им на двоих по пинте эля и по паре отбивных. Когда официант удалился, Павел мрачно сказал:
– Я не буду это есть.
– Что же, тогда я съем мясо за двоих, я ужас как голодна.
– И пить я тоже не буду.
Елена горько усмехнулась.
– Ты ломаешься, как барышня.
– Я просто пытаюсь понять, зачем ты заставила меня прослоняться три часа по городу…
– То есть ты хотел бы, чтобы мы встретились втроем вместе с твоей матерью?
– Нет, но…
Официант – с выбритой по бокам головой и с волосами, заключенными в косицу над выбритым же затылком, плотно сбитый, по виду лишь немного старше Павла, – ловко придерживая поднос одной рукой, с присвистом выставил на стол перед Еленой два бокала цвета сусла с белесо-желтоватой кромкой по верху и сказал деловито: «Ваш эль».
– Спасибо, – с неживой улыбкой ответила Елена и, дождавшись, когда он повернулся к ним спиной, неохотным движением подвинула от себя бокал Павлу. – Выпей, пожалуйста.
– Не буду.
– Выпей. Мне очень плохо, Павел.
Он взглянул на нее вопросительно, как будто все сомнения разрешились и он готов ее был простить за трехчасовое блуждание по городу. Павел придвинул к себе бокал, ожидая исповеди, но вместо этого Елена стала ему говорить о том, чтобы он не женился рано, что счастье глупо искать за пределами мысли о счастье. Павел мрачнел под воздействием квасно-сладковатого вкуса эля и погружался как будто бы в сон: вот перед ним сидит женщина, в которую его угораздило влюбиться, говорит о чем-то далеком-далеком, а к сути ее слов он никак не может прорваться, и, стоит ему только произнести какой-нибудь уточняющий вопрос, видение рассеется, и он проснется. Но Павел, косясь на мертвого оленя над головой, оглядываясь вокруг себя и ничего не видя, так как он был заключен в терракотовый диван, точно в раковину, спросил Елену:
– Что-то случилось между тобой и Ядринцевым?
– Ты проницательный мальчик, очень проницательный мальчик. – Она попробовала коснуться носа Павла, но промахнулась и оцарапала длинным белым ногтем ему щеку, затем сказала: – Прости, но не надо было дергаться.
Саднило под глазницей, Павел приложил к лицу салфетку, а Елена, поднявшись со своего места, все-таки она была в водолазке, села рядом с Павлом и сказала: «Тише, давай посмотрю» – и стала дуть своими губами, лишенными помады, – почему-то Павел заметил это с какой-то гордостью, – ему на глазницу. Было щекотно и как-то неловко, огромный олень пугал его своими рогами, а теперь он еще рассмотрел, что на одном выступе рогов, пронзенное, крепилось сердце – то ли деревянное, то ли пластмассовое, – и он подумал, что пластмасс огромное число, а он не знает их, за исключением какого-нибудь полиуретана с полипропиленом, и смотрит на вещи безымянно и потерянно, хотя ему это как художнику воспрещается, – и остывала отбивная с тухло-серой полосой по краю, с наклепкой кетчупа подле, в соломенно-масляной желтизне непрожаренной картошки, а Елена дула и дула ему в глаза беспрестанно, как будто околдовывала его. Но наконец она отпрянула от него, взяла его за ладонь, на которой выступила испарина, как вчера, когда он писал ей мерзкое сообщение, вгляделась в нее и сказала:
– Я вижу большое будущее впереди.
– А себя ты там не видишь?
Елена внезапно огласила зал своим знакомым Павлу смехом. Так-то лучше. И коснулась пальцами его раскрасневшейся щеки, приговаривая:
– Ты смешной, смешной и совсем другой, ты не такой, как они…
Павел чувствовал себя дваждырожденным, все чувства в нем замерли, и он весь превратился в сплошное ожидание. И вдруг Елена склонилась над ним – огромная женщина – от нее пахло надушенным острым потом, так что Павел не различал ее лица, он чувствовал, как он растворяется в ее теле, становится ее частью, и она спросила – как прежде – с каким-то игривым вызовом, с непосредственностью школьницы:
– А ты вообще когда-нибудь целовался?
– Да, – сухим голосом отозвался Павел, и перед ним мелькнуло лицо девочки из детского сада, потом лицо Лиды из шестого класса, потом еще два лица, которые он предпочел бы не вспоминать, и отчего-то лицо Софии, хотя с ней он не целовался, – и, пока в воображении эти лица крутились звездой вокруг него, Елена быстро склонилась и поцеловала его в губы, так что он не успел их даже раскрыть, и, почувствовав ноздрями только кислый хмельной душок, он подумал: «Неужели это всё? Вот это вот всё? И люди ломают себе позвоночники, сворачивают шеи ради любви?» И Павел под воздействием этой мысли обхватил Елену за спину и попробовал сам поцеловать ее, но та, замотав головой, отпрянула от него и сказала:
– Не сейчас… не сейчас… и не здесь, Паша.
Елена отсела от него, на ходу расправляя водолазку, оглядываясь пристально по сторонам. Но никому до них не было дела. Они были точно жареное отбитое мясо, заложенное меж двух хлебов, между двух старых диванов, которые пружинили так резво, что Павел думал, глянцевая материя вот-вот изорвется и покажутся алюминиевые спирали. Но что он сделал не так? Павел был сбит с толку, он разрывался между желанием снова ощутить вкус ее пьяного поцелуя и показать свою мужественность, так как настоящий мужчина первым целует женщину, – и желанием выбежать в туалетную комнату, чтобы прополоскать рот.