– Наши ныряльщики достали тело со дна реки…
Аргентьев оглох, он несколько раз переспрашивал адрес, по которому им нужно подъехать, ручка вырывалась из рук, как синица, костенела в полете и падала на пол, и Аргентьев поднимал ее снова и снова и никак не мог поверить, что это происходит с ним, что они нашли действительно Павла, что вот теперь для окружающих он будет не Андреем Аргентьевым, не заместителем директора, не удачливым и смешливым добряком, а отцом ребенка, который утонул, отцом единственного сына, который ушел из дома и покончил с собой, став единым с ледяной водой.
Он не знал, как сказать об этом Алене. А когда наконец он ей все высказал, та без всякого выражения ответила ему:
– Это не он. Хотя бы по одной простой причине: Павел жив, Андрюша.
Спокойствие жены его потрясло: он чувствовал, что всей его любви не хватит, чтобы вытянуть ее из забытья, если там, в морге, на жестяном столе лежит действительно Павел.
Аргентьев с женой приехали на Рябиновую улицу на такси, у шлагбаума их встретил Терпугин в распахнутой черной куртке. Он был предупредителен до раболепия, пытаясь как будто загладить вину перед Аргентьевым за первый свой приход к ним домой или – что хуже – загодя стараясь утишить их будущее потрясение. Они зашли в здание, напоминающее склад, как будто с черного хода. Алена ступала уверенно, словно хотела скорее покончить с этим назойливым делом, чтобы свободно предаваться скорби на плече мужа, твердо веруя, что их сын жив, пусть и тронут нелюбовью к ним. Бесконечные коридоры. Аргентьеву казалось, что они идут по какому-то позабытому его сну. Наконец они вошли в дверь, к середине которой была прикреплена совершенно пустая белая таблица. Судмедэксперт – в белом балахоне и синей шапке набекрень – встретил их с небрежной усмешкой, а когда Терпугин объяснил им, кто такие Аргентьевы, его глаза нагло забегали, словно они пришли опознавать его нечистую совесть, а не своего сына.
Еще одна дверь распахнулась перед ними. В глазах зарябило от бели и от стен с металлическим отливом. На безразмерном столе посреди зала лежало синее тело в зеленистых разводах, умиротворенное и раздутое. Аргентьев невольно сжал руку Алене, та не ответила ему, и спустя мгновение среди замершей тишины Аргентьев услышал, как что-то неотвязное стучит о пол, как будто у них здесь неисправен кран или в трубе, шедшей под потолком, открылась течь. Не может быть. Не может быть. Это не мог быть их сын.
Терпугин откашлялся и задал вопрос на каком-то иностранном языке. Аргентьев замотал головой, дескать, «не понимаю, не понимаю». Терпугин повторил что-то на своем тарабарском. Аргентьев подернул плечами и отвернулся от него. И только тогда он увидел, что Алена стоит перед телом неизвестного мальчика на коленях и безмолвно воет.
III
Я самая счастливая мама на свете, потому что у меня есть ты. Когда-нибудь ты станешь совсем большой, и твои сверстники, которые по неразумию сейчас толкают тебя или грубят тебе, изумятся твоей красоте. Но красота не главное. Ты станешь тем, кем захочешь, и мир будет завидовать тебе, и тогда ты напишешь книгу о своем пути, книгу, в первой главе которой ты расскажешь о том, как, только тебе исполнилось десять лет, мама стала писать тебе письма и что эти письма вдохновили тебя, и, прочитав их, ты поняла, что эту книгу ты носила в себе с тех самых пор. Ты обязательно ее напишешь, потому что ты моя доченька и я тебя очень люблю.
Родилась ты у меня очень поздно. Твой отец говорил, что в таком возрасте родился разве что Иаков у Сары с Авраамом. Но он меня всегда поддерживал: бывает так, доченька, что внешне люди ходят недовольные, как тучи, кажется, их черствую душу ничто не перешибет, но это значит, что к таким людям нужно подобрать лишь правильное слово. Или улыбку. Маленькая моя девочка, как бы я хотела, чтобы ты улыбалась чисто и прямо и чтобы лицо твое не подрагивало в страшных судорогах.
Но мы все с тобой преодолеем. Десять лет назад врачи качали головами и говорили твоему отцу, что ты родишься мертвой, говорили, чтобы я убила тебя. Но ты была моей последней надеждой на счастье.
Когда ты родилась, ты долго не кричала, как будто другие дети нехотя входили в этот мир, а ты застыла в таком неколебимом, таком смиренном удивлении, что боялась нарушить красоту этого мира своим криком. Вот к тебе и подступили доктора – на этот раз другие. Потом они мне говорили, что ты не проживешь больше года, потом – что ты никогда не заговоришь и даже не пойдешь своими ножками по этой чудесной земле. Но вот тебе десять лет – и ты сама ходишь по песку, пусть неуверенно, пусть не так грациозно, как тебе хотелось бы, – ведь ты моя девочка, моя княжна, – зато с какой ловкостью вы строите замки на берегу моря, с какой охотой ты сажаешь на самую высокую башню свою куклу по имени Тинта и говоришь, что она княжна и что отец – даже не Иван-царевич, а всего-то полевой волк, что пробегал мимо. «Как это воу?» – не понимает отец. А ты смеешься его непонятливости, ты знаешь, что он у тебя старый и возрастом не тянет ни на волка, ни на царевича.
Милая моя, он многое пережил, твой старый отец. В первые годы, как мы только переехали сюда – на берег моря, он муравьем бегал по округе, заказывал грузовики с песком и гравием, помогал рабочим сгружать доски с прицепов, он своими руками выкопал фундамент нашего дома, своими руками возвел его – от пола до чердака, первые годы твоей жизни я почти и не видела его: вот он стругает доски, вот он орудует рашпилем, вот он натягивает потолки, что сверху высунули свои сосцы-лампы, как собака, кормящая щенков, вот он уровнем мерит стены и ходит от ниши, заделанной искусственным камнем, к кладовой, у которой лишь карандашом на потолке намечены стены.
Дом рождался вместе с тобой, в одержимости стройкой отец пытался утопить свою скорбь. Потому что нам было очень больно тогда, но не потому, что ты родилась такой, глупышка, а потому что мы потеряли твоего братика.
Да, у тебя есть брат. Когда-то давно он пошел искать свою княжну Тинту, а к своим родителям он так и не вернулся. У него были такие же светлые волосы, как у тебя, и смеялся он так же призывно, как и ты. Мы его очень любили, но все-таки потеряли его, потому что он сам захотел стать потерянным.
Твоя мама тогда занималась совсем другим делом, помнишь, как мы дергали тебе молочный твой зуб на верхней челюсти, помнишь, как ты долго плакала, а потом раз! – и плач прекратился, и ты стала хлопать глазами и переводила взгляд с отца на меня: кто, кто же избавил тебя от боли? А это была я. Твои зубы и пряди волос я храню в нашей спальне в комоде на третьей полке снизу.
Вот тогда я и людей избавляла от боли, я ловко обходилась с очистителем, кюреткой и финиром – это очень странные названия, будто клички драконов, но я освобождала людей от боли, и очень гордилась этим, и твоим братом я гордилась сверх меры. Но бог наказывает за гордость. Кто-то гордится красотой, и бог опаляет тому лицо, кто-то гордится умом, и бог сажает его в дом для умалишенных, кто-то гордится своей выносливостью, а кончает дни в богадельне. Помнишь, как ты не хотела делиться куклами с дочкой нашей уборщицы, а потом на следующий день Бим – наша нелепая такса – разодрала в клочья одну из твоих кукол с кошачьим именем? Это называется карма, то есть воздаяние. И для воздаяния в нашем роду не надо дожидаться кончины, оно происходит уже при жизни.
Твоя мама была тогда очень гордой и очень красивой: прошли годы, и где моя гордость, прошли месяцы – и где моя красота? Смерть ходит по мне, как по дому своему, и выстраивает его по своему вкусу, по своей надобности. Когда ты станешь совсем взрослой, смерть скажет мне: «Вот я, а где ты?» – и не смогу я отличить себя от смерти и сама стану смертью.
Доченька! Все будет хорошо! Я буду жить в тебе, я буду жить в этих словах, потому что иная жизнь для человека невозможна. Уйдет Бим, уйдет отец, уйду и я – и когда-нибудь, через много сотен лет, уйдешь и ты, но мое чувство к тебе останется, и останутся те слова, которыми я тебе выговариваю его.
Мы жили тогда в большом городе, хоть он и назывался портом пяти морей, моря в нем не было, не было прелых душных вечеров, не было августовской камки, которую прибивало к нашему участку, не было плеска волн, которые говорили тебе, какая ты красивая и как бог любит тебя, любит больше других детей, потому что ты особенная, любит так сильно, как не любил своего сына.
В этом городе прошли мои детство и юность, в этом городе я встретила твоего отца, который много-много лет назад говорил мне, стоя на Ивановской горке, что у нас будет красивая дочка, и что мы с этой дочкой будем жить на берегу иссиня-зеленого моря, и что мы будем счастливы, как первые люди, населявшие нашу с тобой землю.
Я не хотела уезжать из Москвы, я думала, что моя жизнь очерчена от начала до конца, через пару лет родился твой брат, твой отец стал помощником царевича, и наши дела шли в гору. Я была ослеплена тем, что, думала я, было счастьем человеческим: каждое лето мы ездили сюда, на берег моря, к родителям твоего отца, но здешнее солнце мне не нравилось, не нравилась поволока грусти в глазах отца и то, что каждый август он оставлял твоего брата наедине с бабушкой и дедушкой, которых ты не знаешь, которые умерли задолго до твоего рождения.
Я пишу тебе о них и как сейчас вижу их суровую внешность: мать твоего отца была сделана из того же песчаника, что и его отец, они были придавлены собственной любовью, как камнем, и потому казались мне истуканами тогда.
Счастье – не жить в достатке, милая моя девочка, счастье – знать, что вечность обрывается, и не единожды за жизнь человеческую, – как стебли полыни, которые ты обрывала своими ручками, а потом плакала от ее горького запаха, и отец твой истово смеялся, а Бим лаял на тебя, потому что ты успела вымазать растертыми, волокнистыми комками его нос.
Твой брат перед началом школьных занятий возвращался домой, и всякий раз я чувствовала, как он немного, но отдаляется от нас. Мне было страшно от хода времени, мне было страшно, что он взрослеет, а я не могу влезть к нему в голову, – бывало, уже тогда он целыми часами просиж