о между туловищем и ногами. Брат смотрит на нее немигающими глазами и, будто поняв, чего хочет от него сестра, начинает громко и восхитительно реветь.
5
Все началось с пристального взгляда в запотевшее зеркало. Она стояла в ванной, вытирала спину махровым полотенцем, а потом, бросив взгляд на покрытый испариной круг, подумала: что, если это не она вовсе, что, если стоит ей прикоснуться к тому, что содержит ее отражение, и немного потереть его, как из зеркала покажется гнилозубая старуха и прожамкает что-нибудь нечленораздельное, и, как бы она ни силилась, она не сможет соотнести эту старуху с самой собой – ей кажется, что она еще девушка, но время спит у нее в морщинах в уголках глаз, в бороздах над переносицей, время заставило стыдиться ее ног, так что в прошлом месяце она избавилась от юбок выше колен: что могла, раздала по церквям, что-то вовсе унесла вместе с Савой на помойку, а что – отдала подругам.
Рука касается влажного зеркала: все хорошо, то есть терпимо, это по-прежнему Алена, но без подводки глаза невыразительные, брови так и норовят спрятаться во лбу. Но ничего. Вдруг она застывает – наверху в правом углу зеркала она видит покрытое испариной треугольное сердце, а в нем две буквы, соединенные плюсом: «С» да «Е». Вот, значит, как. Гнев тяжело сгущается в ней, так что она не чувствует под ногами кафель. Мысли мечутся, как вспугнутые зайцы, она не может себе даже представить, что Сава ей предпочел кого-то, ей! Она стирает ладонью сердце на зеркале, и даже тогда видит его еле заметные очертания, и понимает, что его уже пытались стереть. Жизнь укорачивается. Никто не имеет права изменять ей. Никто. Вдруг ни с того ни с сего она вспоминает, как пару дней назад на вечеринке, куда повел ее Сава, какой-то врач рассказывал о женщине, отравившей семерых мужей: они сидели в застекленном шаре на крыше с видом на храм Христа Спасителя, Сава добродушничал, как всегда, Алена презрительно молчала, а врач рассказывал об этой женщине, как будто что-то знал наперед, рассказывал с потаенным придыханием, почти восхищением то ли ее мужеством, то ли мастерством: «И вот только представьте, как она делала вид, что держит поваренную книгу, пока стояла за плитой, а сама читала справочник ядов, а потом, захлопнув его, целовала в темя многочисленных своих отпрысков…» Нет, яд – это пошло, яд – это как нарушение согласования времен.
Спустя пару дней в рабочее время она сообщила Саве, что улетает на выходных в командировку. Сава в ответ набрал что-то готово-печальное, предсказуемое своим выражением.
По обыкновению он отвозил ее в аэропорт. В этот день случился апрельский ливень, асфальт влажно и переливчато блестел, а машины сквозь запотевшее стекло представлялись чудовищами из глубины. Увидев, что Алена мрачна и не хочет убрать испарину со стекла, Сава сказал:
– Надо поменять фильтры.
Алена пожала плечами. Он может говорить что угодно. Это уже ничего не изменит.
– Это правда, что они тебе отдадут целый департамент? Это правда? – не отставал Сава. – Театрам нужны такие люди, как ты. Театрам нужен воздух свободы.
Алена рассмеялась: после часовой мрачности эта задорность показалась Саве неестественной.
– Им нужна я или все-таки свобода?
Сава насторожился. Пробка медленно раздавалась и гудела впереди.
– Мне нужна ты. Театрам нужна свобода.
– Будет, скорее всего, наоборот.
– То есть? – отозвался Сава. И, видя, что в его полосу встраивается паркетник, а на его дверях малиновыми огнями скачут отражения поворотников, стал истошно сигналить ему.
В аэропорту они распрощались любовно. Сава с двумя картонными стаканами кофе в руках проводил ее почти до ленты досмотра. Алена, усмехнувшись, сказала, чтобы он вел себя хорошо, Сава отсалютовал и ответил, что будет репетировать до умопомрачения. Дождавшись, пока Сава сгинет в толпе, тянущейся к стойкам, Алена развернулась и пошла в противоположную от него сторону, к полупустому кафетерию. Он даже не спросил, куда она летит! «Как, где начался их разрыв?» – думала она предыдущие дни, но ответа не находила: нечто подобное она уже переживала далеко в юности, а до недавнего была уверена в том, что это Сава любит ее, а она лишь дозволяет себя любить; эта мужская гнилостная природа, это ничтожное желание покрыть какую-нибудь самку, и пусть она страшнее ядерной войны, пусть твой мизинец прекрасней, чем та, взятая целиком, – так нет же, в мужчине проснется привкус желания непременно. Чувственность горы сворачивает. Воспоминаниями она устремлялась к началу их отношений. Огромные сердечные букеты гвоздик – розы она на дух не переносила! – завтраки в постель, совместные посещения театров, когда они сидели в режиссерской ложе и смотрели, как актеры в особенно драматические мгновения плюются в зал, а когда они срывались с мест и уходили, в воздухе еще некоторое время оставались клубы пыли. И вот что теперь?
Алена продышалась, написала сообщение Саве, послала вслед благодарностям мишку, обнимающего плюшевое сердце, а спустя двадцать минут вызвала такси. Когда такси повернуло в их переулок, она попросила остановить водителя у арки напротив окон их съемной квартиры. Дождь стал тягучим, занудным, на лужах набухали скорые пузыри – и лопались в одночасье, где-то рвало с трубы, и поток воды бился о что-то жесткое, так что Алена с удивлением подумала, что дождь может стучать не только по отливам, но и по всему металлическому – эта мысль, почти детская, поразила ее невероятно. Так различалось звучание этого дождя от того, к которому она привыкла. Она скрылась в проходе и, застыв, воровато смотрела на окна дома, тронутые темнотой. Вдруг окна зажглись – в гостиной показалась голова Савы, и створка открылась на проветривание. Сава разевал свой рыбий рот, видимо, с кем-то разговаривал. Мимо, шурша по лужам, прошла постовая машина с погашенными проблесковыми огнями. В окне мелькнула чужая голова. Алена набрала Саве сообщение якобы об отложенном вылете и спросила Саву, где он. Тот, быстро отозвавшись, ответил, что он на репетиции. Еще одна ложь. Алена тягостно вздохнула и, подняв полы плаща, перешла на их – хотя почему на их? – на свою сторону улицы, набрала замысловатый дверной код, потому что при открытии ключами домофон внутри квартиры отрывисто пикал.
Алена поднялась на третий этаж и замерла у входной двери, из-за нее доносилась приглушенная музыка: что-то вроде колокольчиков, соединенных с драмом. Потом подождала десять минут и написала, что улетает. Сава ничего не отвечал – одну, две, три, четыре минуты… Алена дернулась с места и открыла ключами, которые она держала наготове, оба замка, открывая второй, она либо ошиблась в оборотах, либо Сава намеренно закрыл его на три оборота. Дверь распахнулась. Свет горел повсюду: над барной стойкой, над подоконником и по всем сторонам гостиной, – Сава стоял в одних плавках, широко раскинув руки, а за его спиной на расправленном кухонном диване лежал какой-то мужчина.
– Алена? Что ты здесь делаешь?
– Что все это значит? Где она? Где она?
Сава выглядел испуганным, он подался на нее и попытался вытолкнуть ее в спальню. Волосы на его груди топорщились.
– Алена! Мы просто репетируем! – сказал он упавшим голосом, и тогда Алена все поняла.
6
Облака были похожи вовсе не на ящериц, как говорил ее брат, а на огромных распластавшихся по небу черепах. Их белизна была какая-то неверная, будто касаешься языком сахарной ваты, а она на месте укуса желтеет, и ты не знаешь – то ли действительно вата белая, то ли она заколдована.
То лето они проводили на даче у бабушки, у которой повесился муж, – где-то под Вязьмой. Отец привез их с братом на электричке и передал Софии Владимировне так, как передают военнопленных, а потом еще долго смотрел им вслед и изредка опускал глаза на часы. Алена только что миновала второй класс и потому считала себя в сравнении с братом невероятно взрослой. За последние годы презрение к нему улеглось, она вдруг поняла, что он всегда останется почти на три года младше ее и, значит, она всегда будет умнее и взрослее его, – эта арифметика была ей по вкусу.
Первые дни они исследовали смородинник, залезали на высокую вишню у самого дома, эта вишня давала мелкую вяжущую ягоду и потому была в небрежении у бабушки, потом они топили мотыльков в бочке воды: те почти сразу переставали бороться за жизнь, едва трепыхали крыльями, обмирали, откидывали головы на гладь воды и кончались. На пальцах от них оставались бархатные серые следы. Потом, когда бабушка набирала воду из проржавевшей бочки и давала им ее отпить из ковша, Алене казалось, что вода эта пахнет смертью.
Внутри дома было затхло и неустроенно, на подоконнике – остовы мертвых ос и прошлогодних мух, ссохшиеся, будто столетние старухи, – такие они были жалкие и умилительные, подбоченясь, лежали на своих коротких лапках. Федор залез в накрытый клеенкой комод и искал там мед, пока бабушка его не видела, – прикосновение к комоду даже в мыслях Алене было неприятно, так и представлялось, что сухое и гладкое место клеенкой не обзовут, и когда внутри него Федор вскрикнул: «Нашел!» – Алена не поверила ему.
Он вытащил с полки литровую банку с медом, судя по цвету, в ней заключен был воск или топленый жир, к горлу Алены сразу подступили рвотные позывы. Вдвоем они долго пытались отделить засохшую пластмассовую крышку от горловины, но ничего не выходило. Тогда Алена взяла банку, поставила ее под рукомойник и сказала брату мыть над ней руки, пока есть теплая вода.
В гостиной пахло прошлым, по стенам были развешаны портреты умерших и неизвестных взрослых людей, имели ли они отношение к их семье или семье повесившегося дедушки, Алена не знала, она слабо чувствовала в себе обязательность родства. Особенно ей нравился молодой человек в бескозырке, его образ был слегка отретуширован, глаза его были близко посажены, а нос – как у коршуна, эта значительная неправильность привлекала Алену, она остро переживала красоту кривых линий и разбега родинок по плоти.