Когда крышка все-таки подалась, Алена не решилась пробовать мед. Глядя на замершие с заводом часы, устроенные двускатной избой, на пороге которой застыла навеки безразмерная птица, она спросила брата, что он знает о кукушках. Брат, оказывается, не знал, что они умеют точно предсказывать сроки жизни и воскресения.
Они вместе подошли к Софье Владимировне и отпросились у нее пойти в колок – так называлась роща с небольшим озером посреди. Та, занятая опалыванием клубники, тыльной стороной ладони вытерла пот со лба, стесненного белой косынкой, и сказала: «Идите, только в воду не лезьте!» Алена взяла брата за руку и повела к озеру. Когда они скрылись за завалинкой соседней избы с повалившимся плетнем, брат вырвался от нее и, будто преследуемый оводами, сорвался в сторону озерных домов, Алена побежала ему вслед. Брат жутко пылил своими маленькими ногами, пока бежал по дороге и кричал:
– Пионерка! Пионерка!
– Сам ты пионер! – кричала вослед брату Алена и добавляла чуть тише: – Папа сказал, что не любит пионеров! И меня не будет в них записывать!
Последние слова звучали беспомощно. Они потерялись в дробном тропоте впереди бегущего мальчика. Алена нагнала брата у сосновой рощи. Облачные черепахи плыли над головой скоро, повертывали к ней свои длинные шеи, смотрели на их землю. В лесу стало сразу тихо и таинственно: миновала белянка над головой брата, впереди между стволов виднелась щербина, вода выходила на тропу, и тогда через болотца были переброшены деревянные отсыревшие настилы. Кое-где доски были выбиты, нога ступала осторожно, потому что Алена боялась промочить новые немецкие туфли с розовыми застежками. Брат сошел с настила и стал набирать сразу в рот костянику. По его щеке прошел красный измаранный след. Алена не любила костянику, не любила соприкосновения языка и шершавой ее кости и кисловатой, чересчур водянистой мякоти. Когда они вышли на причал, открылось правильного круга озеро – отец говорил, что его вырыли экскаваторами, но Алена не верила отцу, потому что тот часто над ней подшучивал, – и вообще, как можно вырыть что-то такое и не потопить экскаватор?
– Куда ты? – спросила вдруг Алена, увидев, как брат скидывает с себя шорты и майку.
– Купаться!
– Но бабушка не разрешила…
– Мы никому не скажем! – отозвался брат и плюхнулся с разбегу в воду. На розовых туфлях Алены показались брызги. Брат изредка покрикивал от холода и зазывал ее в озеро, но Алена не хотела лезть в воду вместе с ним, она села на чурку, стоявшую с края помоста, и стала водить пальцами по носам туфель. Мимо нее пролетела огромная стрекоза, и на долю мгновения ей показалось, что она села ей на спину. Алена повела плечами, вскочила, попала ногой в зазор между досками и, качнувшись, полетела вниз под причал. Она услышала где-то в отдалении смех брата, ее обожгло холодной водой, она вскрикнула несколько раз – а потом беспомощно замолкла. Вдруг ей открылась вся ее короткая жизнь и представилось, что родители будут долго искать ее на дне озера, и спустя неделю все-таки найдут, и положат в больницу, а там ее позеленевше-синюю будут отхаживать несколько недель, натирать ее тело мазями, чтобы вернуть ему человеческий облик, а не рыбий, и что за это время она почему-то потеряет неделю в возрасте. Она взглянула вверх на огромное водянистое белое солнце и увидела подплывающего к нему черного дракона, этот дракон отъел от солнца огромные длинные куски, будто щупом вытянул, а потом, увлеченная сверхъестественной силой на поверхность воды, она вдруг полной грудью вдохнула и закашлялась и только тогда услышала над ухом испуганный голос брата:
– Алена! Ты жива? Алена?
7
– Я скоро сорок лет буду Аленой, – натужно улыбнувшись, сказала она.
– А на вид не скажешь! – отозвался маленький мужчина.
Она оглядела его еще раз: невысокий, одетый в женское платье, вымалеванный неимоверно, с подведенными глазами, так что невольно про себя думалось, что – черт подери – какие красивые бывают лица у мужчин, и они ведь ничего не делают ради них, ради того, чтобы выгадать у бога молодости лишний год, – они стареют, если красивы, как-то бодро, а те из них, что стареют по-другому, как будто не беспокоятся на этот счет. Адамова несправедливость. Мужчина снял туфли, положил их на стол, гордо поднял голову, закинул картинно мишуру через плечо и спросил, не против ли она, если он закурит. Алена слабо кивнула. Шел четвертый час утра. Завтра ей предстояло выступать на совещании, которое еще несколько месяцев назад ей казалось венцом того, к чему она шла: важные откормленные лица, которые будут кивать и смотреть на ее ноги, что станут двигаться по сцене туда-сюда, а потом на числа, горящие за нею на стене, – на числа они будут смотреть куда более страстно; а потом эти лица, обзаведшись руками, будут жать руку ей, и, наконец, выпростав ноги, уродцы потянутся вон из зала, удовлетворенные, лоснящиеся и важные. Алена усмехнулась.
– Что, я вас смешу?
– Неужели вы думаете, что мир крутится вокруг вас?
– Может так случиться, что мир вообще не крутится.
– И что же делать?
– С миром?..
– Мир меня вообще не заботит сейчас. Мы все слишком много думаем о мире, – нараспев сказала Алена и подняла пустой бокал, рассматривая его в свете приглушенного ночника.
Мужчина встрепенулся, снял с лысой головы парик и положил его рядом с туфлями. Небо серело над ними чалой, дымчатой голубизной. Кое-где в ней горели желтые наканифоленные звезды, такими одинокими они казались ей в предрассветный час.
– А вообще все это странно…
– Что именно? – фыркнула Алена, не выпуская из рук бокал, у нее затекла спина, глазам стало тяжело от наплывов линз.
– Что мы сидим вот так вдвоем, не знаем имена друг друга, ночью на балконе, а во дворе тьма-тьмущая, во дворе никого нет, и только над крышами сиротливо горят звезды. Я же понял ваше настроение, понял?
Алена беспомощно кивнула.
– Хотите, я кое о чем догадаюсь?
Алена поставила бокал перед собой, стенки его покорно заволновались.
– Вам хочется счастья – безразмерного счастья, а мужчина, который был сегодня рядом с вами на представлении, вам его не дает. Вы, может быть, заставляете себя его любить. Я тоже так часто делал. Может быть, у вас общие дети, может быть, еще что-то. Но счастья у вас не будет, счастье вообще не бывает там, где есть принуждение. Счастье – это родина свободы. Понимаете?
Алена безразлично кивнула, язык будто к гортани прирос, коснуться бы звезд рукой, пересчитать их – и как она стала такой, что позволила Мише уйти? – старый добрый Миша: семьянин, отец двух детей, правильный до тошноты, неправильный лишь тем, что касается Алены. Правильность мужчин есть что-то неправильное по природе своей. Он раза в два крупнее этой дамы, которая притворяется мужчиной и продолжает говорить о счастье что-то такое невразумительное, что становится понятно, что счастья тем более не будет с этой женщиной. Женщиной. Сама мысль о том, что можно дотянуться до нее губами, неприятна. Как будто оживающий двойник из зеркала бьет тебя по затылку, пока ты завязываешь шнурки на кедах. Потаенное место, говорил Миша, полный отпад, никто о нем не знает – и что теперь? – она встречает рассвет не с ним, а с неизвестным, что говорит и говорит:
– …И потом я знаю, что нужно таким женщинам, как вы. Я же актер. Своего рода перевоплотитель. Хотите, я стану таким, хотите – другим?
И Алена понимает, что этот Протеев человек скакал перед ними сегодня вечером и танцевал канкан, полсотни лиц возбужденно смотрели, как он закидывает свои по-женски крепкие и красивые ноги вверх и разыгрывает что-то вроде фарса по «Гамлету»: он был Офелией или королевой, а за ним играл оркестр – так, оркестришко, пара труб да тромбонов, жалкая еврейская скрипка, и он прыгал на стол, произносил длинные монологи, а Миша хмурился, Мише писала бывшая жена, вместо того чтобы смотреть на воскресшую Офелию, которой и был этот маленький человек, что вылил на себя чан воды, он быстро и страстно касался телефона, как не касался ее тела, и был таким заботливым бывшим мужем, что у нее просто челюсти сводило, и казалось, что любовь к бывшим женам никуда не уходит, что венчание – это действительно навечно; и ее Миша, сделавшись полным скелетом, когда отгремят мировые войны, а рты последних людей будут забиты землей, а не именем Христа, и не останется никого, кто бы помнил хоть слово по-русски или даже на иврите, соберется из костей своих в огненном смерче и к нему будет приставлена не Алена, а вот этот маленький мужчина в образе Офелии, которому на лоб спадает то ли саван, то ли тюль, и, отрыгиваясь в волосатый кулак, он зовет Гамлета, а Гамлет – невообразимый детина, который не понимает, то ли кто произвел над ним пьяную шутку, то ли действительно перед ним явился призрак отца, но он, так как он неправильный Гамлет, не расслышал, кто убил его, потому что призрак говорил призрачно, думая, что его расслышит собственный сын, но сын и отец – оба они были туги на ухо.
– Вам зябко? – вдруг спросил мужчина и, не дожидаясь ответа, принялся снимать с плеч пайеточный, отливающий розовой чешуей пиджак.
– Не надо.
– Так что, вы хотите быть счастливы?
– С вами, что ли? – как будто приходя в себя, спросила Алена.
Мужчина коснулся ее руки, теперь он был не мужчиной, а гадалкой, обвязал мишурой лоб и хмуро смотрел на ее ладонь. Алене вдруг стало любопытно.
– И что вы там видите?
– Я? Да то, что вы сомневаетесь. Хуже, чем с ним, точно не будет. Счастье – под вопросом. А вот интересную жизнь я вам точно обещаю.
– Мне не нужна интересная жизнь.
– Так что же вам нужно?
«Хороший вопрос», – подумала Алена и тут же про себя ответила, что ей нужна огромная власть над всеми ними: над паяцами, как этот, и над праведниками, как бросивший ее на паяца, – власть, которая превосходит даже мысль о ней, которая не снилась и завтрашним уродцам из департамента, власть, которая готова пожрать ее с темени до пяток, и она воспримет это пожирание как должное, и не будет никаких сомнений, никаких воспоминаний, только стремление к тому, чтобы покорять – не сердца, с