Она задремала, услышала, как дверь отворилась со стуком, первым делом подумала, как бы не проснулись дети в соседней комнате, а потом, слыша, как Михаил с чертыханьем освобождается от сандалий, тяжело сопя, улавливая его душный винный дух, его необъяснимую мужиковатость, хотя он был кандидатом наук, ощущая, как он присел на край кровати, она обвила ему живот руками, запричитала что-то нечленораздельное, заметив всегдашнее недоумение в глазах, стала целовать в невкусные губы и раздевать его, повалила на кровать и вне себя зашептала вдруг, что любит его и хочет от него детей, но, как только он освободился от ремня, Алена услышала над самым ухом:
– Нет, с детьми перебор… нет… нет.
12
Они пили таволговый чай, оставшийся еще от бабушки. Алена, опустив голову, брезгливо сдувала льнущие к губам засушенные листы. Федор был неспокоен, прислушивался к шорохам дома, к битью мух о стекло и говорил о своем будущем так лихорадочно, словно знал, что никакого будущего у него нет.
– А ты знала, что наш прадед погиб на войне в Польше?
– И?
– И что у нашей бабушки было три брака, и, случись все по-иному, мы могли бы вовсе не родиться, – он хлопнул по фотоальбому, который просматривала мама, когда у нее случалась дачная скука.
– И?
– Просто насколько мы случайные люди в мире, я не говорю, что наша Земля – песчинка в космосе, но все, что нам кажется важным, на деле ведь совсем несущественно.
– Например, то, что мы брат и сестра? – лениво сказала Алена и отпила из кружки.
– Например, то, что вечером к тебе приедут друзья, и мне находиться с вами будет как-то стыдно… то есть неловко.
Он выразительно посмотрел на нее, и что-то было в этом взгляде такое, что заставило ее опустить глаза на кружку и намеренно с оцинкованного ее края продолжить сдувать несуществующие чаинки и листки. За две недели, проведенные на даче, они стали как будто ближе: брат был умен для своих лет, да и она не чувствовала обыкновенного для старшей сестры превосходства. Наоборот, она часто спрашивала себя, почему он берет эти фотоальбомы, обкладывается книгами бабушки и жадно вычитывает в них жизнь, почему у него нет подружки, почему ей стало скучно за неделю почти полного одиночества, а ему хоть бы хны?
Он часто ходил на озеро, небрежно накидывая полотенце на плечо, ступая уверенно в резиновых тапках, в которых ремешок, перекинутый между большим и прилегающим к нему пальцем, то и дело выпрыгивал из подошвы. Он наклонялся, чтобы поправить его, и Алена жадно смотрела ему на живот, казалось, в нем не проступает ни одна лишняя складка – так он был совершенен, и чего только ее трогал этот живот?
Порой в сумеречных разговорах они набредали на какой-нибудь неловкий предмет и замолкали – тогда ночь наваливалась на них зычным электрическим дрожанием гаражного фонаря или уханьем далекой совы, или Федор говорил ей: «Вот летит спутник!» – и она отчаянно всматривалась в небо, как будто ей действительно было любопытно следить за горящей точкой в небе.
Так и сейчас разговор внезапно затих, она представила, как Дмитрий – ее школьный друг, с которым она пьяно и с быстрым языком целовалась после выпускного, и Константин, которого она знала смутно, он был старше Дмитрия на несколько лет, да и видела Алена его всего лишь дважды и не понимала, зачем тот его пригласил с собой, остаются ночевать в новом доме, а ее брат – в старом, и дальше мысли пошли нехорошие, шальные – и она подумала, если их услышит брат, что тогда? Какой она пример подаст ему? Старшая сестра! Но вдруг она рассмеялась этой своей обязательности, что Федор принял на свой счет и продолжил говорить вроде заклинателя судьбы:
– Мы такие случайности, что по сравнению с этим разница между нами приближается к нулю, разница между чужим человеком и нами равна нулю… и есть только одна правда на земле – то, что мы пройдем.
Пройдем, как дым, как утренний туман, что оставлял росу на лужайке перед домом, и с утра было радостно ходить босыми пятками по этой земле и думать о будущности, которая захлестнет ее с головой.
А потом приехали друзья, от станции они шли с магнитофоном на плече, из него доносилась невозможная музыка со словами, необязательными, как манная каша, и вот брат, лежавший на диване над книгой, снова поднял свои выразительные глаза, и Алена в них прочитала то ли упрек, то ли зависть – сразу она не разобрала, и кто-то постучался в ворота, потом засвистел, и Алена пошла отпирать. Дмитрий, вскинув руки, поцеловал ее небрежно в щеку, обдав пивным духом, а Константин жеманно раскланялся: он был брит наголо, как солдат, и, несмотря на свои франтоватые ужимки, производил впечатление человека тайно-грубого, который не ради непринужденности жеманничает, а затем, чтобы прикрыть ею свою сущность. Они заглушили музыку и сразу же стали распоряжаться во дворе, а потом на кухне. Алена вынула сигарету изо рта Дмитрия, когда Константин с гиканьем побежал на кухню ставить сумки, и глубоко затянулась, а потом со смехом закашлялась. Дмитрий стал бить ее по спине, ей подумалось, что эти удары могли бы быть и послабее.
Потом она знакомила их с братом: знакомство не задалось, Константин стал рассказывать об армии и Кавказе, и оттого, что он так много пережил, Алена прониклась к нему недоверием, а Дмитрий, хлебнув пива, стал говорить, что родители определили его в авиационный институт и что он будет строить самолеты.
– Не дай боже, – сказал Федор и, улыбнувшись, медленно сложил книги, взял их под мышку и вышел из кухни на веранду.
– Что это было сейчас? Что это было? – захлопал глазами Дмитрий.
– Чел, тебя только что отбрили, – отозвался Костя.
– Да я ему сейчас задам перца!
– Мы в гостях у прелестной хозяйки дома, – зажеманничал Костя, и Алене стало неловко за него, как будто бы она разгадала его тайну: парням своего возраста он хотел казаться свойским, а девушкам – галантным, и было в этом что-то такое, чего Алена опасалась.
Из магнитофона шла песня про демобилизацию – три аккорда, мешанина слов, – потом Дмитрий предложил ей покурить что-то из баночки, вроде тех, в которой отец хранил рыболовные крючки, она отказалась, тогда он подмигнул Константину и стал упрашивать ее, чтобы тот остался, она быстро дала согласие, гомон рос, действительность приобрела черты чего-то запретного и смутного, будто Алена ощупывала в темноте огромную бронзовую голову, накрытую простыней, и никак не могла догадаться, кто под ней и, главное, зачем ей это знать. Они остались вдвоем с Дмитрием и стали целоваться, язык его во рту ходил, как радостный собачий хвост, она быстро утомилась, строго взглянула на него, когда он полез к ней через ворот футболки к чашечкам бюстгальтера, и попробовала подняться с дивана, но он удерживал ее.
– Куда ты дергаешься? – спросил Дмитрий.
– Пусти!
– А что будет, если не пущу?
– Я закричу, а брат позвонит родителям, – спокойно ответила Алена и сама испугалась своего спокойствия и того, как представления о любви могут не совпадать с этой любовью – пусть и человек верный, и ты рядом с ним, но в представлении Алены это выглядело не так грубо, не так неловко и грязно.
– С ним Костя разберется, а потом он придет к тебе, не против? – оскалился Дмитрий.
Алена поднялась с дивана и ударила его по щеке, это еще больше распалило Дмитрия, и он накинулся на Алену так, что она не поняла, как очутилась на диване, его руки стали шарить под джинсами, и в этом было даже что-то приятное, если бы он так не дышал на нее, если бы говорил не эти пошлые слова, он мял ее бедра в джинсах, как будто раскатывал тесто, впился в ее шею губами, а когда отпрянул от нее, Алена услышала звонкий звук и ощутила, как влажно холодеет место укуса-поцелуя.
– Пусти, я говорю.
– Зачем? Ну, Алена, давай, что же ты не кричишь, ведь тебе нравится?..
И от его нашептываний, от грубых прикосновений Алена вдруг обмякла, казалось, еще чуть-чуть, и она уступит, и сама мысль о невозможности крика сделает происходящее свершившимся, но Дмитрий вдруг стал стягивать с нее джинсы, застежка зацепилась за футболку, послышался звук надрыва ткани, и резкая боль пронзила бедро, теперь как будто Алена очнулась и громко закричала, так что Дмитрий, принявшийся целовать ей зазор между пупком и резинкой белья, опешил, поднял голову и как-то деловито сказал:
– Ты что, совсем дура?
На пороге показался Константин с сигаретой, зажатой в трех пальцах, и, оглядев их, сказал как ни в чем не бывало:
– А я думал, что уже можно! Давай, Димон, старайся лучше!
Алена снова закричала, и в то же мгновение вновь открывшаяся дверь сшибла с ног Константина, он повалился в книжный шкаф вперед головой, послышался звон стекла. Алена увидела перед собой недоуменный взгляд Дмитрия, и вот он уже валяется на ковре, и только потом слух Алены догоняют звук разбитой бутылки и крики Дмитрия, который ползает в осколках хрусткого стекла:
– А-а-а-а! Убил, суч-а-а-а-я тва-а-а-арь!
Брат обошел диван, взял ее за руку и спросил отрывисто:
– Все в порядке? Он тебе ничего не успел сделать? Ничего?
Алена ошарашенно взглянула на него, ничего не понимая, захлопала глазами:
– Это ты? Это ты? Они сказали, что разберутся с тобой…
И крупные слезы полились у нее из глаз и, падая, горячо обожгли ее голые ноги.
13
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – хмуро спросил Посмелов, снял очки и потер переносицу. – Хочешь, чтобы я простил и принял тебя такой, какая ты есть? Или это была попытка обосновать то, что ты меняешь мужчин как перчатки, из-за попытки изнасилования в детстве?
Как она была зла на него, этот старческий кадык, подпалины седины в волосах, какая-то корявость облика: и желваки на лице, и огромные, распухшие суставы пальцев, – он старше ее почти на два десятилетия, она его уже не любит, и все-таки при расставании ей необходимо рассказать всю правду о себе, как будто за предыдущие полгода он так и не разобрался в ней, и вот теперь она уходит от него к Михаилу – и гори все пропадом! – и его почти отеческое пошлепывание по бедрам, и вздох, когда она ему говорит, не заняться ли им чем-нибудь нехорошим, она чувствует стыд, а потом злобу, не за обнаженное тело, а за обнаженную чувственность. Впервые на ее памяти мужчина высмеивает секс, высмеивает невозможность ее удовлетворить, и в этом высмеивании нет оправдания ни на гран, наоборот – он не опускается до самооправдания, потому что ему до нее нет никакого дела, потому что она его любила, а он любил только прошедшее время, и лишь такое, что имело отношение к нему одному.