Федор пожал плечами и ушел расставлять раскладушки. Пока он ходил по дому, Алена попробовала собрать мысли воедино, но ничего не выходило. Вот, значит, что такое любовь между мужчиной и женщиной? Любопытно, им стыдно? Или Дмитрий сожалеет о произошедшем? Но зачем он тогда приехал с другом? Разве она давала ему хоть какой-то повод? Федор вошел, неся на вытянутых руках одеяла, поверх которых лежало укороченное ружье отца.
– Зачем оно нам?
– Попугать, ведь они действительно могут вернуться за тем, что здесь оставили, – ответил Федор и подбородком указал на прислоненный к шкафу магнитофон.
Они долго устраивались на веранде, случался рассвет, лесополоса, идущая вдоль путей, тяжелым серо-синеватым светом выделялась на бледно-розовом небе, кричали птицы, в отдалении как будто надрывалась кукушка. Алена попросила брата сдвинуть раскладушки, ей было холодно, и она не могла понять: это внутренний холод от предвкушения еще большего несчастья или на веранде было действительно холодно. Брат молчал. На небе светили две большие красные звезды – пару дней назад брат поправил ее, когда Алена сказала, что это Полярная звезда и Венера, оказалось, что это были Марс и Юпитер. Раньше Алена никогда не думала, что Юпитер может быть виден на небе, да еще крупнее и светительнее Марса. Ей хотелось знать, что чувствует брат, осуждает ли он ее, в ее мыслях о произошедшем было слишком много самоосуждения, но она не могла себя так сразу оправдать и потому спросила:
– О чем ты думаешь?
Брат открыл глаза и серьезно посмотрел на нее тем же самым отсутствующим взглядом, которым смотрел на нее, входя в гостиную с совком и веником в руках.
– О том, что тебе повезло, что у тебя есть я, и что станет с тобой, когда меня не будет рядом.
Алена в ворохе одеял нашла его руку и крепко сжала.
– Ты всегда будешь рядом со мной.
– Нет, и мы оба это знаем.
Всеми силами ей сейчас хотелось разубедить его, но с соседских вишен послышался шорох, что-то слетело с них на землю, и Алена с замершим сердцем подумала: «Началось». Брат беспокойно зашевелился, рука потянулась к оставленному у изголовья ружью. Шум приближался. Алена превратилась в сплошное ожидание. И вдруг кошачий ор разрезал предрассветную тишину. Брат улыбнулся. А Алену стало мутить от этого крика, оттого, что какие-то живые создания хотят, чтобы с ними сделали то, чего избежала Алена. Кот кричал несколько минут, потом послышалось шипение и где-то в капусте звуки то ли борьбы, то ли совокупления, а потом все оборвалось истошным криком, и кто-то стремглав понесся к перелеску. Брат молчал, он был бледен и как-то сумеречно-красив. Вдруг Алена повернулась к нему и сказала:
– Обними меня крепко, как тогда. Пожалуйста.
Брат со смущенной усмешкой ей повиновался.
15
Ей нравилось, как он во всем ей повиновался. Старше ее почти на двадцать лет, галантный позапрошлым веком, всегда уязвленный, он указывал на аляповатые надгробья и смеялся вместе с нею над мраморной актрисой, умершей в девяносто лет и все равно изображенной, словно ей было бы тридцать, с безвкусным декольте, что мрамор делал еще безвкуснее, над генералом, чьи бетонные погоны изгадили голуби, над народными артистами, чьи имена не говорили ничего не то что ей, даже ему – Посмелову, и он кривил улыбку над эпитафиями вроде: «Твои роли всегда в наших сердцах». И где же эти сердца? Гниют под обыкновенными надгробиями из мраморной крошки за пределами третьего транспортного? И это зубоскальство над смертью было настолько вздорно и смело, что кружило ей голову: Посмелов ненавидел даже после смерти тех, кто добился больше него – оборванная академическая карьера, книга о Дмитрии Донском, замеченная историками и критиками, новый академический взлет, – он передразнивал старых актрис, показывал кукиш генералам, называл панибратски народных артистов; вначале это было немного безумно, а потом до колик смешно, он даже предпринял попытку помочиться на могилу Ельцина, делая вид, что расстегивает ширинку, так что Алена вскрикнула и отвела его подальше, указывая сквозь заросли на высокую колокольню Новодевичьего, он рассказывал ей о заточенных в нем царевнах и успокоился лишь у могилы Маяковского, которую рассматривал с глубоким сочувствием, будто в ней лежала его мать.
С ним было головокружительно, пусть всякий раз он подчеркивал двадцатилетний разрыв между ними. Ему почти пятьдесят, да и ей далеко не восемнадцать – именно тогда, в день кладбищенской их прогулки, Алене подумалось, что он завидует ей так же, как народным актрисам, что он вообще был человеком-завистью, состоял сплошь из завистей разных мастей.
Она откусывала мороженое, которое он купил у пруда, смотрела ему в затылок, пока он крошил хлеб откормленным огарям с желтопушенным выводком. Солнце вывороченной лампочкой висело на небе, в платье под мышками образовались темные серпы, а она смотрела на него и думала, что, наверное, стоит многое простить ему, что именно ее не хватало ему всю жизнь, что с ней он станет по-настоящему счастлив и что она ничего не потребует от него взамен, лишь небольшого спрямления его чересчур колкого ума.
Посмелов внезапно обернулся к Алене и закричал отрывисто, по-утиному, утки спрыгнули с бетонного приступка в зацветшую воду, покрытую рясками, впереди старшие, за ними – огарята.
– Ну, как прошел ваш первый рабочий день, милостивая государыня? – спросил Посмелов.
И Алена принялась рассказывать, что все были ей рады, что, возможно, она нашла достойное место, что…
– Неужели ты воспринимаешь все это всерьез?
Алена растерялась.
– То есть сидят где-то в чиновных коридорах люди, которые думают, что власть – это они и что им должны все подчиняться? И что, если все будет хорошо, они будут похоронены на Новодевичьем посреди актрис, которые им даже неизвестны?
– Зачем же ты тогда меня туда устроил?
– Прежде всего потому, что больше было некуда, и потом, чтобы ты уставала на работе днем и не думала меня исправлять вечером!
Всякая самоуверенность с апломбом, и уж тем более в таком возрасте, как у Посмелова, носит какой-то жалостливый оттенок. Больше некуда – очень хорошо, повторяла про себя Алена, и было обидно от его слов, неужели он не верит в нее, не верит, что когда-нибудь по щелчку ее пальцев будут открываться и закрываться театры, что ее будут добиваться мужчины, которым Посмелов завидует и которые вопреки его наветам не спешат оказаться на Новодевичьем? Ей вдруг пришло в голову, что она полюбила его только потому, что последние несколько лет ненавидела себя, и что в обыкновенного мужчину она бы ни за что не влюбилась, и Посмеловым она как бы прочищает себе сердце и обновляет любовь к миру.
Посмелов вновь отвернулся от нее и стал крошить огарям хлеб: вторую булку он запрятал для самых верных.
Удивительно, насколько умные люди бывают ослеплены собственным умом, и поэтому их обгоняют менее умные люди. Всегда. Они носятся со своей головой, как с золотым яйцом, боясь его разбить, а ведь в этом и состоит жизнь человеческая – надо просто найти то дело, ради которого не жалко разбить золотое яйцо. Посмелов потому так полноправно любил себя, что не мог отделить свою голову от тела, и ему приходилось любить себя целиком, хотя в глубине души – его душа была сплошь глубиной – он знал, что нет большего заблуждения.
Обратно они поехали на велосипедах по Пироговской улице в старый посмеловский дом. В прихожей он положил ей руку на грудь и сказал, чтобы она скорее вымылась, – чувства романтичного за ним не водилось, он считал себя слишком неотразимым, чтоб быть чувственным, и потому Алене приходилось помогать себе после близости с ним, но, помогая себе, она непременно представляла Посмелова – такого мужчину, которого она сделает из него, потому что лебедь может явиться из затвердевшего яйца так же, как бог из стариковского тела.
Солнце невыносимо палило сквозь занавески. Посмелов вышел из ванны, замотанный в полотенце. Почему-то в этот жаркий день ей особенно дряблыми и нелепыми показались его живот, вислая грудь, под которой шла красная полоса испарины, и уши, из которых торчали седые волосы, и даже неправильный пробор посреди пепельно-серых волос. Странно, что именно он шутил сегодня о смерти. И все-таки Алена покорно обняла его и, чтобы возбудить, стала механично и горько трогать языком мочку его некрасивого уха.
16
Началась совсем новая жизнь, она совпала с переездом в новый дом на Пресне: квартира была заставлена коробками, скотча недоставало, мама орудовала изолентой, маникюрными ножницами разрезая ее, отец ходил по дому потерянный, и такой же потерянной себя чувствовала Алена. Она смотрела на своих кукол, носивших нарочито странные имена, – у Аделаиды лет пять назад потерялся бант, а Эльза больше десяти лет была крива на правый глаз, и у нее недоставало сил, чтобы взять и уложить их в коробки, как какие-то бездушные вещи, или вот шахматы, которыми они играли еще с дедушкой, три черные пешки отсутствовали, равно и черный ферзь, потому что Алена всегда играла за черных, и вместо пешек были шашки, а вместо ферзя Алена уже не помнила, что было. Брат собрал свои вещи прежде всех: сплошь книги, перевязанные бечевой, – и ходил за матерью по пятам, разыгрывая роль примерного сына, подчеркнуто-вежливо предупреждая ее крики, так что со стороны казалось, что он совсем ее не любит.
То лето они старались не вспоминать, Алена до сих пор не могла отойти от легкого чувства стыда, а вот страха в ней не было, наоборот, произошедшее представлялось чуть ли не шуткой: и ружье, и объятия с братом под светом Юпитера, и то, как наутро, путаясь в показаниях, они рассказывали родителям, как обрушили сервант, и магнитофон, который Федор решил взять с собой, потому что Дмитрий больше не объявлялся.
А потом ее захлестнула осень знакомств, у нее появились новые подруги, которые уверенно говорили о Риме, хотя никогда не бывали там, и одна – Маргарита – в очках с огромными линзами призналась ей, что выучила его улицы наизусть, но не улицы современного города, а имперского, и потому представляла, где стоит золотой дом, а где театр Марцелла, лучше, чем то, как пройти от университета по Крымскому мосту до парка Горького. Потом они вместе разучивали звуки итальянского, и преподавательница – молодая женщина с рыжим гнездом на голове – исправляла их и кричала с аффектацией, что им следует так говорить, как в их представлении говорят итальянцы. Странное дело – этот совет работал. И перед Новым годом Алена могла более-менее сносно рассказать по-итальянски о своих родственных связях, о том, с чего она начинает всякое утро и как хороши на закате Воробьевы горы и Кремль.