– А, привет-привет, – глаза ее, что хвост павлина, подведены, – какая-то ты тихая последние дни. Что-нибудь будешь? Земляничный коктейль или чего покрепче?
София качает головой: несмотря на то что их дружба кончается, ее приметы все еще умиляют ее. Земляничный коктейль – сколько же лет подряд они заказывают его? Восемь? Семь?
– Ну не смотри на меня так. Сейчас отлипну. Бесплатная вафля, сама понимаешь. – Волобуева протягивает ей сотовый. – Полюбуйся. Как он тебе?
Парень с короткой стрижкой, глаза черные, глупые – от надбровных нависающих дуг, одет в майку, силится поднять штангу с тремя дисками по обеим сторонам.
– Ничего.
– Ничего? Он учится в лицее, не сказать что симпатичный, но милый. То есть не няшка, а по-человечески милый, понимаешь?
София кивает, хотя и не представляет, что Волобуева в нем нашла.
– Может быть, хочешь поточить? Я просто должна поставить точку в разговоре.
– Конечно, валяй. Я ничего не буду, кроме коктейля.
За стойкой полная женщина в чепчике, кареглазая, как будто в ее глазницах косточки от фиников. Двойной подбородок-сдоба. На пухлом мизинце – перстень раза в четыре толще обручальных колец ее родителей.
– Земляничный коктейль, пожалуйста.
– Восемьдесят рублей.
Пухлые пальцы мусолят купюру, розовый ноготь гладит Аполлона, она степенно отсчитывает сдачу монетами, видно, что ей нравится их столкновение. Софии представляется, как после закрытия кафетерия та своими пухлыми пальцами с розовыми ногтями, сняв чепчик, ослабив ворот, загребает червонцы и высыпает их на себя. Звук соударения монет, полый звук прикосновения меди к дородному телу, едва различимый стон изо рта и полусвет покинутого до утра кафе, на столах которого нагромождены перевернутые стулья.
– Кстати, это правда, что твой Сереженька заехал Иванковой по щам?
Волобуева отвлеклась от сотового, хотя он лежит перед ней в ворохе салфеток и продолжает жужжать. Что есть сил она старается смотреть в глаза Софии.
– Кто тебе об этом сказал?
– Да так, слухом земля полнится.
– Земля, значит?
– Слушай, Софа, я за тебя беспокоюсь, я знаю, что у вас контры с Иванковой. Так сказать, не складываются отношения.
– Между нами нет никаких отношений.
Волобуева сжимает губы, на щеках проступают ямочки.
– Зачем пудрить мозги Сереже и бесить Иванкову? Что ты волов тянешь?
– В смысле?
Сотовый Волобуевой сотрясает звонок, она проводит пальцем по экрану и говорит в трубку изменившимся, медовым голосом:
– Да, милый, да, конечно, нет, сегодня не могу, я встречаюсь с подругой, а вечером… вечером у меня балетная школа, ты забыл. Ну, зая. Нет. Зая, не будь таким. Будь хорошим мальчиком. Плохим? Да, такие девочки нравятся, нет…
Только сейчас София поймала себя на мысли, что завидует Волобуевой, вернее, в равной степени завидует ей и презирает ее. Может быть, она сама бы не прочь встречаться с парнем, но ее пугает ложь, эта медоточивость, льстивость, необходимость быть не самой собой, как будто любовь от тебя требует отдаться без остатка, а взамен – что она обещает взамен? Существо на аватаре, которое показывала десятью минутами прежде Волобуева? С надбровными дугами, с плевками через волнистые губы, с быдловатой самоуверенностью, с ограниченностью слов вроде: «Эй, детка в клетке! Потанцуем?» – ограниченностью дел? Которое бы окурками на потолке в подъезде рисовало сердце, посвящало ей рэп с убогими рифмами? Обнимало ее? Требовало бы большего? Ее передернуло от брезгливости, Волобуева пристально посмотрела на нее, ей показалось, что София мучается от нетерпения.
– Хорошо, зая. Хорошо. Все, мне пора. Целую, зайчик, целую, плюшка… – нажимает на сотовый, лицо ее обращается в камень, – бывают же такие мудаки. Так вот. К нашему разговору. Ты нравишься Сереже, Сережа нравится тебе, может быть, вы того? И Иванкова, как банный лист, отстанет.
– Пусть все идет так, как идет.
– Это слова старой девы.
– Это мои слова, Лена.
– И все-таки обмозгуй дело на досуге, а то скоро я сама не буду вдуплять, что у вас происходит. Истерики Иванковой, ваша с ним любовь-морковь, исчезновение Руслана…
Волобуева неожиданно улыбается, протягивает сотовый Софии, просит ее умилиться вместе с ней, но София чувствует себя отъединенной: мало того что она никак не может описать ей пропасть в отношениях с родителями, потому что ей не хватает нужных слов, а подходящие слова слишком громки для их дружбы, София боится, что, даже если все будет высказано, и об Абраксасе в том числе, Волобуева не поймет сказанное. Отнесется к откровениям Софии, как к присланному снимку с надбровным парнем и его штангой. Их дружба – темная коробка: куда ни ткнись, всюду натыкаешься на стенки или крышку, бьешься головой, как одуревший кролик, но ничего не выходит. Волшебника, который бы вытянул тебя за уши, нет, есть только Абраксас, который хочет, чтобы ты умерла и не умирала одновременно.
Сергей отсутствовал в школе целую неделю. Они переписывались по вечерам, пока их не прерывал Абра. Прощались они скомканно, изредка скидывая на сон грядущий записи с томительной музыкой, кроме этой томительности, в их отношениях не было ничего двусмысленного. Однажды Сергей попросил ее перевести слова песни, она вставила их в окно переводчика, но ничего не поняла, там был, кажется, закат, поцелуи, что-то про вечность, а оканчивалось все смертью двоих: «И были они как Ромео и Джульетта…» Словом, они совсем не впечатлили ее, показались плоскими и неуместными. Сергей как будто проверял ее, как будто нарочно подкапывался под душу, она отписалась ему, что все перевела, он спросил: «И что ты думаешь?» – она ответила, что не переносит сантиментов. После этого он и заболел горлом.
В среду на той же неделе София задержалась у Щепки, чтобы оправдаться за проваленную практическую работу. «Как ты могла не знать, что пламя у бензола коптящее, Софа? Да что с тобой? Ты ведь моя лучшая ученица! А в марте будет городская олимпиада», – говорила Щепка таким голосом, как будто в марте случится светопреставление. Иссохшее, куриное выражение лица, очки, в которых глаза Щепки казались огромным клубком дождевых червей, оплетших невероятно ровный шар чернозема. Было бы забавно сказать ей, что в марте ее не будет. То есть она будет. Но не здесь. Она будет в тихом доме, а в воздухе будут проноситься синие киты. Они станут улыбаться ей и кивать, и в плавниках их – огромные зонтики, и даже если польет дождь, она не промокнет, потому что киты добры, потому что она сама – кит; не сейчас, конечно, но она станет им – и боли больше не будет. Будет лишь тихий дом с лужайкой, а на лужайке, на увенчанных шарами флагштоках, будут развеваться ее размотанные воспоминания.
– Я очень на тебя надеюсь, София.
– Я вас не подведу.
Щепка растянула резину губ – вышло страшно, как будто она передразнивала ее.
Когда София вышла из класса, коридоры были пусты, снизу из распахнутой двери доносились звуки урока продленки, учительница – старше ее на каких-нибудь восемь лет – рассказывала детям о ежах, а потом они вслух читали стихотворение об иголках и наколотых на них грибах с листками. София усмехнулась. Спустя пару лет дети узнают, что ежи гулко топают и ужасно воняют, а еще норовят опрокинуть блюдце с молоком, залезают в него своими громкими ножками и чухают дальше как ни в чем не бывало. Чух-чух-чух. Вдруг ее поразила мысль, что она будет мертва к тому времени, когда дети узнают правду о ежах. В этом было что-то головокружительное, как будто вечности, которая существовала до нее, богу было недостаточно, понадобилась другая вечность, что будет после нее.
В глубине души она не верила, что ей осталось жить полтора месяца, казалось, она всегда может отказаться, ей всего-то стоит удалиться из сетей или сказать Абре: «Это были замечательные два месяца, но дальше нам с тобой не по пути». Забавно было бы увидеть его петушиное лицо. Погрозит он кинжалом, потрясет щитом, но какой в том толк? Она слишком любит жизнь, чтобы умирать, просто та чересчур сера, ей не хватает красок и смысла, вот София и разнообразит ее – на грани фола, как сказала бы Волобуева. Она всегда может соскочить – и все-таки отчего так притягательно растягивать каждое ее мгновение, как будто время – одежда жизни, как будто каждый миг – кокон бесконечности?
София услышала всхлипывания: кто-то плакал дальше по коридору – за столовой, перед гардеробом начальной школы, – там, где они познакомились с Сергеем. Распахнулась дверь, кто-то выругался, и чужой голос снова заныл. На скамье возле подоконника, обнимая ранец и всхлипывая, сидела Впадина. Услышав шум шагов, она подняла голову, в глазах вырос исполинский испуг.
– Агата? Что случилось?
– Софа!.. – Свербицкая набрала в легкие воздух и выдохнула резко. – Ох-оо-о-ох. Все хорошо.
– Почему ты плачешь?
– Я не плачу… это-это из-за погоды.
От глупости ответа София замолчала, еще раз взглянула на Свербицкую: неводостойкая тушь превратилась в берега слез на ее щеках.
– Агата? Кто тебя обидел?
– Я сама, пожалуйста, я сама.
София еще раз пригляделась к ней и вспомнила, что никогда прежде не видела ее накрашенной. Ее губы были густо подведены как будто малярной краской – кумачовой, вроде той, что красят звезды на могилах ветеранов.
– Агата, не бойся, я никому не расскажу. Я могу тебе чем-нибудь помочь?
Свербицкая мотает головой и вдруг ни с того ни с сего обнимает Софью, она чувствует, как плечу становится мокро, по шее пробегает неприятный холодок сочувствия.
– Это он меня, понимаешь? – шепчет Агата. – Иначе он бы лишил меня золотой медали, понимаешь? За четверть?
София ничего не понимает, смотрит в ее растекшиеся глаза, в намалеванный рот, под носом у Свербицкой влажно, свет коридора матово ходит по впадине над губами.
– Я не могла поступить по-другому, тем более он нравился мне, понимаешь?
Кто-то кашляет на лестнице, Свербицкая бросается от нее как ошпаренная, начинает оправлять юбку. Вдруг с лестницы показывается Гильза, он трогает усы, прочищает горло и спрашивает: