"десятый", а по счету он отчего-то двенадцатый месяц? Год всегда начинался с весны». Потом он говорил, что в феврале вся нечисть выходит из гробов: и василиск селян изжаривает взглядом, и симплициссимус отравляет поля дыханием своим, и люди-змеи прячутся во тьме святилищ-капищ и жалят тех, кто тянется к глиняным ларам. И люди стегают себя плетьми, сделанными из козьих кож, самоистязанием отгоняют от себя смерти. Произнеси: февраль, фебрум, ферула. Такие неуютные слова, в которых страшно потеряться, – и ты воскреснешь, София, мудрость воссияет, и прекратится смерть – твоя и их.
Свербицкая все-таки получила заветную кружку, на выходе из актового зала Иванкова прокричала ей вслед:
– Мамаше не забудь ее отдать! Она продаст ее и на вырученное купит тебе нормальные шмотки!
Девушки, следующие за ней, грубо засмеялись.
Свербицкая хотела было ответить, но махнула рукой и, оправив юбку, оголяя колкие коленки в колготках, заторопилась в класс. Гильза, показавшись в проходе без накладной бороды и красного колпака, глухо произнес:
– Иванкова! Ну-ка, подойди сюда!
И та, вскинув голову, заработав локтями в людском потоке, пошла обратно в актовый зал.
Волобуева склонилась над ухом Софии и многозначительно спросила:
– Как думаешь, между ними что-нибудь есть?
– Между кем?
– Ну не будь ты такой наивной, Софа! Между Гильзой и Иванковой. Вангую, Иванкова давно и безответно ему нравится. Отсюда весь сыр-бор и движуха, понимаешь?
Не дождавшись ответа, она положила рюкзак на подоконник и стала рыться во внутренних карманах, приговаривая: «Сиги потеряла, вот это провал!»
Кто пошел по лестнице наверх, кто – в раздевалку за одеждой, чтобы перекурить и успеть к началу дискотеки. С подоконника был виден внутренний двор школы с иссиня-черными тенями на сугробах и зажженными окнами учительской и кабинета директора на втором этаже. София взглянула на Волобуеву и сразу поняла, что со спины к ним приближается Сергей.
Волобуева развязно, как сноха, улыбнулась, приобняла Софию и сказала шепотом: «Не подкачай, подруга» – и затем громко – Сергею:
– Какие люди! У тебя сиг не найдется?
– Не балуюсь.
Со спины ей было приятно слышать его голос, а самого его не видеть, за неделю отсутствия он стал ей как будто чужим, какая-то недоговоренность установилась между ними. Казалось, сделай он первый шаг или хотя бы попроси она его глазами сделать этот шаг – и начнется то, чего они оба так хотели. Но первый шаг не совершался. Может быть, у него кто-то оставался в Тюмени, может быть, София чувствовала, что он слишком хорош для нее – серой мышки, которая, удали из класса Свербицкую, станет в нем изгоем. Все расплывалось, снежинки из бумаги преувеличенно пластались на окнах, роняли блестки, их застигал вихрь первоклассников; разряженные, они взметали портфели и с ором бежали мимо них – волчки и лисы, снегурочки и ежики, пираты и зайцы. Не поворачиваться. Нет. Вдруг кто-то, ряженный зайцем, толкнул ее в бок, и она с улыбкой обернулась и столкнулась взглядом с Сергеем: пришлось продлить улыбку.
– Не знал, что ты сильна в славянском языке.
– Это же Софка, – вступилась Волобуева и продолжила хлопать себя по карманам.
– Спасибо, я как раз вчера читала об этом.
– Правда?
– Думаешь, я обманываю тебя?
– Нет, конечно, но иногда мне кажется, что я совсем не знаю тебя.
Ворот голубой рубахи расстегнут и поднят высоко, под нижней губой пробивается пушок, волосы цвета кофе со сгущенкой – красивый мальчик, но почему она не может просто так взять его за руку и стать счастливой? Почему только мысль о смерти ей кажется стоящей, а все остальное – несущественным, мелким?
– Бинго! Нашла! – закричала Волобуева, отстраненно посмотрела на них и сказала: – Дети мои, я на перекур, можете меня не ждать, затянусь на пятьсек – и сразу в зал.
Когда они остались вдвоем, София почувствовала неловкость и, подчиняясь ей, сухо спросила:
– Как твое здоровье?
– Как у быка, – пожал плечами Сергей, – единственно, меня мурыжили из-за Руслана.
– Опять?
– Ну, в этот раз не школьные ребята. Они мне по секрету сообщили, что Руслан не один такой в городе.
– Не один пропал без вести?
– И без вести пропал, и из дома убежал, и вообще. Они испуганы больше моего. Так странно читать на их здоровых лбах растерянность.
Неожиданно Сергей взял ее за руку и поднял закатавшийся рукав свитера до локтя.
– Что ты делаешь?
– Просто показалось…
– Показалось что?
– Там как будто краска… как будто…
– Думаешь, я руки себе изрезала, пока дожидалась твоего возвращения в школу?
Загремела музыка с верхнего этажа, басы заходили по стенам. София испугалась, потому что Сергей взял ее за руку, на которой она нарисовала шрамы для Абры: прошло несколько дней, краска смылась, осталось лишь небольшое красноватое пятно на запястье.
– Ты какая-то дикая, София.
– А ты чумной.
Сергей усмехнулся: улыбка вышла у него горькая, как будто приподнятое расположение духа давалось ему с трудом, так что всякое изменение настроения – каким бы оно ни было – сначала делало его печальным.
– Кстати, чем ты будешь заниматься в каникулы? Куда-нибудь поедешь с родителями?
– В смысле?
– На Алтай, не знаю, в Горную Шорию. Да куда угодно.
– Нет, никуда мы не поедем. А ты?
– Тридцатого декабря мы укатываем в Тюмень и возвращаемся обратно одиннадцатого января.
Замолк. И что она должна ему ответить, что она будет ждать его? Или чтобы он взял ее с собой? София попробовала улыбнуться, Сергей принял это за благой знак и начал:
– Не знаю, как ты, а я буду скучать…
Холод ладошек, опирающихся на подоконник. Стены дрожат. Оконные снежинки уродливо мерцают за спиной, еще чуть-чуть – и весь мир распадется, предстанет в свете мириад трупных звезд и ее бабушки, вставшей из гроба… и не будет ничего: ни запаха селедки, что исходит из ее внутренностей, – и как только его не чувствует Сергей? – ни запаха лоска, исходящего от Сергея. Правильный мальчик. Целуя такого, чувствуешь, будто целуешь зеленый помидор, взятый с подоконника. С мякотью отрываешь губы. Обмениваешься соками, члены деревенеют – и ты обращаешься в дерево, а спустя век колким январем тебя в лесу рубят лесорубы.
– Ты меня слышала, София? Я буду скучать по тебе.
– Это хорошо, я…
Раздается кашель со спины: неужели Волобуева так скоро вернулась с перекура? Они оборачиваются: с завитыми волосами, нагло улыбаясь, делая огромный шар из жевательной резинки, перед ними стоит переодевшаяся Иванкова.
– Надеюсь, не отвлекаю вас, голубки, – взрыв жевательного шара.
Сергей нахмурился.
– Я, кажется, тебе сказал, чтобы ты держалась от нее подальше?
– Воу-воу-воу, не будь быком, Сергей, тебе не идет, – пузырь снова надувается, но не лопается, – я просто хотела извиниться за свою выходку. Извини меня, Софа, я была неправа, я бываю невыносима, но это не значит, что я ненавижу тебя или там презираю… Это, – шар взрывается во второй раз, на ее глазах показывается влага, неужели она говорит искренне? – следствие того, что я живу одна. Развод родителей подпортил мне характер. Испорченный характер ускорил взросление. Так говорит мой психолог. Одним словом, я неправа. Простите меня.
Она уходит так же внезапно, как появилась. Первое движение Сергея – порыв, желание заставить ее остаться, ему стыдно, что он так грубо поступил с ней. Но почему она подошла к ним именно сейчас? Почему она решила извиниться перед ними двоими, а не перед одной Софией, ведь они виделись каждый день после того случая и каждый день Иванкова снова и снова отпускала шпильки насчет ее тетрадок, пенала, волос. Стерва. Ей было важно показать свою чувствительность перед Сергеем.
– Если хочешь, догони ее.
– Да что с тобой? Я просто думал, что она совсем дремучая.
– Ты что, действительно слепой?
– Я? Слепой?
– Она извинилась сейчас только затем, что захотела произвести на тебя впечатление!
Сергей застывает, затем медленно ворочает языком:
– По крайней мере, она говорит, а не замыкается в собственном мире.
– Что ты вообще обо мне знаешь?
– Ничего. Может быть, это и привлекает меня.
– Тогда перестань бесить меня. Пожалуйста. Давай поговорим о чем-нибудь еще, а не о моем собственном мире или Иванковой.
– Давай. Например, о том, как ты не будешь скучать по мне, пока я буду в Тюмени.
Софии захотелось дать ему пощечину – и тут же загладить свою вину, но она сдержалась, – и вдвоем, замолчав, они стали подниматься по лестнице на третий этаж. Раздражение на Сергея перекинулось в одночасье на нее самое. Спустя пять минут она стояла перед колонками, смотрела, как Волобуева извивается под безымянным мужским телом, то и дело высовывая кончик языка, – и чувствовала в этом что-то животное и отталкивающее. Бам-бам. Голова болела. Она знала, что Сергей хочет пригласить ее на танец, и она намеренно встала с другого края зала, а потом, видя неизбежность приглашения, прихватила за локоть какого-то одиннадцатиклассника в очках, в поту, который в продолжение танца дышал ей в ухо тяжело и старинно, как паровоз. Еще чуть-чуть, и он бы пустил на нее слюни, и оголенным плечам стало бы влажно, и вдвоем они потерялись бы в музыке с головой. Наконец София улучила время и исчезла, не попрощавшись ни с Волобуевой, ни с Сергеем.
Дни потянулись скучные, предновогодние – последние несколько лет встреча Нового года превратилась в повинность: чего только стоил отец в одеянии Деда Мороза, плясавший годом ранее перед Павлом Игоревичем. Ей не было весело. Казалось, и родителям тоже, тогда зачем они надрывали души, чтобы показать себе и брату, что все изменится? Ей хотелось раскаяться, убедить себя в том, что она неправа, вжиться в душу холодной матери, но каждый раз, перенимая ее привычки, пользуясь тушью и помадой, обращаясь с Павлом Игоревичем по-матерински, а с отцом – по-супружески, она чувствовала не раскаяние, подступающее к горлу, а черную пустоту. Скажи мама: «Софушка, давай все будет так, как было прежде? Хочешь, я спою тебе колыбельную?» – растрогалась бы она?