было приковано к существованию островов Менкье, какой-то хлопотун со сдвигом в сторону международного права начал изучать запутанный вопрос их принадлежности. Обнаружилось, что Мирный договор в Бретиньи (1360 г.), который отдавал Нормандию французским королям, а Кале, Керси, Понтье, Гасконь и прочее – английской короне, не определил принадлежность островов Менкье. Они не были охвачены разнообразными договорами, касающимися островов в проливе Ла-Манш, и на протяжении всей истории существовали как ничейная земля. Поскольку они видны (когда их вообще можно видеть) с французского берега, то, разумеется, всегда предполагалось, что они являются частью Франции, но никто, похоже, не имел ничего против, ни в ту, ни в другую сторону. Альфреду не повезло, что правительство, назначившее его в Париж, твердо вознамерилось покрасить острова на карте розовым цветом; нельзя было изобрести что-либо более раздражающее французов в данный конкретный момент.
– Но в чем смысл этих островов? – спросила я, когда муж собирался отправиться на набережную Орсэ.
– Острова всегда привлекают внимание. Королевский яхт-клуб хотел бы, чтобы они были английскими; наши рыбаки тоже могли бы их использовать, полагаю. Министр иностранных дел говорит, что вопрос может быть разрешен сейчас в интересах западной солидарности. Должен заметить, я не в восторге от того, что приходится создавать им проблемы в такое время.
Президент республики, уходящий премьер-министр месье Беге и главы партий, одним из которых был месье Буш-Бонтан, уже несколько дней старались разрешить политический кризис; самообладание их было на исходе. Английские газеты указывали на то, что невозможно полагаться на союзника, у которого, похоже, никогда нет правительства. В явно злорадных тонах они вопрошали: будет ли Франция представлена на конференции министров иностранных дел на следующей неделе или же мы, как обычно, увидим свободное место? Может ли Западный альянс позволить себе эти постоянные выкрутасы? Народ Англии наблюдает за этим с тревогой; у него есть только одно желание – видеть наших французских друзей сильными, процветающими и сплоченными.
Французские газеты призывали политические партии как можно скорее урегулировать свои разногласия, поскольку «nos amis britanniques» [46]явно собираются воспользоваться ситуацией, чтобы продвинуть собственные темные планы. Два старых соседа не всегда недовольны несчастьями друг друга и не верят, что другой не захочет извлечь из чужих проблем выгоду.
– И вы заметите, когда поживете здесь немного, – сказала Грейс де Валюбер, – что именно англичане ведут себя более раздражающе. Я никогда не слышала, чтобы французы посылали оружие в Мау-Мау[47].
Грейс считала себя кем-то вроде внештатной английской посланницы. Как большинство людей, которые были годами аккредитованы при зарубежной стране, она могла видеть только одну сторону каждого вопроса, причем не сторону ее собственной, родной земли. Все французское почиталось ею стоящим выше его английского эквивалента. Грейс была склонна разговаривать на некоем гибридном языке, где английский перемежался французскими словами; она слегка «перекатывала» звук «р»; в то же время ее соотечественники в Париже с ликованием отмечали, что ее французский был ни в коей мере не совершенен. Грейс была глуповатой и такой добродушной, хорошенькой и элегантной, что не могла не нравиться. Поговаривали, ей нелегко приходится со своим мужем, однако, видя их вместе, я думала, что они неплохо ладят. Грейс определенно не интересовалась Филипом.
Она пришла навестить меня, приветливая и оживленная, с цветами.
– Жаль, что меня не было здесь, когда вы приехали, но я всегда гощу у нас в Бельандаргю как можно дольше. Я люблю это больше всего на свете. Кто знает, устояла ли бы я перед вашим мезонином? Было бы слишком ужасно, если бы вы не могли спросить меня, когда состоится следующий Визит!
– О, Грейс, для вас правила были бы иными!
Я повела ее в свою комнату, чтобы показать модное платье, которое ненавидела. Она мгновенно преобразила его с помощью пояса, после чего платье стало самым прелестным из всех, что я когда-либо имела.
– Никогда не верьте тому, что мы покончили с талией, – англичане говорят это с тех пор, как вышел из моды «Новый облик»[48], – просто выдают желаемое за действительное, я полагаю. Мечта англичанки – забраться во что-нибудь абсолютно бесформенное и остановиться на этом.
Я вспомнила о китайском халате.
– Собственно, – продолжила Грейс, – если вы, подобно мне, влюбляетесь в свою одежду и хотите носить ее годами, первое правило – это держаться женственной формы. Все, что этому не соответствует, выходит из употребления после одного сезона. Пожалуй, я отведу вас к своему портному – он здесь же, на улице Фобур, очень удобно для вас. Его модели более обыденные и гораздо более привлекательные. Я вообще думаю, что Дольчевита стремится сделать женщину предметом насмешек.
Я поблагодарила ее за этот совет.
– Пойдемте в Зеленую гостиную и выпьем чаю, – предложила я.
– Вы передвинули мебель – так лучше, – произнесла Грейс, оглядывая комнату. – Она никогда не выглядела жилой. Полина больше пользовалась той мрачной спальней.
Я налила чай и сказала, что, надеюсь, мальчики вели себя хорошо в Бельандаргю.
– Мы совсем их не видели, только за столом. Они были очень вежливы. Вы знаете о Янки Фонзи?
– Не думаю… он учится с ними в школе?
– Это джазовый исполнитель. Он приводит их в восторг. Даже в хорошую погоду они просидели взаперти в комнате Сиги с граммофоном, восхищаясь Янки. Разве вы не видели их рубашки с напечатанными на них словами «Янки – парень для меня»? Это – слоган с его диска.
– А что это означает?
– Не знаю, просто цитирую.
– Как воспринимал это ваш муж?
– Не спрашивайте, – сказала Грейс, закрывая глаза. – Однако это целиком вина Шарля-Эдуара, который настаивал на Итоне вместо того, чтобы позволить ребенку пойти в лицей Людовика Великого, как все остальные. Тогда бы он никогда не услышал об этом отвратительном Янки.
– А после того, как все они прибыли в Шотландию, были от него какие-нибудь известия?
– Нет. Но, сказать по правде, я никогда в жизни не получила ни одного письма от Сигизмунда – я бы не узнала его почерк на конверте, если бы увидела. Мне жаль женщину, которая в него влюбится. Когда он только собирался в Итон, я дала ему эти заранее отпечатанные открытки: чувствую себя хорошо, чувствую себя неважно – ну, вы знаете, rayer la mention inutile [49]. Конечно, он ни разу не бросил ни одну из них в почтовый ящик. Наверняка отпарил марки. Впоследствии сказал, мол, единственное, что ему хотелось мне поведать, – это что его фаг-мастер[50] украл у него пять фунтов, а этого сообщения в том списке не было. Они ведь вчера вернулись в школу, не так ли?
– Позавчера, по-моему.
– Сегодня утром я звонила своему отцу в Лондон… разумеется, там густой туман… а посмотрите на дивное солнце здесь, всегда одно и то же… Да, так я умоляла его съездить их проведать. Бесполезно беспокоиться, не так ли? Вот Шарль-Эдуар не волнуется совсем. Он говорит, если Сиги заболеет, школьное руководство даст нам знать, а когда его отчислят, он просто приедет домой. Будет вынужден это сделать, хотя бы для того, чтобы выудить у нас денег.
– Полагаю, да. Потом-то они, похоже, уже не нуждаются в деньгах и просто исчезают. – Я подумала о Бэзиле.
– Что вы слышали о кризисе? – спросила Грейс.
– Можете объяснить, почему правительство вообще ушло? Это кажется мне странным. Военные вдовы или что?
– Они уже умирали от кровопотери из-за международных отношений. Пенсии для военных вдов, повторно вышедших замуж, лишь довершили дело. Всегда одна и та же история, они никогда не рушатся из-за крупного дела – их обрушивают разные мелочи вроде школьных завтраков, субсидий на свеклу, частного винокурения… Это более популярно у электората (они считают, что о них заботятся), и потому депутаты полностью не посвящают себя какой-либо важной политике. C’est plus prudent [51].
– Вашему мужу нравится быть в парламенте?
– Он там сильно раздражается. Видите ли, он голлист[52]; ему нестерпимо думать о том, как растрачиваются понапрасну все эти драгоценные годы, пока генерал находится в Коломбе.
– Наверное, никто не думает, что он вернется.
– Шарль-Эдуар так думает. Я тоже так не считаю, хотя никому бы в этом не призналась, кроме вас. Между тем, как предполагается, все эти гнусные люди делают все, что могут. Месье Кей вышел в отставку – вы знали? – это было в дневных новостях. Шарль-Эдуар полагает, что президент пошлет за месье Буш-Бонтаном.
Зазвонил телефон, и Кэти Фриман сообщила:
– У меня на линии месье Буш-Бонтан.
– Но посол в канцелярии.
– Да, я это знаю. Ему нужна Норти, а я не могу ее найти – Норти нет в кабинете и нет в комнате. Он нервничает – говорит из Елисейского дворца.
– Наверное, Норти что-то примеряет в моей гардеробной. – Норти перед этим одолжила у меня свою зарплату за два месяца, накупила кучу вещей и превратила мою горничную Клэр в свою личную портниху. – Одну минутку, – обратилась я к Грейс. – Это месье Буш-Бонтан.
Вскоре я нашла Норти, на которой горничная закалывала булавками большую зеленую бархатную юбку.
– Иди скорее, тебя к телефону!
Норти подобрала юбку и побежала в Зеленую гостиную.
– Алло, это вы, месье? – воскликнула она. – Да, я работала… не в своем кабинете… моя работа предполагает много разных форм… Это было бы чудесно. Десять часов будет лучше всего: я обедаю с Филлис Макфи, но потом скажу ей, что мне нужно пораньше лечь спать… Десять, и вы за мной заедете? Ох, бедный, вы действительно должны? Ну ничего, скоро все закончится. – И она положила трубку.