Грейс выглядела очень удивленной.
– Месье Буш-Бонтан должен сейчас встретиться с президентом, что довольно скучно, как он сказал. Но когда все закончится, он повезет меня на Мэрилин Монро.
– А это означает, что он собирается отказать президенту, – произнесла Грейс. – Кризис будет продолжаться, и англичане захватят острова Менкье, помяните мое слово. Это невыносимо. – Потом обратилась к Норти: – Вы должны как-нибудь прийти к нам на обед, а потом поедем танцевать. Я организую что-нибудь, как только немного налажу наш быт.
– Спасибо, – улыбнулась Норти и побежала обратно к Клэр.
– Какая милашка!
– Вы не представляете, как я ее люблю, – и Альфред тоже.
– И, похоже, также Буш-Бонтан.
– Он к ней очень добр. Не смотрите так, Грейс, у него ведь уже внуки.
– М-м-м.
– Норти – просто золото.
– Хорошо, я вам верю.
– Да, вы должны мне верить. Порой я думаю, что променяла бы всех своих озорников на одну такую дочь, как Норти.
– У меня есть три маленькие девочки, знаете ли, но они совсем малышки. Старшей только шесть лет. Хотелось бы мне знать… сейчас они прекрасны, но, говорят, девочки бывают такими трудными.
Эти слова Грейс оказались пророческими. Какой бы восхитительной ни была Норти, с ней было нелегко. Сейчас она была влюблена, впервые в жизни (или, во всяком случае, так она утверждала, но разве не всегда это бывает как в первый раз и, коли уж на то пошло, как в последний?), и жаловалась на это с повизгиваниями и поскуливаниями наказанного щенка. Меня удивляло отсутствие в ней сдержанности. Воспитывая детей, я всегда старалась помнить, какими были в детстве мы с кузинами; любая из нас скорее бы умерла, чем призналась в безответной любви, даже шепотом друг другу, в бельевом чулане достов[53], тогда как взрослые вообще не имели ни малейшего представления о том, что творилось в наших сердцах. Но в случае с Норти и речи не было о том, чтобы скрывать болячку или горе – она их демонстрировала. Самого возлюбленного не пощадили.
– О, Филип, я вас обожаю.
– Да, я знаю.
– Не отвергнуть ли мне Б.-Б. и вместо этого пообедать с вами?
– Нет, спасибо, сегодня я обедаю не дома.
– Откажитесь!
– Ни в коем случае. Это важный обед.
– Печально! Ну, если не хотите повести меня на обед, то могли хотя бы сказать мне добрые слова.
– Если вы будете продолжать в том же духе, я брошу что-нибудь тупое и тяжелое. Боже, мне придется объяснять в суде, что моя жизнь была превращена в чистилище. Моя работа страдала, я поддался неконтролируемому импульсу – возможно, это было дурно, но неизбежно. Фанни станет свидетелем защиты. Вы ведь не откажете, Фанни?
Тот факт, что каждый француз, который видел Норти, в нее влюблялся, ничуть не облегчал взаимодействие с ней и значительно усложнял мою задачу как жены посла. Вместо милой, разумной, организованной секретарши, которая была бы всегда у меня под рукой, стараясь помочь и поддержать, я получила эту неистовую Норти, порхающую по дому и жалующуюся на свою несчастную долю всякому, кто готов был слушать, или занимающую индивидуальную телефонную линию Альфреда, сообщая о своих горестях новым друзьям. Друзья эти были посвящены в отчаянное состояние ее сердца не меньше нас. Как было в таких условиях обеспечивать сдержанность и безопасность, основные принципы нашей миссии? Норти создавала обстановку невоздержанности и сомнительной стабильности. Она выбирала поклонников весьма неудачно. Такие персонажи, как первый вице-председатель парламента, начальник канцелярии Елисейского дворца, бывший министр юстиции, посол Нормандских островов, председатель Банка Франции, префект департамента Сена, не говоря уже об уходящем министре иностранных дел, который, похоже, собирался стать следующим премьер-министром, едва ли могли рассматриваться как обычные молодые партнеры по танцам. Альфреду трудно удавалось настаивать на том, чтобы они не приходили в дом без приглашения или хотя бы ограничивались обычными часами посещения. Все они были заняты кризисом, поэтому приходили, когда могли, или же подолгу беседовали по телефону.
Пожалуй, мы напрасно отдали Норти мезонин, недавно освобожденный леди Леон, с его отдельным выходом во двор. В любое время дня и ночи вы могли бы увидеть там машины французского правительства, чьи владельцы не вели дел с Альфредом, тогда как мотоциклисты, одетые, как марсиане, с ревом проносились по улице Фобур-Сент-Оноре и останавливались у привратницкой с записками, цветами или шоколадками для Норти. Она пристрастилась к светской и политической жизни Парижа с легкостью, чаще демонстрируемой в наше время хорошенькими мальчиками, чем хорошенькими девочками. Филип, знавший этот известный лишь посвященным мир лучше, чем кто-либо еще в посольстве, заметил, что это почти невероятно, с какой быстротой Норти перенимает жаргон и манеры этого мира. Пока я все еще ощупью пробиралась сквозь густой туман, не понимая, кто есть кто, с величайшим трудом мобилизуя навык светской беседы, Норти чувствовала себя абсолютно непринужденно с различными людьми французского общества.
В одном отношении, однако, она оставалась той же самой маленькой шотландской девочкой, которая прибыла на судне, перевозившем скот. Ее страсть к животным никоим образом не изменилась, и, как можно было предвидеть, она начала собирать у себя домашних питомцев, которых вызволила из разных бед.
– Да, я заметила в Тюильри группу детей. Я давно поняла, что, если видишь детей, которые сгрудились вокруг чего-то и внимательно на это смотрят, значит, там какое-нибудь существо и они собираются мучить его. Ну и конечно, они уже вцепились в эту милую черепашку. Они поднимали ее и размахивали ею, потом опять опускали на землю. Вы ведь знаете, как это ужасно для черепахи – взлетать в воздух, потому что она, конечно же, думает, будто находится в когтях орла. До чего жестоко привозить их сюда из Греции, тысячами, и болтать ими в воздухе целое лето, а зимой оставлять умирать! Я читала, что умирает девяносто процентов. О, Фанни, этот мир! Так или иначе, я купила ее у этих гадких детей за тысячу франков, которые, к счастью, у меня имелись (нас ждет небольшой разговор о деньгах), и теперь она может быть счастлива до наступления холодов. Только посмотри, как она ходит, хотя каждый может видеть, что ее нервы натянуты как струны.
– Хочешь посмотреть на мою кошку? Она старая. Она так перебинтована, потому что ее гнойники все время открываются. Ветеринар герцога приходит каждое утро, после того как заканчивает со своими мопсами, и дает ей пенициллин. В каком смысле гуманнее? Разве ты не видишь, что кошка довольна жизнью? Она лежит и мурлычет, совершенно счастливая. Можно мне одолжить немного денег? Да, понимаешь, пенициллин дорог. Ты очень добра – я веду строгий учет.
Позднее Норти пошла погулять по набережным и на тротуаре возле зоомагазина увидела спящего в клетке барсука.
– Какая жестокость… они же не выносят дневной свет… они сидят целый день в норе и выходят, когда стемнеет. Только представь – держать барсука на свету в клетке – зачем было приносить его сюда из леса, бедняжку? Вот поэтому я вернулась за Жеромом и «роллс-ройсом» и одолжила денег у миссис Тротт (дорогая, ты не могла бы заплатить ей вместо меня, если я пообещаю вести строгий учет?), и вместе мы втащили мистера Барсука в машину, а он такой огромный и тяжелый, и привезли его через авеню Габриель, через ворота, и сейчас он в саду. Пожалуйста, сходи посмотреть…
– Норти, разумно ли это? Ведь в саду тоже светло – я не вижу большой разницы.
– Этот милашка как-нибудь справится.
Барсук справился. На следующее утро посреди лужайки была огромная дыра, похожая на бомбоубежище.
Норти весьма легкомысленно относилась к деньгам; любимое изречение «Один за всех, и все за одного» явно было основным ее принципом в таких вопросах. Она занимала деньги у всех и каждого, где только могла их выманить, а потом вынуждала Альфреда или меня возвращать их, повторяя:
– Я веду строгий учет. Сейчас у меня зарплата за июнь будущего года.
– Дружочек, – однажды сказала я, – что насчет месье Круа? Нам что, не платить ему за уроки? – Он приходил каждый день после полудня, по крайней мере на час, как говорила мне Норти. Видимо, Круа был хорошим учителем, поскольку ее французский улучшился.
– Нет, Фанни, в этом нет необходимости, он приходит из любви ко мне. Но если у тебя есть несколько тысяч свободных франков, то мы с Филлис Макфи провели небольшую разведку на Мэйн-стрит и увидели там одно коктейльное платье по шоковой цене, как раз мой случай. Напряги мозги, дорогая, вместо французского – дешевое нарядное платье.
Эта Филлис Макфи была шотландской подругой Норти, из Аргайла. Она тоже работала в Париже. Пока я с ней не встречалась. Я радовалась, что у Норти есть кто-то для компании, кроме пожилых министров.
– Как ты добра, теперь я могу пойти и купить его. Итак, я уже получила свою зарплату, кажется, до августа. В любом случае я веду строгий учет, все это аккуратно записывается.
Нельзя было сказать, что работа Норти страдала от всех этих отвлекающих моментов, – она обладала способностью делегировать полномочия. «Один за всех, и все за одного» означало, что мы с Альфредом, домоправительница миссис Тротт, водитель Жером, майор Джарвис и Филип выполняли для нее практически все работы. Наградой нам были слова: «Как вы добры, сама доброта». Но, даже если оставить в стороне внешние посягательства на ее время и внимание, она не создана была работать секретарем, не было человека менее пригодного к карьере деловой женщины. Норти жила ради удовольствия.
– Я понимаю, что имели в виду мои мальчики, утверждая, что Норти старомодна, – заметила я Филипу. – Она так же легкомысленна, как особа из двадцатых годов.
– Все равно, слава богу, что это так. Эти новые приводят меня в отчаяние. Я принадлежу к старому миру, вот в чем дело, говорю на его языке. Скорее я женюсь на зулуске моего возраста, чем на одной из этих унылых красавиц в красных чулках.