Хорошо, думала я, пусть так, но мне было грустно видеть, что Филип не проявляет признаков влюбленности в Норти. Он пылал страстью к Грейс, и я боялась, что, когда пламя угаснет за недостатком топлива, его не сумеет разжечь Норти, которую он рассматривал как очаровательную и забавную младшую сестру. Я так ей и сказала. Норти выяснила, что предметом его любви является Грейс (просвещенная на сей счет, вероятно, одним из поклонников, надеявшимся повысить собственные шансы), и пришла ко мне, с ромбовидными глазами, дабы поделиться своим огорчением.
– Гадкая, гадкая Грейс, как он мог?
Я сочла, что лучше быть с ней суровой, чем сочувствующей.
– Когда мы говорили с тобой о Грейс в прошлый раз, ты сказала, что она обворожительна.
– Никогда! Идиотка, которая грассирует и одевается как француженка. К тому же она стара, как мир.
– Того же возраста, что и Филип.
– Для мужчины всё совсем иначе, как ты и сама знаешь. Фанни, я не могу этого понять.
– Мы никогда не понимаем, почему нам предпочли кого-то другого.
– А Альфред когда-нибудь предпочитал кого-то другого?
– Да, и это было печально.
– Но ты справилась?
– Как видишь. Думаю, на самом деле это хорошо, что ты знаешь о Филипе и Грейс.
– Почему? Я была гораздо счастливее до этого.
– Теперь ты не будешь питать ненужных иллюзий.
– Для меня более опасно впасть в отчаяние.
– Не впадай в отчаяние, но и не питай слишком много надежд. Помни, что было бы чудом, если бы Филип в данных обстоятельствах влюбился в тебя.
– Ну, чудеса ведь случаются. Почему бы Богу не сделать что-нибудь для меня?
– Да, я только говорю, чтобы ты на это не рассчитывала.
Филип, услышав эти слова, входя в Зеленую гостиную, сказал:
– Если ты охотишься за чудом, обратись к святому Экспедиту. Это милый маленький римский святой, который занимается безнадежными делами, он обретается в церкви Святого Роха. Только он не любит, если начинаешь просить раньше, чем дело действительно проиграно. Ты должна быть уверена, прежде чем его беспокоить. Скоро нам можно будет призвать его на помощь в деле Европейской армии. А какого чуда хочешь ты?
– Любовь и только любовь подвигла короля Эдуарда оставить свой трон.
– Ох, любовь! Только не говори мне, что ты безнадежно сохнешь по Буш-Бонтану.
– Ты же знаешь, что нет, жестокий ты человек! – В глазах Норти мелькнули слезы. – Ты прекрасно знаешь, кто это.
– Ах да, я забыл! Это гиблое дело, могу тебя заверить, а мне ли не знать? Ну-ну, вытри слезы. Ты собираешься в парламент, посмотреть, как старик представляет свое министерство?
– Конечно. Я же его Эгерия[54].
– Опять не ляжешь спать до пяти часов утра? – усмехнулась я.
– Нет. Он собирается произнести одну из своих коротких речей – не более двух часов. Говорит, что его выкинут к полуночи.
– Вот оно что? – сказал Филип. – Превосходно. Тогда мы сможем вернуться к островам Менкье.
– Как бы мне хотелось больше знать об этих островах, – вздохнула Норти.
– Мне тоже, – произнес Филип.
– Почему наши газеты постоянно пишут, что французов нужно убедить отказаться от них ради собственной пользы?
– Потому что они необходимы нам.
– Если нам их иметь полезно, тогда почему французам полезно от них избавиться?
– Они почти принадлежат нам. Потом есть еще наш альтруизм. При нашей большой, подлинной, искренней любви к французам, зная, что им будет лучше без этих островов (а также без великого множества других мест), мы готовы снять с их плеч этот груз. В общем, перестань задавать вопросы. Я государственный служащий, политика не имеет ко мне отношения, я здесь для того, чтобы подчиняться приказам. Могу добавить, как мне чертовски хочется, чтобы проклятый вопрос был решен и забыт, – он отравляет мое существование.
Зазвонил телефон.
– Ответь, – попросила я Норти, – и спроси, кто это.
– Алло… о… да, он здесь… а кто говорит? Quelle horrible сюрприз! Это тебя, вычурный иностранный голос, – громко сказала она, передавая трубку Филипу.
– Грейс? Не обращай внимания, у нее с головой нелады. В «Таймсе»? Нет, не видел. Передовица? Ну, это не в последний раз, им каждый день надо чем-то заполнять это пространство – что скверно для них. И письмо от Спирса? Нисколько не удивлен. Но, Грейс, я уже говорил, это не имеет ко мне никакого отношения. Я не одобряю и не осуждаю, от меня не ждут никакого мнения. Нет, я не стану уходить в отставку, это никогда не приносит пользы, и кроме того, остаешься без работы. Ты хочешь, чтобы я покинул Париж? И все из-за нескольких скал, которые, честное слово, в любом случае ничего не значат? Мы скоро поговорим об этом. Да, буду, конечно, с большим удовольствием. – Филип положил трубку и обратился ко мне: – Мы ведь оба там обедаем, не так ли, Фанни? Грейс хочет, чтобы потом я взял ее в парламент.
– Ты сказал, что заедешь за мной и возьмешь меня! – Глаза Норти наполнились слезами.
– Но мы возьмем и тебя. Грейс не возражает.
– Зато я возражаю.
– А! Тогда лучше скажи, чтобы они прислали за тобой президентский автомобиль.
– Очень смешно и остроумно.
– Жером сможет тебя отвезти, дорогая. Отправь его к Валюберам, только и всего.
– Это потому что… я не люблю ездить туда одна. Я знаю, как мне поступить. – Норти сняла телефонную трубку и сказала: – Кэти, соедини меня с бюро Национальной ассамблеи, будь добра. Я буду говорить из своей комнаты.
Глава 8
Альфред на пару дней уехал в Лондон, поэтому на обед к Валюберам меня повел Филип. Теперь, когда я знала людей, которые, вероятно, обычно присутствовали на приемах, я перестала опасаться светских мероприятий. Все эти люди были со мной очень милы. Я пребывала в восторге от французского образа жизни; в Париже поддерживается такая роскошь, какой мы, англичане, можем похвастаться только в загородных особняках. Парижский званый обед определенно является самым цивилизованным мероприятием, которое изобрел наш век, и хотя, возможно, оно не такое блестящее, как в прежние дни салонов, но все равно не имеет равных в современном мире.
Особняк Валюберов, подобно особняку Шарос (английское посольство), расположен между внутренним двором и садом. Он выстроен из того же камня песочного цвета, что и посольство, и хотя меньше его по размеру и новее, планы зданий весьма похожи. На этом сходство заканчивается. Посольство, купленное у сестры Наполеона, полностью декорировано и обставлено в пышном стиле ампир, весьма подходящем к его нынешним задачам. Особняк же Валюберов – семейный дом. Комнаты по-прежнему сохранили свою старую панельную обшивку и заполнены вещами сменявших друг друга поколений со времен Французской революции (когда дом был разграблен). Прекрасные и уродливые предметы соседствуют друг с другом. Цветы Грейс были само совершенство; никакого бархата, никаких заячьих чучел, ни намека на праздник урожая – изящные букеты в севрских вазах.
Похвалив мое платье, которое было, как я и сама думала, весьма элегантным, Грейс представила меня гостям, тем, кого я пока не знала.
– В Лондоне сегодня вечером льет как из ведра, – сообщила она. – Я только что беседовала с папой. Он побывал в Итоне и забрал мальчиков – ты будешь рада услышать, что они все трое живы. Папа говорит, что не помнит такого дождя!
Миссис Юнгфляйш заметила, что, когда она находилась в Лондоне, погода была идеальной, много лучше, чем в Париже.
– Бросьте, Милдред. Вы смотрите на Лондон сквозь розовые очки, хотя, как я заметила, вы не едете туда жить.
Я не встречалась с миссис Юнгфляйш с тех пор, как она спустилась по моей лестнице, одетая в белый лен, активно участвуя в краже граммофона. Она не проявила по отношению ко мне признаков смущения, лишь сказала:
– Приятно увидеть вас снова. – Я почувствовала себя так, словно прежде в чем-то провинилась и теперь прощена.
За ужином я сидела рядом с Валюбером, и мы говорили о детях – обычная тема, возникавшая всякий раз, когда мы с ним виделись.
– Бедный Фабрис, – произнес он, имея в виду отца моего Фабриса. – Он был для меня героем в детстве, и, как только я вырос, мы стали скорее как братья, чем как кузены. Должен сказать, ребенок очень на него похож. Я спрашивал свою тетку – естественно, она жаждет его увидеть, – привести ли Фабриса к ней, когда он приедет на Рождество? Это могло бы быть ему полезно, она богата, и из семьи Советеров никого больше не осталось. Она могла бы его усыновить – или вам бы это не понравилось?
– Я бы не стала возражать. В конце концов, она его бабка. Еще лет через пять, полагаю, он и так уйдет из моей жизни. Эти мальчишки исчезают, как только становятся взрослыми.
– И что они делают потом?
– Если бы я знала! Мы с Альфредом всегда вели себя с ними по принципу: никогда не задавай вопросов.
– Как в Иностранном легионе?
– Вот именно. Порой я спрашиваю себя, хорош ли был этот план. Мы не имеем представления о том, что происходит; два старших сына вполне могут быть мертвы, судя по тому, что мы о них слышим и знаем.
– Где они – в дипломатии?
Я начала рассказывать ему о Бородаче и Тедди, но заметила, что он не слушает. Его интересовал собственный сын Сиги и сын его кузена Фабрис, при этом он принимал нашего Чарли как неотделимую от них часть. Бородатые профессора, носящие бакенбарды турагенты (если именно таковым сделался Бэзил) были вне круга его интересов. Я знала, что моя встреча на улице с сообщником Бэзила показалась бы странной любому человеку моего поколения; я так и не рассказала о ней Альфреду.
– Вы разве не едете сегодня в палату? – спросила я, чтобы сменить тему. Я знала, что сессия парламента начинается в девять часов.
– Мой тесть тоже всегда говорит «ехать в палату» – мне это очень нравится. Да, скоро отправляюсь. Спешить некуда, мы знаем все, что там происходит. Жюль Буш-Бонтан в данный момент обращается с патетическим призывом… Нет, патетический – неверный перевод, это одно из слов-ловушек, которое означает в наших двух языках разные понятия. Пожалуй, с воодушевляющим призывом или с волнующей речью. (Никто, впрочем, не будет воодушевлен или взволнован, ну да бог с ним.) Я мог бы произнести эту речь вместо него, если бы он заболел; я знаю ее так же хорошо, как он, и ее знает вся аудитория. Буш-Бонтан первым делом заявит, что наши разногласия не устраивают никого, кроме определенных союзников, которых бы лучше не называть. Здесь у нас будет длинное отступление на тему островов Менкье, их истории и моральной принадлежности Франции. (Эти острова – сплошная тягомотина, я не могу ничего о них слышать, это слишком скучно.) Буш-Бонтан изложит это в таком духе, что, если мы их потеряем – а кому до этого дело, кроме, разве что, Грейс? – он будет вп