раве сказать, что это вина моей партии и партии Мадамов, которые все готовятся, как он очень хорошо знает, проголосовать против него. Буш-Бонтан притворится, будто глубоко потрясен нечестивым союзом между Мадамами и голлистами, которые все подыгрывают Лондону. Это нечто новенькое, не так ли? Обычно он обвиняет нас в том, что мы подыгрываем Москве. Потом перейдет к намеченной на следующую неделю железнодорожной забастовке. Гниющие овощи и попавшие в трудное положение туристы также окажутся на совести нас с Мадамами. Конечно, все эти мрачные пророчества и упреки не возымеют ни малейшего действия, и он это знает. Понимает, где будет находиться в конце этой парламентской сессии, а именно – вне правительства, а не в нем, так что мог бы избавить себя от необходимости произносить речь. Но Буш-Бонтан любит выступать, его это забавляет, а самое главное, ему нравится оглашать беззакония своих соотечественников. Вам он приятен?
– Да, очень.
– Я его обожаю – я действительно обожаю старину Буш-Бонтана.
Филип наклонился ко мне через стол и произнес:
– Все французские политики обожают друг друга, или так они говорят. Они никогда не знают, когда им может потребоваться присоединиться к правительствам друг друга.
Все засмеялись. Разговор сделался общим, присутствующие оживились. Мне нравится этот обычай, который дает человеку возможность слушать без необходимости вступать в разговор, разве что ему есть что сказать. Когда шум стих, я спросила месье Ю, другого своего соседа, что произойдет, если кризис продолжится.
– Рене Плевен, Жюль Мок и Жорж Бидо, именно в таком порядке, постараются сформировать правительство и потерпят неудачу. Англо-французские отношения ухудшатся, социальные проблемы умножатся, Северная Африка будет кипеть. В конце концов даже депутаты заметят, что нам прежде всего нужно правительство. Они, вероятно, вернутся к Буш-Бонтану, который пройдет с теми же самыми министрами и той же самой программой, какие будут отвергнуты сегодня вечером. Это правда, что сэр Харальд Хардрада приезжает, чтобы прочитать лекцию?
– Так мне сказал Альфред.
– Это плохо.
– Я жду с нетерпением.
– Я имею в виду не лекцию. Слушать сэра Харальда – огромное удовольствие. Но это – штормовое предупреждение, первое в цепочке событий, прекрасно известных нам на набережной Орсэ. Всякий раз, когда ваше правительство планирует какой-нибудь неприятный сюрприз, оно присылает сюда сэра Харальда, чтобы развеять наши подозрения и настроить нас благодушно.
– А какая тема лекции? – спросил меня Валюбер.
– Я слышала, что это про лорда Китченера.
Двое французов переглянулись.
– Черт побери!
– Понимаете, нам всегда кажется, будто мы можем предсказать, о чем будет лекция. Как хорошо я помню «Изыскание в области союзнической солидарности». Это было чрезвычайно увлекательно – лекция, прочитанная в столице Алжира прямо перед сирийской заварушкой. «Лорд Китченер» может означать только одно – прощание с островами Менкье. Что ж, если это так, сильно удивляться не приходится. Будем надеяться, что британская разведывательная служба не готовит что-нибудь гораздо худшее.
– Кстати, о разведслужбе, – произнес Валюбер, – когда я встречусь с неотразимой мисс Норти?
– Бедная Норти, значит, она шпионка?
– Конечно. И такая успешная. Было весьма хитроумно прислать ее сюда.
– Что ж, вы получите возможность увидеть ее на нашем званом обеде на следующей неделе.
– Можно мне будет сесть за столом рядом с ней?
– Разумеется, нет, – ответил Филип.
– Почему? Если это официальный обед, я в любом случае буду сидеть во главе стола.
– Нет… у нас есть другие кандидаты… я, например… это большой обед, и вы будете сидеть в дальнем конце стола.
– Я полагал, англичане никогда не заботятся о протоколе.
– Однако, будучи в Риме, мы поступаем как римляне, – правда, Ю?
– Посадите меня рядом с мисс…
– После обеда, – сказал Филип, – вы сможете посидеть с ней на диване. Это самое большее, что я вам обещаю.
Когда мы покинули столовую, Валюбер и двое-трое других депутатов удалились, оставив англосаксов. Филип грустно смотрел на Грейс. Я заметила, что в ее присутствии он, в стремлении угодить ей, становился неуверенным в себе и терял шарм – расслабленную, небрежную и бесшабашную манеру поведения. Было жаль видеть, как Филип сидит прямо, сложив руки на коленях, как маленький мальчик. Вскоре миссис Юнгфляйш встала с места и подошла к нему. Она начала расспрашивать его о том, что все парижские американцы, похоже, называют угрями, то есть об островах Менкье. Я слушала вполуха. Со мной опять беседовал месье Ю и рассказывал длинную и, вероятно, забавную историю о румынской королеве Марии. Это было одно из тех повествований, слушать которые мне часто бывает трудно; на сей раз у меня возникло ощущение, что он уже рассказывал ее прежде.
Миссис Юнгфляйш говорила:
– Эта местечковая перебранка по поводу нескольких крошечных скал едва ли укладывается в новую концепцию свободного и сбалансированного мирового сообщества, не так ли?
– Действительно. – Филип отвечал машинально, не отводя взгляда от Грейс.
– Здесь отсутствует рационализм.
– Если не сказать больше.
– Если нет обитателей, как применить здесь принцип самоопределения?
– Невозможно.
– Однако современная концепция суверенитета строится именно на самоопределении?
– Так нас уверяют.
– Еще один вопрос, который приходит на ум. Там, где нет обитателей, как можно определить, являются ли угри франко- или англоговорящими?
– Никак.
– И тем не менее язык – мощный определитель концепции суверенитета.
– Это вопрос права, а не языка.
– Французы утверждают, что у них скоро появится ядерная бомба.
– Это не имеет значения. Они не станут сбрасывать ее на Лондон из-за островов Менкье.
– У меня нет четкого понимания этой проблемы с точки зрения ваших британцев. Не могли бы вы кратко ввести меня в курс дела?
– Мог бы. Но на это потребуются часы. Дело весьма запутанное.
Я видела, что Филипу ужасно хочется, чтобы вечеринка скорее закончилась, чтобы он мог отвезти Грейс в парламент и несколько минут побыть с ней наедине в своей машине. Я же мечтала лечь спать. Хотя было довольно рано, я натянула перчатки и попрощалась.
Глава 9
Парламентская ассамблея отвергла министерство Буш-Бонтана. «L’homme des Hautes-Pyrénées»[55], как часто называли его французские газеты, словно он был каким-то омерзительным снежным человеком, скрывающимся в тех далеких горах, произнес свою патетическую, а может, воодушевляющую или волнующую речь, обращенную примерно к тремстам пятидесяти парам сухих глаз и тремстам пятидесяти твердым, как кремень, сердцам. Тех двухсот пятидесяти человек, которые проголосовали бы «за», было недостаточно, чтобы провести его на должность. Это было неприятно для нас с Альфредом, потому что незадолго до того, как месье Беге пал, мы пригласили его и большинство членов кабинета на званый ужин. Теперь, похоже, наш первый большой обед будет устроен в честь множества разгневанных экс-министров.
Железнодорожная стачка, как и ожидалось, началась. Как всегда во Франции, человеческий и региональный фактор сыграли здесь свою роль. Северные рабочие вышли все до единого. Их южные коллеги, более капризные, менее дисциплинированные и не такие серьезные, все же привели в Париж множество поездов. Это создало пробку. Туристы, следовавшие домой из поздних отпусков, добирались до столицы, но не могли попасть дальше. Эймиас Мокбар писал:
«НА МЕЛИ
Тысячи британцев оказались в трудной ситуации в охваченном забастовкой Париже. Они расположились лагерем вокруг неработающих вокзалов, без еды, без удобств, без надежды. Что делает британское посольство, чтобы облегчить их страдания? Организует ли перевозку грузовым автомобильным транспортом, чтобы доставить людей на побережье, где их спасут британские суда? Организует ли размещение? Ссужает ли их франками, чтобы они могли купить себе еды? Ничего подобного.
Мисс Норти Макинтош, племянница и пресс-секретарь жены посла леди Уинчем, сказала мне сегодня: “Моя тетя слишком занята подготовкой к большому званому обеду, чтобы беспокоиться о туристах”. N.B. Сметная стоимость подобных посольских развлечений составляет 10 фунтов на человека».
– Ты ему так сказала? – спросила я, вручая Норти «Дейли пост».
Я ела свой завтрак, а Норти сидела около моей кровати. Она приходила каждый день в это время за указаниями – за теми указаниями, которые выполнялись кем угодно, только не ею.
– Какой ужасный сюрприз! Конечно, я ему не говорила – разве я назвала бы тебя тетей, когда ты двоюродная?
– Но ты видишься с ним, дорогая? – Я знала, что это так. Филип встретил их, рука об руку идущих по улице Фобур и похожих, как он выразился, на Красную Шапочку и ее бабушку.
– Бедный маленький Эми, он добрая душа, – произнесла Норти. – Тебе бы он понравился, Фанни.
– Сомневаюсь.
– Можно мне как-нибудь привести его сюда?
– Нет. Всякий раз, как он видит Альфреда или меня, он пишет о нас что-нибудь гадкое. Ты должна быть зла на него за этот гнусный вымысел. А сейчас я вынуждена тебя отругать, Норти. То, что званый обед вообще был упомянут, отчасти твоя вина, хотя, конечно, я хорошо понимаю, что ты не говорила этих слов. Когда в наше время видишь в газете кавычки, это означает речь, выдуманную самим автором. Если ты должна с ним встречаться, что я решительно осуждаю, пожалуйста, помни: ему нельзя ничего рассказывать о происходящем здесь.
– Печально! Это лорд Ворчун вынуждает беднягу злословить. А его самого интересует политическая философия, он хочет сконцентрироваться на парламенте, но лорд Ворчун тянет его в бытовуху. Понимаешь, у него бойкое перо!
– Сомневаюсь, что он такой уж хороший политический журналист. Талант политического журналиста сильно отличается от таланта сочинителя газетных уток.