Дэвид ответил, что у них нет виз никуда. И добавил, что они ищут истину.
– Вы не боитесь, что можете закончить свое путешествие в тюрьме?
Дэвид заявил, что истина процветает в тюрьмах, особенно в восточных.
– Мы – связующая нить, – продолжил он, – между довоенным гуманизмом, с его эгоистичностью и материалистической отгороженностью от реальности, и новым племенем граждан мира. Мы пытаемся внедрить в свое сознание более широкие понятия и видим, что для этого нам нужна созерцательная мудрость, проистекающая от следования по Пути.
Теперь Милдред Юнгфляйш получила верное представление. Как только до нее дошло, что Дэвид проводит не обычный медовый месяц, а находится в поисках истины, она сообразила, что к чему и как с этим обращаться. Милдред оставила в покое площадь Станислава и Гросбуа и вытащила на свет божий такие фразы, как «Расширяющая сознание интерпретация космоса», «Обмен идеями между современными разумными человеческими существами», «Взорвать формы и образ мышления, навязанные авторитетами», «Однажды я проходила курс иллогизма и полностью осознаю то место, какое он должен занимать в современной мысли», «Атмосфера позитивного мышления… изменение – это жизнь».
Мне стало понятно, почему она такой ценный член общества. Милдред могла выдать верную линию разговора на нужном жаргоне для каждого случая. Она никогда не допускала ошибок. Дэвид был явно и восхищен, и изумлен, обнаружив за столом у своих родителей столь близкую по духу особу. Они серьезно беседовали до конца обеда. Их соседи потеряли интерес к разговору, как только он перешел от вопросов личного характера к проблемам вечности (ключевым моментом здесь было открытие, что Дэвид не знает возраста собственного ребенка), и возник обычный шум, какой бывает на французском званом обеде. Что же касается студентки, изучающей современные языки, то она ни разу не раскрыла рта. Сидевший рядом с ней месье Ю испробовал всевозможные маневры на французском, английском, немецком, португальском и норвежском языках. Она лишь выглядела так, будто думала, что он собирается ударить ее, и держала язык за зубами.
Я постаралась на время выкинуть из головы этих детей и вернуться к обязанностям хозяйки.
– Что означает patibulaire? – спросила я месье Буш-Бонтана. Я подумала, что у месье Беге хватит такта смутиться, и тот торопливо повернулся к своему соседу.
– Patibulum по латыни означает виселицу.
– Ясно.
Месье Буш-Бонтан был очень добр и тактичен. Вместо того чтобы очевидным образом резко отвести разговор от предмета, явно занимавшего меня, он принялся рассуждать о трудных молодых людях прежних дней. В Англии семнадцатого века были некие Ти-Тири-Ту, образованные разбойники, которые назвались так в честь первой строки первой эклоги Вергилия. В 1830-х годах, когда со времен Ватерлоо миновало столько же лет, сколько сейчас со времен Дюнкерка[72], молодые французы, называвшие себя Бузиньо, подобно Ти-Тири-Ту, носили странные одежды и совершали шокирующие преступления. Я могла бы пожелать, чтобы он не упоминал о шокирующих преступлениях, но увидела связь.
– Я не знаю насчет Англии, – сказал он, – однако во Франции матери боятся вынуждать своих детей хмуриться. Они так их любят, что им нестерпимо видеть, как их счастье чем-то омрачено. Они никогда их не бранят и не перечат им. Я вижу, как моя невестка позволяет детям все, для них нет авторитетов за пределами школы, и в свободное время дети делают все, что им вздумается. Я в ужасе, когда вижу, что именно им нравится делать. Они никогда не открывают книгу, девочки не вышивают, мальчик, хотя он довольно музыкален, не учится игре на фортепиано. Они играют в глупые игры с большим мячом и ходят в кино. Нас водили на музыкальные утренники в «Комеди Франсез», и мы мечтали о пьесе «Сид» – это старомодно, теперь смотрят «Малыша». Чем это закончится?
– Уверена, вы обнаружите, что они перерастут этот период и станут как все остальные.
– Да, но кто эти остальные – вы, я и посол или какой-нибудь американский киноактер?
– Вы и я, – твердо ответила я. – Для наших собственных детей мы, конечно, должны быть нормой. Они могут отойти от наших ценностей на время, однако в итоге к ним вернутся.
– Но эти мои внуки уже большие, и, похоже, они не меняются. Когда у них заканчиваются уроки, они все так же бросают друг в друга этот идиотский футбольный мяч.
– Во всяком случае, это полезно для здоровья.
– Мне безразлично. Мне не надо, чтобы они выиграли Олимпийские игры. Более того, здоровые дети обычно глупые. Те старые мудрые монахи знали, что делают, когда основывали университеты в нездоровых местах. Я ненавижу здоровье – чем более перенаселенным становится мир, тем больше люди об этом беспокоятся. Hünde, wollt ihr ewig leben?[73]– говорю я.
– Собственным детям?
– Особенно им!
– Я вам не верю.
– Однако я вполне серьезен. Сейчас такой момент в мировой истории, когда мозги нужны больше, чем что-либо еще. Если мы не будем производить их в Западной Европе, откуда они будут приходить? Не из Америки, где школа – это большое светлое здание с плавательным бассейном. Не из России, где они слишком серьезны и за деревьями не видят леса. Что же до всех остальных, они могут иметь умные мысли о Карле Марксе и прочем, но они не взрослые. Если дети из нашей старой цивилизации не станут развиваться так, как необходимо, мир действительно превратится в опасную игровую площадку.
– Двое моих взрослых сыновей в детстве были идеальными, очень умными, жаждущими учиться, все целиком и полностью за «Сида», в противовес «Малышу», – произнесла я. – Оба преуспевали в Оксфорде. А посмотрите на них сейчас. Бородатый Дэвид, с отличием окончивший университет, идет пешком в Китай искать истину. Иными словами, полностью поддался душевной лени. Другой, Бэзил, даже еще более умный, моя радость и гордость, лежит весь день лицом вниз на испанском пляже. Как вы это объясните?
– Полагаю, они имеют лучшие шансы, чем мои бедные внуки, потому что у них, по крайней мере, уже есть в голове кое-какое содержимое.
– Если вы спросите мое мнение, то все они преодолевают эти глупые фазы. Тут нет ничего нового – мы с моими кузенами были совершенными идиотами в детстве. Единственное отличие состоит в том, что в те времена взрослые не обращали на это внимания, тогда как мы концентрируемся (вероятно, слишком много) на этих детях и их оплошностях. Сколько лет вашим?
– Сейчас им должно быть семь, восемь и девять лет.
Месье Буш-Бонтан удивился, когда я рассмеялась.
– В их возрасте, – сказал он, – в свободное время я читал великих классиков.
– Мы всегда думаем так о себе, но не всегда это абсолютная правда!
Как только мы покинули столовую, Дэвид увел свою жену. Объяснил, что у них важная встреча у моста Альма.
– Мы опаздываем уже на семь дней – мы должны идти немедленно.
– Но вы вернетесь ночевать?
– Возможно, переночуем там.
– Где?
– Под мостом, где мы встречаемся с нашим другом.
– Не делайте этого. Вы ведь устали.
– Великий дзен-мастер По Чанг сказал, что, когда ты устал, спи. Мы можем спать везде.
– А малыш?
– Он тоже пойдет. Он постоянно спит. Доброй ночи, ма.
– Мы увидим вас завтра?
– Наверное. Доброй ночи.
Вновь появились Филип и Норти. Валюбер вскочил со стула возле мадам Ю и быстрым, мастерским манером увлек Норти на свободный диван. Они просидели там остаток вечера, часто смеясь. Грейс, вполуха слушая Филипа, который установил между ними кратчайшее расстояние, смотрела на них невозмутимо, даже, как мне показалось, насмешливо. В обычное время, в правильной очередности гости стали подходить и благодарить нас за восхитительный вечер, отправляясь затем своей дорогой. Я редко чувствовала себя такой усталой.
Глава 12
Я сидела на своей кровати, глядя на Альфреда.
– Мы смеемся или плачем? – спросил он. – Ты видела младенца?
– Он, похоже, спал. Я видела только колыбельку.
– Чей он, как ты думаешь?
– Конечно же, их.
– Он желтый.
– Младенцы часто такими бывают.
– Нет, дорогая. Я имею в виду, что это азиатский младенец.
– Святые небеса! Ты уверен? Я полагала, это наш внук.
– Может, и так. Возврат к предкам. Есть у тебя какой-нибудь китайский предок, Фанни?
– Разумеется, нет. Может, у тебя есть?
– Сомневаюсь. Уинчемы, как ты знаешь, были йоменами в Херефордшире, в одной и той же деревне еще со Средних веков. Если бы один из наших предков поехал на Восток и привез экзотическую жену, это стало бы в нашей семье захватывающей легендой. Маленькая леди тоже не похожа на монголку, не так ли?
– Ни капли. Как загадочно. Ну, если они везут его в Китай, это будет все равно что возить уголь в Ньюкасл.
Два дня мы ни разу не видели ни Дэвида, ни Дон, ни колыбель; на третий они явились опять. Мы с Альфредом пили чай в Зеленой гостиной.
– Похоже, они ушли навсегда, – произнесла я. – Может, мы были недостаточно приветливы с ними?
– Не понимаю, что еще мы могли бы сделать.
– Вероятно, ничего. Я чувствую вину в отношении Дэвида, как я часто тебе повторяла, из-за того, что люблю его меньше других.
– Нужно смотреть на вещи реалистически, моя дорогая. Ты любишь его меньше, потому что он меньше для этого пригоден, – все очень просто.
– Но не может ли это быть потому, что я любила его меньше с самого начала? Я лежала без сна, пытаясь вспомнить…
– Он всегда был точно таким же, – заявил Альфред, – он таким родился.
Неожиданно в дверях появились они, двигаясь по-крабьи боком, с колыбелью между ними.
– Как хорошо! – воскликнула я. – Вот и вы. Мы уже начали опасаться, что вы ушли на Восток.
Дэвид прижал свою бороду к моему лицу и произнес:
– Напротив, мы взяли немного назад – на Запад – в Исси-ле-Мулино[74]