– Вам не кажется, что Мокбар зашел слишком далеко? Не могут ли его уволить?
– Только не его! Вероятнее, что он получит надбавку и сможет лучше кормить свое отродье, пока очередное повышение стоимости жизни не вынудит его сорвать новый куш. – Филип поднял телефонную трубку. – Кэти, соедините леди Уинчем с председателем Совета министров.
– Это мой отчим? – спросила я и рассмеялась. – Слушайте, я получила телеграмму от моей матери, которая, по мнению Филипа, все исправит. Она пишет, что газета собирается дать опровержение относительно ее замужества. Добавляет, что это было лишь одностороннее обязательство.
– Одностороннее обязательство? – с подозрением уточнил Буш-Бонтан. – Что это такое?
– Как будет одностороннее обязательство по-французски? – обратилась я к Филипу и повторила вслед за ним: – Acte unilatéral [97], но у вас здесь такого нет. Понимаете, это означает, что она взяла вашу фамилию.
– Неужели? Не было никакого документа. Но с какой стати ей было брать мою фамилию?
– Для соседей, наверное.
– Но chère Mme l’ Ambassadrice[98], это же было в Харэре[99]! Соседями были эфиопы… Впрочем, не важно, продолжайте.
– Суть в том, что завтра появится опровержение. Боже, мне так жаль… хотя это совсем не моя вина.
– Но все это не имеет значения до тех пор, пока меня не будут считать biganme… Как это по-английски? Двоеженец. Вот это было бы очень досадно. В Верхних Пиренеях это не понравится, как не понравится и родственникам моей покойной жены Пуселярам (текстиль Пуселяр) из Лилля. Единственный человек, кто будет в восторге, – моя невестка: она меня ненавидит, это вполне вознаградит ее за то, что она замужем за внебрачным ребенком. Теперь, конечно, мне припишут сотрудничество с британской разведкой, но поскольку единственным французом, о котором так не говорят, является генерал де Голль, то, полагаю, я это перенесу. Святая Доротея! Она действительно ваша мать? Странно! Не существует двух более непохожих женщин – хотя сейчас я вижу разительное сходство между ней и Норти.
– Я всегда стараюсь этого не видеть!
Закончив разговор с Буш-Бонтаном, я отправилась искать Норти. Ее комнату заполнял писк новорожденных.
– Мелюзина родила шестерых прелестных малышей, умница.
– По-моему, ты говорила, что она старая.
– Да. Они – чудо-детки.
– Ну так что теперь? Не лучше ли, чтобы кто-нибудь сразу их утопил? Прежде чем она к ним привяжется?
– Фанни!
– Я понимаю. Но мы не можем держать их здесь.
– В этом огромном доме? Я только вчера видела во дворе дохлую крысу.
– Значит, это была пришлая крыса. В доме их нет, и у нас живет превосходная кошка на кухне.
– Ладно. Раз ты такая черствая, я их отдам.
– Да, обязательно. Тебе понравилось «Возвращение останков»?
– Это было прелестно. Мы все кричали Vive l’Empereur [100]– немного поздновато, но ничего.
– Я слышала, ты опять идешь куда-то с месье де Валюбером?
– По делу, Фанни. Мне надо серьезно поговорить о porte-feuille [101]. Если assainissement de notre place [102]продолжится в том же духе, все мои прибыли исчезнут, и какой тогда будет моя старость? Сможешь ты себе позволить платить мне пенсию? Я начинаю всерьез беспокоиться об этом.
– Ты говоришь еще хуже, чем Грейс. Постарайся придерживаться какого-то одного языка. Полагаю, ты читала сегодняшнего Мокбара?
– Умненький человечек. Между прочим, Дэви просил меня передать тебе «до свидания».
– Так Дэви отгреб?
– Фанни! Ладно, не бойся, я не скажу Альфреду. Да. Он объяснил, что чувствует, как с каждым вдохом, сделанным в Париже, он наживает себе рак легких.
– Чепуха! Среди всех этих деревьев! Тут совсем не пахнет бензином.
– Он говорит, что именно лишенные запаха выхлопные газы, которые тяжелее воздуха, наносят самый сильный ущерб.
– Должна заметить, что это уже перебор. Сначала он превращает Дэвида в сексуального маньяка, а потом оставляет нас нести на себе это бремя.
– Он храбро вернется, когда декарбонизируется, чтобы проверить, как дела у Дэвида. А тем временем доктор Лекер сделал Дэвиду успокаивающий укол, так что все наши добродетели на данный момент спасены. Вчера вечером Кэти пережила с ним страшный момент – она говорит, что была на волосок от гибели. Эта борода и эти ступни… и как только бедная Дони может… Почему ступни дзен-буддистов всегда такие ужасные? – Норти содрогнулась.
– Жаль, что доктор Лекер не сделал успокаивающий укол Мокбару.
– Нет, Фанни, он же флиртует. Это было бы несправедливо.
– С кем он флиртует?
– Ну, например, с Филлис Макфи.
– Скажи мне кое-что, Норти. Филлис Макфи на самом деле существует?
Широко распахнутые глаза, обиженный вид.
– Что значит «на самом деле»?
– Ты, случайно, ее не выдумала?
– Она моя давняя подруга на веки вечные. (Бедняки не заводят новых друзей – о, не напоминай мне о бедности! Эта проклятая парижская фондовая биржа!) Надеюсь, мне позволяется такую иметь?
– Тогда я не понимаю, почему ты никогда не приведешь ее со мной познакомиться?
– Она работает.
– Где?
– Всемирное что-то.
– Но ведь наверняка не по вечерам?
– Особенно по вечерам, потому что, понимаешь, Земля круглая и в Америке все наступает позднее. Когда это великое, пульсирующее, многолюдное, бурлящее сердце маленького старого Нью-Йорка начинает биться, Филлис Макфи, уравновешенная, квалифицированная, улыбающаяся (не улыбаться – грех), надлежащим образом одетая в свой новейший костюм от Майнбочера, с безупречной прической и красными ногтями, должна быть на Трансатлантической линии. У нее нет времени, чтобы тратить его на людей вроде тебя.
– Тогда как-нибудь приведи ее на ланч.
– Она слишком занята. Не может себе позволить больше, чем un queek dans un drog, что означает французский ланч в аптеке. Только представь, первоклассная жратва среди медицинской ваты… Заставляет задуматься, признай…
– Ну что ж, тогда не приводи. Я не возражаю. Похоже, она работает гораздо усерднее, чем некоторые люди, кого мы знаем.
– Это намек? Не очень добрый, Фанни. У Филлис Макфи есть амбиции, она хочет обниматься со своим шефом (что по-французски означает «начальник», если только это, случайно, не повар). Я не хочу.
– Коль скоро мы заговорили о невидимых существах, то есть еще один человек, которого я никогда не вижу, – месье Круа.
– Он робкий. Ему бы не хотелось, чтобы ты его видела. Да, в качестве твоего секретаря – в такой же степени идущего в ногу со временем, такого же исполнительного и расторопного, как Филлис, – позволь напомнить тебе, что у вас с Альфредом на повестке дня Национальный день Северной Кореи, после чего вы идете на ранний обед с итальянцами, а потом – на чудесную пьесу о холодильниках в театр де ля Вилль. Везет же некоторым!
Вскоре, почувствовав себя свободной, я поднялась в спальню и постаралась забыть о своих тревогах в горячей, ароматной ванне.
Нам потребовалось время, чтобы добраться из посольства Северной Кореи в итальянское. Между семью и восемью часами все американцы, живущие в Париже, выводят свои машины размером с грузовик, сияющие, броские и безвкусные, и отправляются встречаться друг с другом, пить виски и «освежать» свой акцент. Так получается, что в это же время парижане возвращаются с работы домой, и сделать им это непросто.
Когда мы двигались к мосту Альма со скоростью примерно одна миля в час, Альфред сказал:
– Ты выглядишь озабоченной, дорогая. Тебя что-нибудь тревожит?
– Множество разных проблем.
– Например?
– Начать хотя бы с Мокбара. Полагаю, ты не видел эту газету…
– Видел. Филип подсунул мне ее. Редко мне доводилось читать что-то еще более глупое. Буш-Бонтан говорит, что это совершенная неправда, а он должен знать. Право же… если это все…
– Ох, как бы мне хотелось, чтобы было так. Еще меня беспокоит Норти.
– Норти? Почему?
– Любая девушка, столь же привлекательная, как она, должна вызывать беспокойство, пока не выдашь ее замуж. Ее воздыхатели…
– Коллективная ответственность определенно не так опасна.
– Есть один или два, кого я не считаю безопасными. – Мне не хотелось конкретно указывать Альфреду на Валюбера, не имея более веских доказательств его реальной угрозы.
– А тебя удивляет, что они по ней вздыхают? На днях – это было после твоего званого ланча – она провожала вниз мадам Майстерзингер. Я только что проводил бирманцев, а затем направился в комнату миссис Тротт, чтобы позвонить. Когда я вышел, холл был пуст – слуга усаживал пожилую женщину в машину, и у них за спинами, на верхней ступеньке, Норти исполняла некую пантомиму из иронических реверансов. О, я не могу описать, как смешно это было! Конечно, ей было невдомек, что кто-то смотрит на нее. Благодаря этому я осознал, что можно быть безумно влюбленным в это маленькое существо.
– Мы все и влюблены, – произнесла я, – за исключением Филипа. Так хочется, чтобы у Норти была счастливая жизнь, не такая, как у Сумасбродки.
Неожиданно Альфред изрек нечто примечательное:
– Как бы глубоко я ни осуждал твою мать и ее деяния, не думаю, что ее можно назвать несчастной.
Я удивленно посмотрела на него. Мы в семье так привыкли осуждать поведение Сумасбродки, что считали естественной ее огромную неудовлетворенность, к которой оно должно было привести, пусть даже нам просто того хотелось.
– Тебе следует постараться увидеть вещи такими, какие они есть, Фанни. Было ли ее поведение желательным или нет – это одно, а сделало ли оно ее несчастной – совсем другое. Я не считаю, что сделало; полагаю, она абсолютно счастлива и всегда была такой.