От этих мыслей меня отвлекли двое мужчин, которые прошли мимо моего дивана.
– Когда я явился на фабрику, – говорил один, – мне сказали, что семь девушек залетели – ну, в смысле забеременели. Это все новая немецкая машина.
– Ничего удивительного, – усмехнулся другой, – эти новые немецкие машины просто бомба.
Я в своей жизни нечаянно подслушала много мимоходом брошенных замечаний, но ни одно из них не озадачило меня больше. Размышляя над ним, я увидела три фигуры, семенящие в мою сторону от входа с Арлингтон-стрит. Несмотря на стильную одежду, спутать их видовую принадлежность было сложно. Со своей сутулой, беспечной походкой; вялыми ладонями, будто отделенными от длинных, разболтанных рук; с приоткрытыми ртами и дрожащими фигурками, словно их одежда, чересчур маленькая, совершенно их не грела, они бы, несмотря на всю маскировку, даже на Луне мгновенно распознавались бы как итонцы. Передо мной были элегантные, воспитанные англичане, какими я так страстно желала видеть своих сыновей; этот образ, знакомый мне с ранней юности, казался таким правильным, и его мне не хватало в грубой, скороспелой мужественности двух других моих мальчиков. Чарли и Фабрис сменили одежду, но не отказались пока от своей индивидуальности. Какое облегчение!
Глава 18
– Мы не думали, что опаздываем.
– Вы не опоздали. Это я пришла раньше.
– Красивое платье, мам. Мы принесли тебе цветы.
– О, как мило. Большое спасибо… Розы! – (Но это было довольно скверно – розы дороги в день Святого Андрея; вероятно, у них еще оставались какие-то деньги.) – Мои любимые! Отдай цветы портье, хорошо, Чарли? И попроси поставить их для меня в вазу. Ну вот… идемте обедать.
Я подумала, что мальчики так же сильно смущены, как и я, и рассчитывала, что еда всех нас раскрепостит. Они заказали, как я и ожидала, копченую семгу и жареного цыпленка, а затем вежливо попытались сделать так, чтобы я почувствовала себя непринужденно.
– Ты хорошо долетела?
– «Виконтом»?
– Видела новую пьесу Ануя в Париже?
– Вы читали «Пинфолда»?
На все вопросы я ответила «да», но была слишком поглощена другими мыслями, чтобы развивать эти темы. Общий разговор в данных обстоятельствах казался невозможным; я заказала бутылку вина и произнесла:
– Может, теперь вы мне расскажете, что все это означает?
Чарли и Сиги посмотрели на Фабриса, который, очевидно, был у них главным.
– Ты на нас злишься? – спросил он.
– Я больше тревожусь, чем злюсь. Ваши отцы действительно очень сердиты. Но почему вы так поступили?
– Чудовищная еда… – тоненьким голосом возопил Сиги.
– Не надо мне рассказывать про еду, поскольку я прекрасно знаю, что она не имеет к этому отношения. Пожалуйста, назовите реальную причину.
– Ты должна постараться поставить себя на наше место, – сказал Фабрис. – Мы тратим лучшие годы своей жизни, каждый день бесценен, и нужно прожить его, будто он последний. Тратим их в этом темном, мерзком, захудалом месте со всеми этими старыми придурками, талдычащими нам что-то с утра до вечера, и теми несчастными ребятами, что гниют с нами в одной могиле. Это не жизнь, а каторга, мам; нас донимают месяцами. В конце концов стало выше человеческих сил это выносить. Ты нас винишь?
– Что у тебя на джемпере, Чарльз?
– «Янки – парень для меня». Тебе нравится?
– Кто такой Янки?
– Кто такой Янки? Янки Фонзи, конечно, Бомба из Бирмингема. Я-то думал, даже ты слышала о Янки – том самом долговязом Янки из Брума – крутейшем парне на планете. Он – поп-звезда.
– И он парень для тебя?
– Естественно. Конечно, он мужской герой, и ты не можешь впечатлиться им, как мы; многие девчонки не впечатляются, тем более старики. Но мы – его фанаты, его кричащие болельщики, мы следуем за ним с концерта на концерт. Как же он нас заводит!
– Вы должны сходить и сами посмотреть, – посоветовал Сиги. – Tout comprendre c’est tout pardonner! [111]
– Вы считаете, я бы поняла?
– Если бы увидела, то поняла бы, – произнес Фабрис. – Янки, который ломится прямо в атаку, обращается с парнями так, будто выжимает апельсин… Этот чертов микрофон – словно мягкая глина в его руках. Он катается с ним по полу… использует как ружье… швыряет в разные стороны, вертит его, рычит в него. Затем внезапно все меняется, он утихает до набожного речитатива: «Я пересчитываю их, каждую в отдельности, мои четки». Отсюда начинается Шехера-джаз[112]: «Бледные руки, что я любил близ садов Шалимара». «О, Шенандоа, я жажду тебя услышать». А заканчивает чем-нибудь патриотическим: «Прострели, если должен, эту старую седую голову, но пощади флаг моей страны, сказала она». Для каждого что-то найдется, понимаешь?
– Мам, напрягись же и постарайся понять, что чудесная лодочная прогулка не хуже рисового пудинга.
– Предположим, я пойму. Но все это не имеет связи с реальной жизнью, которая очень длинная, серьезная и к которой в вашем возрасте вам следует готовиться.
– Все дело в том, что мы сейчас слишком стары, чтобы готовиться. Перед нами жизнь, она уже началась, мы хотим жить.
– Дорогие мои, это решать вашим родителям. Поскольку мы вас содержим, то должны получить разрешение влиять на ваши поступки.
– Ага! Но я как раз к этому подхожу. Подростки в наше время определенно обладают деловой хваткой. Это не то, что было в старые времена – у какого-нибудь Дэвида Копперфилда. Современному Копперфилду не требуется топать в Дувр и находить тетушку Бетси. Нет, он богат, зарабатывает девять фунтов в неделю. Вот сколько мы зарабатываем. Неплохо для начала?
– Девять фунтов в неделю? – Я опешила. Ничего себе голодающие животные на снегу! Наверняка это сделает мою задачу трудной, если не вовсе невозможной. – За что, могу я поинтересоваться?
– Упаковка.
– Это почти пятьсот фунтов в год!
– Точняк.
– Что же вы упаковываете?
– Бритвы – ну, то есть электробритвы.
– Вам это нравится?
– А разве кому-нибудь нравится работа?
– Разумеется, когда она интересная. В этом и состоит смысл уроков – в том, чтобы человек мог в итоге получить работу, которая более приятна, чем упаковывание.
– Да, об этом мы слышали. Мы в это не верим. Думаем, что все работы одинаковы и своей жизнью ты живешь только в свободное время. Нет смысла тратить бесценные годы, готовясь к работам, которые могут оказаться много хуже, чем упаковывание, когда мы будем старыми и неспособными чувствовать что-либо, хорошее или плохое. В сложившихся условиях мы имеем два выходных и вечера. А между этими просветами нас воодушевляет Янки.
– Но, мои дорогие дети, вы не можете продолжать упаковывать до конца своих дней. Вы должны подумать о будущем.
– Неужели? Вот вы, старики, все думали и думали о будущем, горбатились на это будущее, и куда оно вас завело?
– Вашего отца это завело в Париж.
– А какой ему от этого прок? Сколько выходных он имеет? Как проводит свои вечера? Кто его кумир?
– В любом случае мы хотим наслаждаться сейчас, а не когда станем гнить на корню лет в тридцать или в каком-нибудь наводящем страх возрасте.
– Объясните мне, – продолжила я, – вы что, были несчастны в Итоне? По моему опыту, такого практически никогда не случается.
Они переглянулись.
– Нет… не то чтобы несчастны. У нас было это самое чувство, что жизнь проходит впустую.
– Это не пертширская шайка тому виной? – Я знала, что, когда они только прибыли в Итон, их дразнили (согласно их собственным заявлениям, а по моим представлениям, обесценивали и буквально тиранили) шотландские мальчишки, крупнее и старше их, один из которых был фаг-мастером Сиги и якобы украл у них деньги, а также одолжил и сломал такие сокровища, как фотокамера.
– Да, черные демоны из шотландских Питлохри и Баллачулиша! – воскликнул Фабрис. Остальные затряслись от смеха, видимо, над старой и излюбленной шуткой. – Нет, теперь, когда мы уже больше не детки, они не могут над нами измываться.
– Значит, вы сбежали не из-за них?
– Нет, не из-за них.
– И вас не секли в этом полугодии?
– Секли. Меня высекли за то, что я обсыпал парня тальком, а Сиги – за то, что он засунул голову мальчика в ванну с водой.
– Сиги! – В моем голосе прозвучал такой ужас, что он вздрогнул и быстро произнес:
– Но я не удерживал ее там так долго, как они подумали.
– Мам, никто не против порки, вообще-то.
– Говори за себя, Чарли, – усмехнулся Фабрис.
– Конечно, противно ходить взад-вперед по комнате перед этим, но этого недостаточно для побега. Наши мотивы были положительными, а не отрицательными.
Остальные кивнули.
– Просто у нас возникло ощущение, будто жизнь проходит мимо и мы не извлекаем из нее максимальную пользу.
– Упаковка и рок-н-ролл тоже не лучший выбор. Скоро они перестанут приводить вас в восторг, и где вы тогда окажетесь?
– К тому времени уже ничто не будет иметь значения. Наши подростковые годы останутся позади, и мы умрем. Разве это не грустно?
– Очень грустно, однако это не совсем так. Вы, конечно, состаритесь и умрете, но после окончания вашего подросткового возраста и до вашего смертного одра будут бесконечные годы, которые надо будет чем-то заполнить. Вы что, собираетесь провести их все – все эти тысячи дней, – упаковывая бритвы? Ради этого вы были созданы?
– Ты не поняла, как мы и боялись.
– Почему бы вам не поехать со мной в Париж завтра утром?
Они нервно переглянулись.
– Видишь ли, мы считаем, что в нашем возрасте лучше жить в Лондоне. Париж не особенно хорош для подростков.
– Определенно менее доходный.
– Так вы не поедете? – спросила я.
– Мы подписались на свою работу.
Было бесполезно обсуждать этот вопрос, поэтому мы заговорили о другом. Они спросили, как там Норти.
– Кстати, – сказала я, – она подросток, но абсолютно счастлива в Париже. Норти его обожает.