– Дорогая, что ты делаешь сегодня вечером? – спросила я.
– Доктор Лекер.
– Lecoeur soupire la nuit le jour, qui peut me dire si c’est l’amour?[115]– произнес Филип.
– Да.
– И я полагаю, – продолжил он, – что всякий раз, как ты проходишь мимо Бурбонского дворца, статуи Сюлли и Л’Опиталя сходят со своих постаментов и кланяются тебе?
– Да, кланяются. Это англичане меня не ценят. Всем пока.
Когда Норти ушла, мы с Филипом рассмеялись.
Он сказал:
– Принимающие у себя гостей жены здешних дипломатов негодуют на Норти, потому что к числу ее поклонников примкнул Тони де Ламбеск – да, Фанни, этот маленький белокурый парень, которого ты встречаешь повсюду. Они рассматривают его и меня как единственных в городе пригодных холостяков – мы должны обслуживать все их званые обеды. Существуют сотни одиноких французов, которые хотели бы быть приглашенными, но вы же знаете, каковы эти женщины – слишком робкие, чтобы попробовать кого-нибудь нового. В этом случае им, возможно, придется иметь дело с неожиданным диалогом, а этого нельзя допустить. Разговор должен течь по знакомому руслу, в соответствии с некой избитой старой формулой. Предположим, кто-то упоминает графа Пьера[116] – конечно, правильно будет сказать, что он просто обожает свою невестку[117]! А вот чужак мог бы спросить, имеете ли вы в виду исследователя Пьера Радиссона. Или, того хуже, графа Пьера из «Войны и мира»? И вся компания почувствует, что был взят неверный тон, – они даже могли бы начать использовать свои мозги. Это неприемлемо. Они любят вялую игру в мячик и не желают, чтобы умные молодые технари нарушали границы. Мы с Ламбеском знаем правильные ответы, хоть разбуди нас среди ночи. Но теперь он всегда либо идет куда-нибудь с Норти, либо надеется на это. Выжидает до последнего момента, молясь, чтобы она была не занята. Бесполезно приглашать его заранее. Единственная надежда – позвонить ему в половине девятого и заставить прийти, раздосадованного в таком случае. Это сильно разладило светскую жизнь. Пора уже Норти выходить замуж, такие вот дела.
– Да, но за кого?
– Кто там есть? Буш-Бонтан малость староват… тот начальник канцелярии (всегда забываю его имя) уродливый… Круа вроде бы беден…
– А это имело бы значение?
– В случае с Норти? Она бы мгновенно извела бедного человека.
– А Круа вообще существует? Я до сих пор его не видела, а вы?
– Кто-то же научил ее французскому; она тараторит со скоростью сто миль в час. Затем Лекер – он слишком занятой… Шарль-Эдуар слишком женатый (к сожалению)… посол Нормандских островов имеет рыночного грузчика, которого обожает… А вот еще Эймиас, как насчет него? Подходящий вдовец.
– Я против, – сказала я.
– Тогда остается Ламбеск, хотя ему нужно позолотить свой герб[118].
– А почему бы вам на ней не жениться? – бесстрашно спросила я.
– Что ж, знаете, я бы мог. Несмотря на всю ее суету, теперь, когда я к ней привык, не могу представить жизнь без Норти. Полагаю, она – последняя из очаровательниц. Девушки с «конскими хвостами», похоже, не интересуются ничем из того, что я люблю, и меньше всего сексом. Они примыкают к стилягам и битникам и кочуют с ними по Европе, деля постель при случае. Бывает, что в постели трое, если так дешевле, и, вероятно, ничего не происходит! Секс совершенно несуществен. Появляется ли по ходу дела ребенок или нет? Они не очень-то и замечают. А что касается Норти, она – порочная штучка, но по крайней мере способна доставлять радость, и, честное слово, как же хорошо это у нее получается!
– Норти вовсе не порочная, – возразила я. – Даже думаю, что она добродетельна.
– В любом случае Норти – человеческое существо. Не исключено, что в итоге я к ней посватаюсь.
– Только, Филип, не откладывайте это слишком надолго, а то, знаете, она влюбится в кого-нибудь другого!
Глава 20
Вскоре приехал сэр Харальд Хардрада, чтобы прочитать свою лекцию. Она была блестящей и имела большой успех, ведь сэр Харальд являлся одним из немногих ныне живущих англичан, которые, как признавали даже французы, мастерски владеют языком. Поскольку им ненавистно слышать, как его коверкают, и они не любят слышать никакого другого, иностранных лекторов в конце их выступления чаще хвалят из лести, чем искренне (впрочем, они не чувствуют разницы). Все мы отправились в Сорбонну, где и состоялась лекция, а затем Милдред Юнгфляйш дала званый обед. Там присутствовали сэр Харальд, месье Буш-Бонтан, Валюберы, Гектор Декстер с женой, американская пара Джоргман, Филип и Норти и мы с Альфредом. Декстеры получили от Госдепартамента реабилитационный документ, к огромному облегчению их соотечественников в Париже. Похоже, будучи сытым по горло политической деятельностью, мистер Декстер теперь действовал как лицо, поддерживающее связь между ведущими французскими и американскими арт-дилерами.
Миссис Юнгфляйш жила в доме в стиле модерн, 1920 года, неподалеку от Булонского леса. Гостиная, выкрашенная в сияющий белый цвет и без всяких декоративных украшений, имела неестественно высокий потолок и лестницу, ведущую на галерею. Это создавало эффект плавательного бассейна. Возникало ощущение, что кто-то может в любой момент нырнуть, например, премьер-министр Англии или какой-нибудь улыбающийся молодой кандидат на американский трон. Почти что единственным предметом мебели был огромный пуф в центре комнаты, на нем людям приходилось сидеть спинами друг к другу. По обычаю всех американцев Милдред оставила час между прибытием гостей и объявлением обеда, во время которого можно было выпить бурбон.
Буш-Бонтан присутствовал на лекции. Они с сэром Харальдом были старыми друзьями. Теперь они сидели на пуфе, выгибая шеи, чтобы пообщаться друг с другом.
– Превосходно, мой дорогой Харальд! Ничто не могло быть более важным и умным, чем ваше сообщение о Фашоде[119] – не зря вы получили Королевский Викторианский орден! Мне очень понравилась встреча между Китченером и Маршаном на Аргоннском фронте – когда-нибудь вам надо прочитать страницу из Киплинга, где он описывает наивную радость французских солдат, которые были очевидцами этого. Они думали, будто топор войны был зарыт навсегда, и если мы выиграем войну, les Anglais [120]станут близкими друзьями и оставят нам наши немногочисленные владения. В общем, не важно…
– Как все французы, – вежливо произнес сэр Харальд, обращаясь ко всем гостям, которые выворачивали шеи, чтобы следить за разговором, – господин премьер в своем сердце великий поборник нашей империи.
– Мы защищаем себя, как только можем, – сказал Буш-Бонтан. – Бедный Маршан, я хорошо его знал.
– Вы уже жили в Фашоде с Сумасбродкой, когда он прибыл?
– Нет. Каким бы я ни был акселератом, в полугодовалом возрасте я еще жил с родителями.
– Вы не представляете, как заинтригованы были мы все, узнав, что знаменитым французом в ее жизни был не кто иной, как вы, собственной персоной. Я всегда воображал старого таможенника с бородой и деревянной ногой.
– Вовсе нет. Веселый молодой этнограф. Доротея… была так мила…
– Я и понятия не имела, что у вас такое африканское прошлое, Жюль. Чем вы там занимались?
– В те дни я страстно увлекался этнографией. Мне удалось попасть в экспедицию Джибути – Дакар.
– О! Все становится ясно как день. Значит, это вы увезли харэрские фрески?
– Увез? Мы их обменяли.
– Любезно сообщите миссис Юнгфляйш и ее гостям, на что вы их обменяли?
– Хороший обмен – это ведь не грабеж, полагаю. Харэр приобрел несколько восхитительных настенных росписей в ранней манере вашего покорного слуги и даровитой матери вашей гостьи. Как мы были деятельны и счастливы, рисуя эти грандиозные фрески! Пожалуй, то были счастливейшие дни в моей жизни. Все были так довольны – «Фуззи-Вуззи»[121] гораздо больше предпочитали нашу живую и яркую живопись тем старым заплесневелым штукам, что находились там прежде.
– Мы не говорим «Фуззи-Вуззи», – произнес сэр Харальд.
– Правда?
– Да. Как и ваша внешняя политика, это старомодно.
– Hélas! Я старомоден, а также стар. C’est la vie, n’est-ce pas, Mees? [122]
– Когда вы опять падете? – спросила Норти. – (Черт возьми, у меня болит шея!) Мы теперь никогда вас не видим, это скучно.
– С помощью нынешнего окружения это должно случиться со дня на день. Что вы готовите для нас, Харальд?
Сэр Харальд порозовел и выглядел виноватым. Гектор Декстер, который при слове «фрески» навострил уши, поинтересовался:
– А где харэрская роспись сейчас, господин премьер?
– Благодаря мне – в безопасности, в запасниках Лувра, где ни один человеческий глаз никогда ее не узрит.
– У меня есть клиент в Штатах, он занимается африканским искусством безупречного происхождения. Нет ли еще каких древних фресок в Харэре или его окрестностях?
– Нет, – ответил сэр Харальд, – лягушатники все умыкнули.
– Мы больше не говорим «лягушатники», – заметил Буш-Бонтан, – это старомодно, как отнятие чужих островов.
Наступило молчание. В бокалах позвякивал лед, миссис Юнгфляйш предложила всем икру. Сэр Харальд отвернулся от Буш-Бонтана к противоположной стороне пуфа и сказал:
– А сейчас, Гек, мы хотим услышать о России.
Гектор Декстер прочистил горло и заговорил нараспев:
– Мой повседневный опыт пребывания в Советской Социалистической России был запечатлен на долгоиграющей грампластинке, которая будет свободно предоставляться всем членам Североатлантического альянса. Копию вы сможете получить, подав заявку своему послу в НАТО. Я пробыл там, как вы, возможно, знаете, восемь с лишним лет, но по прошествии самой первой недели пришел к заключению, что образ жизни советского социалистического гражданина неприемлем и никогда не сможет быть приемлемым для того, кто узнал американский образ жизни. Затем мне потребовалось восемь с лишним лет, чтобы найти какой-то способ