ут, под ним виднелась шелковая голубая сорочка и галстук, сбитый в сторону. От Невраева чуть-чуть тянуло не то фиалкой, не то водочкой. Слегка перевесясь через подоконник, он благодушно смотрел на улицу. Глаза его были зеленовато-голубые, цвета стекла на изломе, зеленая улица отражалась и играла в них.
Между Дмитрием Алексеевичем и этим добродушным человеком, лет двадцати пяти, а может быть и тридцати пяти, любящим выпить, посмеяться и поболтать о «женском вопросе», с первого же дня знакомства установилось что-то вроде дружбы. Они два раза уже ездили купаться в Химки. В ясных глазах Невраева, пронзительно голубых, когда Вадя был на пляже, около голубой воды, черновая сторона жизни не отражалась. Он смотрел на все окружающее благодушно и всегда был чуть-чуть навеселе — ровно настолько, чтобы не заметил Шутиков, который за обедом тоже выпивал стопку.
— Вот подъезжает наш дорогой медведик, — сказал Вадя, не меняя положения.
И Дмитрий Алексеевич увидел длинный черный «ЗИС», который ехал по осевой линии улицы. Машина замедлила ход, сказала отрывистое «би-би» и свернула под арку министерского здания.
— Дима, мне очень хочется закурить. Разрешите? — спросил Невраев.
— Что же спрашивать? — удивился Лопаткин. — Вы же, по-моему, не курите!
— Но вы разрешаете? — сказал Невраев, не улыбаясь.
Дмитрий Алексеевич достал пачку «Беломора» и вытряхнул из нее несколько папирос — одну папиросу на руку Невраева, другую взял сам. Затем зажег спичку и протянул ее Вадиму, но тот отказался.
— Закуривайте, я сейчас достану одну вещь…
Пока Дмитрий Алексеевич торопливо и жадно закуривал, Невраев достал из стола кнопку и приколол свою папиросу высоко к окну.
— Это знак для некоторых щепетильных авторов, — любуясь папиросой, но не улыбаясь, сказал он. — Чтоб они не стеснялись курить в моем кабинете. И вообще, чтобы они меня поменьше стеснялись.
После этого они долго молча смотрели на улицу. Дмитрий Алексеевич время от времени улыбался краем рта, а Невраев благодушно посматривал вниз на тротуар, как бы не замечая этих улыбок.
— Во-от, — сказал он вдруг. — У меня в кабинете есть и другое обязательное правило. Чтобы вы всегда вот так улыбались, как сейчас. Это нравится хозяину кабинета.
Они опять замолчали и минут десять в тишине лежали на подоконнике.
— И еще одно правило есть, — сказал вдруг Невраев. — Не нервничать и не волноваться.
Дмитрий Алексеевич действительно волновался. Через сорок или пятьдесят минут должно было начаться совещание при начальнике технического управления, созванное специально для обсуждения его проекта.
— Это последнее правило трудно соблюсти, — сказал Дмитрий Алексеевич.
— В этом кабинете все правила надо блюсти, — благодушно заметил Вадя. Ага, вон показалась колымага академика Флоринского. Вот видите, у вас нет оснований для дурного настроения, товарищ Лопаткин.
Невраев проворно соскользнул к телефону, набрал номер и сказал:
— Лида, Флоринский приехал. Скажите, чтобы встретили.
К главному подъезду министерства медленно подкатил старый «Паккард». Остановился, постоял некоторое время. Потом из него спиной вперед вылез белоголовый старик с тростью, распрямился, потрогал очки, выставил трость и неуверенно шагнул. Тут из подъезда выбежали два тонких молодых человека и подхватили старика под руки.
— Слепнет дед, — сказал Невраев. — Саратовцев старше года на два, а как водку пьет! Нет, Дима, вы не должны нервничать в моем кабинете. Давайте лучше решим, не сходить ли нам на уголок?..
— Знаете что? Мы сходим. Но только после совещания — если решение будет в мою пользу…
— Постойте. Я люблю точность, — сказал Невраев, глядя на улицу. — Что здесь является решающим моментом — «после совещания» или «решение в вашу пользу»?
— Конечно, решение в мою пользу!
— Тогда надо сейчас идти.
— Почему?
— Потому, что решение уже зафиксировано.
— Где?
— Вот здесь, — и Вадя, не улыбаясь, а наоборот, даже насупившись, слез с подоконника. — Вот здесь зафиксировано, — сказал он равнодушным тоном, открывая ящик стола. — Вот, можете почитать… Дмитрий Алексеевич. Это вам касается, как говорит доктор наук Тепикин. Пункт второй. Я его вчера кончил фиксировать.
И он подал Лопаткину отпечатанное на машинке «Решение совещания при начальнике технического управления». В пункте втором было сказано: «Поручить Гипролито проектирование машины тов. Лопаткина с участием автора, с учетом поправок, внесенных участниками данного совещания».
— А вы уверены, что оно не претерпит изменений? — спросил Дмитрий Алексеевич, улыбаясь. Ему нравился Невраев, нравился его благодушный вид, этот угасающий серьезный голос.
— Уверен, — еще тише ответил Вадя.
— Почему?
— Я очень хорошо, долго фиксировал это решение. Я жалею, что не могу зафиксировать так прочно вашу улыбку. Дима, пожалуйста, улыбайтесь почаще, мне это нравится. Ага, кто-то еще подъехал. Василий Захарович Авдиев. Надо идти…
Из сверкающей «Победы» вышел высокий мужчина в просторном светло-сером костюме, в белых туфлях и в расстегнутой русской косоворотке, ярко расшитой на груди. Богатая золотисто-седая шевелюра его свилась над висками в множество колец, как нарезанный лук. Он остановился, посмотрел вдоль улицы, и Дмитрий Алексеевич на миг увидел его грозное лицо того красновато-колбасного цвета, какой бывает у рыжих.
— Пойдемте, вы еще налюбуетесь на своего противника, — сказал Невраев, доставая из стола папку. Тут же он передвинул на место свой галстук, провел расческой по жидкому ежику волос, и они вышли в тот длинный зал, где Дмитрий Алексеевич две недели назад писал свое заявление на имя министра.
Совещание должно было происходить на четвертом этаже, в кабинете Дроздова. К двенадцати часам дня в приемной ее брались приглашенные человек восемь незнакомых Дмитрию Алексеевичу, из которых одна часть была в белых кителях, с белыми погонами — инженеры, а другая в летних тонких костюмах светлых тонов — ученые. Невраев, как только вошел в приемную, сразу стал другим. Теперь пиджак его был застегнут на одну пуговицу и словно отвердел, стесняя не только движения, но даже не давая повернуть шеи. Вадя порозовел от усердия. Вальяжной походкой, со строгим видом он обошел всех присутствующих, подал каждому руку и удалился в кабинет Дроздова, даже не оглянувшись на Дмитрия Алексеевича.
Вскоре он вышел оттуда и сказал:
— Товарищи, заходите.
Все столпились у двери, вошли в кабинет, расселись на стульях против стены, на которой были уже приколоты листы с проектом Дмитрия Алексеевича. Дроздов сидел за своим столом, и был он сегодня одет в китель из бледно-золотистой чесучи. Рядом с ним сгорбился академик Флоринский, опираясь на трость, время от времени кивая, хотя никто ничего ему не говорил. С другой стороны стола, в кресле, потряхивая желто-седыми кудрями, раскинулся профессор Авдиев. Он курил, пуская дым к потолку, сбивая пепел с папиросы в чугунную пепельницу Дроздова. Это был громадный мужчина, с розовым широким лицом и с розовой могучей шеей, покрытой желтыми крапинами. Дмитрия Алексеевича удивили его глаза — бледно-голубые, мутные голыши, сумасшедше-веселые. Удивителен был и голос Авдиева — как будто говорила женщина, простуженная, почти до шепота.
— Дмитрий Алексеевич, доложите совещанию… — сказал Дроздов.
— А чего докладывать, все ознакомились, — глухо сказал Авдиев и, скрипя креслом, круто повернулся. — Все знают?
— Знакомились, знаем, — сказали несколько человек.
— Какие будут мнения? — спросил Дроздов.
— Институт придерживается своей прежней позиции относительно необходимости научной разработки главных вопросов, связанных с принципиальными особенностями этой схемы, — без передышки проговорил Авдиев, не поднимаясь. Он говорил только Дроздову и стенографистке. Однако, учитывая, так сказать, злобу дня, назревшую необходимость в такой машине, мы считаем возможным построить… ммм… экспериментальный образец в данном варианте, предложенном товарищем изобретателем… Машина заслуживает внимания и проверки наряду с той, которая строится сейчас в Музге… хотя та конструкция, которую министерство строит… я имею в виду конструкцию Урюпина и Максютенко, — она обещает нам успешное решение задачи…
— Петр Иннокентьевич, вы, кажется, хотели… — сказал Дроздов академику и спохватился. — Простите, Василий Захарович, вы закончили?
— Да что ж тут… — хрипло отозвался Авдиев, двинул могучею спиной и достал из портсигара новую папиросу. — В общем, нынче будем с трубами, он повернулся и сумасшедше-весело глянул на Дмитрия Алексеевича, держа папиросу в крепких зубах.
Академик Флоринский, прежде чем заговорить, несколько раз кивнул, оперся посильнее на трость.
— Я рад слышать здесь положительный отзыв профессора Авдиева. В дополнение к сказанному, — он возвысил голос и заговорил отчетливо и звонко: — в дополнение я прошу зафиксировать следующую основную мою мысль. — Он перевел дух, напрягся и стал диктовать сидящей сзади него стенографистке: — Машина товарища Лопаткина… рождена как бы по велению нашего нового века. Она наивыгоднейшим образом… воплощает в себе идеи потока… и дает увеличение производительности труда при литье труб… минимум в четыре раза. Однако для того чтобы представить себе… реальную пользу… надо полученные результаты умножить на два, потому что машина… имеет вдвое меньшие габариты по сравнению с другими конструкциями. Таково мое заключение.
Он стукнул тростью в пол и несколько раз кивнул.
— Еще кто-нибудь желает? — спросил Дроздов. — Нет? Тогда разрешите мне. — Он встал. — Техническое управление не может не отметить той громадной работы, которую провел товарищ Лопаткин над своей машиной…
И он сказал в меру длинную речь, умеренно похвалил машину, отметил несколько ее конструктивных недостатков, сказал, что поддержка передовой технической мысли является первой обязанностью… и так далее.
Когда он говорил все это, Авдиев перестал курить и странно светлыми глазами, смотрел на него, словно вдруг увидел гения.