Тут Надя спохватилась, почувствовала, что говорит не для Жанны, а для себя. И тихонько сбавила тон.
— Вообще, Дмитрий Алексеевич такой человек: с кем встретится, тот сразу идет ему навстречу, помогает чем может. Или становится ему врагом. Вот он познакомился с одним старичком профессором. Нелюдимый был старичок… Поговорили всего один час, и профессор подарил ему эту вещь. — Надя показала Жанне чертежный «комбайн» Евгения Устиновича. — А сам сидел на одном хлебе!
— Знаете, — сказала Жанна тихим и жалким голосом, — мне все-таки кажется, что это вы…
— Не-е-ет, — спокойно протянула Надя. — Какое там я! Я сейчас вам покажу, кто это. Вот… — и она, выдвинув ящик стола, переложила там несколько бумажек и достала надорванный конверт. Вытащила из конверта сложенный листок и, не развертывая его, подала Жанне. — Вот кто — читайте.
Жанна развернула письмо, стала читать его с середины.
«…Я сделала свое маленькое дело, — писала неизвестная женщина, — и воспоминание о нем будет для меня достаточной наградой. С Вашей стороны, милый Дмитрий Алексеевич, это деликатность, которую я одна могу понять до конца и за которую вас не могу не поблагодарить. Вы пишете, что работа интересная и даже про оклад… Но мы с вами понимаем, что не в окладе дело. Я не поеду к Вам, потому что Вы теперь знаете мое отношение к Вам, как и я знаю Ваше отношение ко мне. Я не должна больше Вас видеть. Я знаю также, что есть женщина, которая принесла большие жертвы, чем я, и которая, наверное, вас больше любит, чем я. Хотя это последнее я не могу себе представить…»
Последние строки сказали Жанне все. Она была достаточно сообразительна, она была все-таки Ганичева, — и поэтому, отложив письмо, она сделала вид, будто оно полностью все для нее разъяснило. Но и Надя была настороже. Она тоже увидела кое-что и поспешила поправить дело.
— Это моя подруга. Дмитрий Алексеевич послал ей приглашение работать у него — она хорошо знает языки. И она, конечно, прилетела бы. Но ей известно, что вы в Москве. Чудачка! Золотой человек!
— Вы, значит, были в Музге? Простите, а как вас зовут?
— Надежда Сергеевна…
— Дроздова?
— Дроздова, Надежда Сергеевна. — И Надя с невинной ясностью посмотрела на нее. «Будь как будет, — подумала она. — Если она знает что-нибудь, пусть знает. Если ничего не знает, незачем ей тогда вообще вникать во все эти истории…»
Но Жанна что-то знала. Может быть, ей рассказала мать, может быть, сестра написала. Имя Надежды Сергеевны было ключом, который соединил все и мгновенно прояснил.
И Жанна, не сводя восхищенных глаз с сидящей перед нею героини, сразу поднялась, стала прощаться.
— Я засиделась у вас… Наверно, я не дождусь его. Уж ладно, я зайду как-нибудь в другой раз или позвоню…
— Я передам ему, — сказала Надя, проходя за нею в переднюю.
Здесь Жанна привычным движением набросила на себя манто, а Надежда Сергеевна сразу словно удалилась куда-то "и издалека посмотрела на маленькую фигурку Жанны. Потом приблизилась и подала Жанне руку.
— До свидания, Аня… Заходите. Я ему все передам…
Она вышла за Жанной из подъезда, к очищенному от снега тротуару, и здесь увидела новенькую, словно облитую стеклом «Победу» песочного цвета. В машине сидел жирненький военный, кажется майор. Увидев Жанну, он нажал кнопку сигнала, и «Победа» весело запела.
Жанна еще раз попрощалась с Надей и пошла к машине. Манто сидело на ней чуть косо, его даже не переделывали.
«Девочка-загадочка», — подумала Надя.
Вечером приехал Дмитрий Алексеевич. Он провел весь день у Крехова знакомился с машиной для литья из стали под давлением, которую Крехов уже много лет проталкивал вместе с изобретателем. По лицу Дмитрия Алексеевича было видно, что изобретение оказалось очень интересным. Он ничего не замечал, рассеянно улыбался, морщил нос, ум его продолжал работать над машиной. Долго еще глаза его смотрели куда-то за пределы комнаты. Потом он начал остывать — Надя и это определила по его лицу. У него появилось то мягкое, усталое выражение, которое больше всего нравилось ей. В такие минуты он как бы снимал суровую стражу, и Надя входила в его душу, часами тихо блуждала в этом лабиринте, изредка встречая то наглухо запаянную, неведомую дверь, то дверь, закрытую лишь для виду, а за нею — неожиданные подарки.
Они сели вместе за стол пить чай. Надя собралась с силами и как могла беспечно проговорила:
— Жанна к тебе приходила сегодня. Часа полтора сидела.
— А что она?.. — Дмитрий Алексеевич посмотрел на Надю.
— Хочет просить тебя, чтобы ты устроил ее к себе в бюро.
— Бюро-то еще нет! Потом мы же с нею как будто все сказали. Она сама закрыла дверь. Говорит «уходи» и дверью — хлоп.
— Значит, она тебя любит. И ты должен серьезно отнестись к этому и сделать все, что можешь. Ты должен, по-моему, поехать и успокоить ее, и устроить на работу.
— Она же химик! Если в литейный цех? Правда, там металлургический уклон. Неужели я обязан…
— Конечно, обязан…
«Раз она велит…» — подумал Дмитрий Алексеевич и решил на следующее утро поехать к Жанне. Но какая-то мелочь отвлекла его, задержала, и он отложил свой визит.
И следующие три дня Дмитрий Алексеевич не вспомнил о Жанне. Он работал в Гипролито над первым своим проектом, тем самым, который был когда-то забракован Шутиковым. Этот проект был на девяносто пять процентов готов еще тогда. Но теперь у Дмитрия Алексеевича, у Крехова и у Антоновича появились новые мысли, в связи с чем проект пришлось кое в чем заново «переиграть».
Второго ноября в нескольких научных и проектных институтах Москвы с утра началась веселая суматоха — в этот день академику Саратовцеву исполнилось восемьдесят лет.
Дмитрий Алексеевич заранее — по телефону и специальной запиской — был извещен о том, что его присутствие на юбилейном торжестве весьма желательно и что он должен сидеть в президиуме.
— Белый флаг, — сказал Крехов, прочитав эту записку.
С утра Дмитрий Алексеевич сходил в баню, побрился и надел «фундатора» так называл он свой новый черный костюм. Надя завязала ему галстук. Застегивая пальто, он сбежал по лестнице вниз и вдруг вспомнил о Жанне. На миг остановился, перебирая пальцами, и тут же решил, не откладывая, заглянуть к ней.
На метро он пересек весь город. Вот и дом ее, вот и арка, и подъезд. На звонок вышла незнакомая женщина в несвежем переднике. Дмитрий Алексеевич поблагодарил ее и направился в комнату Жанны. Она была заперта.
— Товарищ! — услышал он за спиной повелительное. — Товарищ, я же говорю вам: она уехала.
— Куда?
— Она же в Кемерово…
— Ах вот оно что… Во-от что… — проговорил он, хмуря брови. — И ничего не передавала? Говорила что-нибудь?
— Вы Дмитрий Алексеевич? Она оставила вам письмо.
Дмитрий Алексеевич подошел поближе к лампочке, разорвал белый конверт, в два мгновения прочитал все письмо.
"Я уезжаю в Кемерово. Ты сейчас поймешь все. Есть женщина, которая принесла для тебя жертвы, большие, чем я. Она и любит тебя больше, только недавно я поняла, что это возможно. Я не смогу жить рядом с тобой и с твоими товарищами и подругами, из которых каждый и каждая лучше, чем я, и доказали это на деле. Прекрасно понимаю, что, глядя на меня и на Надежду Сергеевну, ты поневоле будешь сравнивать, потому что разница налицо. Береги свое счастье, она тебя любит. Я тороплюсь на поезд. Дорогой мой учитель, Дмитрий Алексеевич… — здесь она, должно быть, спохватилась, времени у нее не было, — она написала: «Жан», гневно перечеркнула и расписалась рядом: «Анна».
— Когда?.. — спросил Дмитрий Алексеевич.
— Вчера… — ответила женщина.
Он не заметил, как вышел из подъезда. Письмо Жанны что-то в нем глубоко задело. Должно быть, потому, что душа ее еще не израсходовала сил, которые нужны, чтобы страстно любить и горько рыдать. Загадка! Никакой загадки все ясно. У нее открылись глаза.
Через двадцать минут Дмитрий Алексеевич появился в Гипролито, в той комнате, где трудилась его группа, и его встретили Крехов и Антонович, которые были в новых коверкотовых кителях, с зеленым кантом. В этот день группа работала ровно и сосредоточенно, как всегда. В пять часов Крехов и Антонович вышли и минут через сорок вернулись, причем еще издали Дмитрий Алексеевич услышал их громкие, веселые голоса: эта сорокаминутная отлучка, как они пояснили, входила в программу чествования академика.
В шесть часов у институтского подъезда остановился большой желтый с красным автобус. Его заполнил рядовой состав института, и, так как чествование академика было уже начато не только Креховым и Антоновичем, в автобусе сразу же пошла громкая перекличка молодых и старых подвыпивших остряков, и грянули дружные взрывы смеха. Автобус загудел и тронулся, и к подъезду неслышно стали подкатывать запорошенные свежим снегом машины начальников.
Дмитрий Алексеевич позвонил Наде, Поторопил ее, посмотрел на часы и, выбежав из подъезда, остановил такси.
По дороге к Таганке, в Индустриальный институт, где должно было состояться чествование академика, Дмитрий Алексеевич думал о Жанне. Пожалуй, все сложилось к лучшему. В общем-то, конечно, дела сложились не очень счастливо, скорее, пожалуй, грустно. Он даже сказал вслух: «Грустно!» — и посмотрел при этом на часы — на много ли он опоздал. Он тут же увидел нелепость этой мелкой заботы перед лицом события, которое, он чувствовал, никогда не уйдет из его памяти. И он задумался: "Отчего бы это — этот земной взгляд на часы?
А люблю ли я Надю? Когда-то ведь я ее почти ненавидел! Да, я, должно быть, привык к ней. Но разве это — то? То было другим… Даже не вспомнишь толком, что это такое — все равно, что вспоминать молодость!"
И Дмитрий Алексеевич попытался припомнить свою молодость. Кое-что вспомнилось. Это было чувство здоровья во всем теле. Невольно на каждую девушку смотрел — в метро, в трамвае, на улице, — и ухо само слушало их голоса. И все они были красавицы. Даже те, что считались явно некрасивыми, и у них была своеобразная, нежная красота. Где они? А запахи? А постоянное ожидание неизвестного счастья! Готовность засмеяться, только был бы повод! А сейчас дают на десять лет больше — и не удивляешься…