– Железа енто, железа… – И взвизг-писк, отчаянный, истошный: – Тимошенька!
А он и не слышит, подойдя уже почти вплотную к мужику, который что-то силится сказать моему стременному, но в это время его вновь выворачивает наизнанку, а я уже лечу, чтобы успеть, но чувствуя – не успеваю. Слишком поздно, на секунду позже необходимого, до меня дошло, что означает это слово на Руси.
Чума.
Черная смерть.
И когда мы уже покатились по грязному снегу в сторону от вновь рухнувшего в корчах человека, я понял, что теперь в опасности мы оба.
Тимоха уразумел все сразу. И уразумел, и проникся. Правда, он заверил меня, что коснуться мужика не успел. Дай-то бог, хотя и в этом случае остается возможность подхватить заразу, да еще какая. Дыхание. Оно у них смертельно-ядовитое, хуже гадючьего укуса. Ну а я еще и коснулся мужичка, когда прыгал на Тимоху. А уж потом, едва поднялся на ноги, мне стало понятно, что о дыхании, какое бы оно ни было, можно позабыть – есть забота поважнее. Оба полушубка – что мой, что Тимохин – были в пятнах-ошметках рвоты. Стременной дернулся, чтоб почистить снежком, но я успел ухватить его за руку.
– Снимай! – рявкнул грозно.
– Не май месяц, княже, – неуверенно протянул Тимоха.
– А коль не снимешь, до мая не доживешь, – зловеще пообещал я и тут же, стараясь не касаться запачканных мест, принялся расстегивать пуговицы на своем.
Стремянной скорбно вздохнул, пожал плечами и последовал моему примеру. Время от времени я поглядывал на лежащего в грязном ноздреватом сугробе мужика, но он не шевелился, только тихо постанывал. Еще с минуту, стоя на безопасном расстоянии, мы внимательно наблюдали за больным, но…
Сам Тимоха железы никогда не видел, поэтому в ее симптомах не разбирался. Я кое-что читал, но не раздевать же мне мужика, чтобы проверить, есть ли у него страшные черные вздутия под мышками или в паху. Это все равно что совать голову в петлю, отталкиваясь ногами от табуретки. Говорят, самый надежный способ проверить веревку на прочность. Может быть. Только лучше я обойдусь менее надежными.
Я успел сообразить, что можно предпринять. Во всяком случае попытаться. И первым в моем плане стояла лошадь с санями. Тут тоже двояко. Ну догоним мы ее, а дальше-то что? Вожжи трогать нельзя, уздечку тоже. Разве что чем-нибудь за них подцепить, предварительно привязав на этот крючок веревку, и потянуть за собой, находясь на безопасном расстоянии. Тогда есть шанс вывезти заразу из города.
После этого можно разобраться и с мужиком, которого я специально оставил на потом, потому что, если честно, не представлял себе, как это так – подойти и убить больного. Убить, чтобы сжечь. Понимал – надо, но все равно не представлял. Поэтому вначале выбрал сани. Если их не догнать и не отбуксировать из города, то убивать мужика будет не нужно. Бесполезно. Все равно хана.
Но наша бешеная скачка вдогон закончилась безрезультатно. Кто-то оказался более проворен, нежели мы, и успел загнать бесхозную животину на свое подворье. Теперь ее ищи-свищи. Судьба, конечно, накажет этого шустрягу, но боюсь, что наказание получит слишком широкий размах. К тому же не факт, что в санях не было никаких товаров, которые тоже мигом расхватают, а это означает, что все наши дальнейшие труды бесполезны.
Было почти темно, когда мы прибыли к Ивановскому монастырю. Старый монах, ворча, открыл нам ворота, но едва мы вошли в нашу клетушку, как я остановился. Если у мужика чума, то на везение уповать не стоит.
Как там в песне? «Подальше от города смерть унесем»… Следующая строка отпадает – Псков мы все равно не спасем, а вот монастырь еще можем. Заспанный Пантелеймон, вызванный мною, проснулся сразу, едва услышал слово «железа». Дальше он только кивал и шаг за шагом пятился от меня, пока не уперся спиной в бревенчатую стену.
«Как от зачумленного, – мелькнуло в голове и тут же: – Почему как? Может, так оно и есть».
Из купленных в дорогу припасов он по моему распоряжению сноровисто покидал в два здоровенных мешка всевозможной снеди, я еще раз повторил, чтобы он, не мешкая, наутро возвращался в Москву, и мы с Тимохой двинулись к нашим лошадям.
План был прост – переждать в близлежащем лесу пару дней, не больше. Если за это время в городе не поднимут тревогу – все в порядке. Дружно смеясь, мы вылезаем из кустов и возвращаемся во Псков, чтобы прожить долгую и по возможности счастливую жизнь. Если же худшие предположения сбудутся, то нам придется и дальше сидеть в лесу, потому что разносить заразу по Руси мне не улыбалось. Про инкубационный период я не помнил, а потому отвел на наше высиживание две недели. Но это если услышим тревогу.
Я еще успел подумать о княжне, но тут же понял, что мне остается только понадеяться на чернявую. Если она так быстро сообразила, поставив диагноз корчащемуся мужику, то авось не оплошает дальше и успеет убедить всех домочадцев бежать из города.
Заснул я на удивление быстро и очень крепко – помог спирт, которым мы с Тимохой тщательно протерли руки и лицо, а потом еще более тщательно – внутренности, залив в себя по лошадиной дозе.
На свежем воздухе близ костерка спалось сладко. Проснулся я среди ночи от тишины. Вот уж никогда не знал, что она может так давить на уши. Подбросил дровишек на рдеющие угли, пожалев, что не догадался захватить с собой хоть какую-нибудь посуду, а теперь вот сиди без горячего, и тупо уставился на разгорающееся пламя костра. Мысль о том, что я здесь, в относительной безопасности, а Маша там, не давала покоя. А если чернявая растеряется? А вдруг решит промолчать – авось пронесет? Или возьмет и…
Я решительно встал. Уж слишком много набиралось этих самых «если». Непозволительно много. Подойдя к сладко посапывающему Тимохе, я резко дернул его за ногу. Через пять минут мы были в седлах, направляясь к городу. Псков пока спал. Даже к заутрене еще не звонили. Проанализировав вчерашнее, я пришел к выводу, что допустил слишком много промахов. Во-первых, я…
Хотя нет, чего их считать – упущенного не вернешь. Лучше еще раз продумать, что делать дальше, тем более что вдали показались темные, мрачные стены Пскова. Колокол ударил как-то вдруг. Я от неожиданности вздрогнул, прислушался и вздохнул с облегчением. Это был благовест – обычный сигнал к началу богослужения. Он походил на набатные мерные удары, но их периодичность была несколько иная. К тому же сейчас, в дни Великого поста, во время Страстной недели, и благовест был тоже «постный», когда звонят не в самый большой колокол, а в тот, что поменьше.
Псков еще ничего не знал. Даже не догадывался. И сонный привратник на подворье князя Токмакова тоже еще ничего не ведал. На объяснение ушло еще с десяток драгоценных минут, пока наконец он сообщил дворскому, а тот, почесав затылок, послал за ночными сторожами.
Зато потом, едва обнаружили вчерашнего покойника, все завертелось-закружилось в неистовом вихре. Токмаков мне понравился – настоящий городской голова. К тому же не далее как год назад проклятая железа уже устроила ему тренинг по полной программе. Оказывается, ее прихода уже ждали. Боялись, но ждали, так что неожиданностью ее появление назвать было нельзя. Просто потеплело, и она… проснулась, голодная, как медведь после зимней спячки.
Пока князь энергично отдавал распоряжения, мы с Тимохой незаметно исчезли. Свою задачу мы выполнили, предупредили, а вот оставаться в зачумленном городе почему-то не хотелось – иные планы на жизнь, знаете ли. К тому же предстояло проверить, выехал ли поезд княжны с подворья князя Долгорукого. Мы, конечно, заехали туда в первую очередь, еще до визита к Токмакову, но вдруг их что-то задержало?
Ох как вовремя мы там появились. До завершения сборов в дорогу, откровенно бестолковых, им было еще очень и очень далеко. Я не заходил во двор, но громогласно предупредил, что считаю до ста. С теми, кто не успеет за это время усесться в сани и выехать, разговор будет короткий. Точнее, его не будет вовсе – мы с Тимохой навряд ли дотянем до светлого Христова воскресения, но поцеловаться хочется, а потому приступим к этому обряду прямо сейчас. Завертелось похлеще, чем в тереме псковского наместника, а старые бабки-няньки вообще запрыгнули в сани самыми первыми. К чести их сказать, про княжну они не забыли, бережно усадив Машу в крытый возок, а уж потом разлетевшись по саням.
И все равно наш поезд немного не успел. Когда мы подъехали к городским воротам, стражники уже закрывали их, выполняя распоряжение Токмакова. Псков садился в осаду, собираясь драться насмерть. Враг, правда, уже находился внутри, но и задача была прямо противоположная – не выпустить его наружу.
И снова догадка пришла мгновенно. Я обогнал обоз, без лишних слов извлек золотую монету, поиграв ею на нежно-розовом солнце, едва показавшемся за крепостной стеной, и кинул одному из ратников. Тот жадно схватил ее.
– Дарю! – крикнул я громко. – А чтоб не делиться, – и я кивнул в сторону второго, стоявшего с обиженным лицом, – ты откроешь ворота, и он получит точно такую же.
Делиться ратник не захотел, но оказался честным служакой. Невзирая на золото, он впал в опасное колебание, поскольку приказ князя Токмакова требовал закрыть ворота и не открывать их ни одной живой душе. Он тоскливо взглянул вдоль улицы, но дополнительная стража медлила с появлением. И все-таки он не решался нарушить повеление наместника.
Я подумал об удвоении награды, но тут же пришел к выводу, что и это может не помочь, а медлить было нельзя. Пришлось вытянуть из ножен саблю и предложить выбор: «Жизнь или…» Следовавший за мной Тимоха тут же вытянул свою.
Ратник вновь тоскливо посмотрел вдаль, ожидая подкрепление.
– Может, мне и не удастся успеть выехать, – деликатно предупредил я, – но ты об этом уже не узнаешь. – И посоветовал: – Вспомни лучше о своих детях-сиротах.
Я не знал, есть ли у него дети, а может, он вообще не женат. Но, судя по его выбору, наверное, они все-таки были и оставлять их сиротами он не хотел. Спустя минуту ворота были распахнуты настежь, спустя еще три – надежно закрыты вновь.