Последнее вновь явно адресовано мне. Наверное, чтоб глядел поласковее, а не безучастно и равнодушно.
– Молчала бы уж! Таковскому и дите за месяц обучится, – не уступала старуха. – Пошла отсель, рожа бесстыжая!
– Боисся, фрязина твово напужаю? – насмешливо хмыкала Светозара. – Дак ежели убежит – стало быть, здоров. Чего ж тебе еще? Он бы давно от твоего лика убег, коль не я. – И, оставив последнее слово за собой, она, гордо подбоченившись, плавно покачивая могучими бедрами, выплывала из светлицы.
– Дурища и есть дурища, – уже вдогон скрипела старуха и оценивающе смотрела на меня.
Первое время я, честно говоря, несколько пугался от такого взгляда. Потом-то слегка привык, а поначалу возникало чувство, будто она мысленно ощупывает меня – то ли попользоваться хочет, то ли на обед приготовить, только не знает, в каком виде – жареном, вареном, печеном или замариновать живьем. Первого я не боялся – знал, что попользоваться у нее не выйдет. Я в отношении спиртного – человек средней крепости, но столько не выпьет даже здоровенный похотливый бугай. Разве что напившись до чертиков, да и то он отважится лишь на то, чтобы пожать старушке ее маленькую сухонькую коричневую лапку с беспокойно шевелящимися паучьими пальцами.
А вот насчет обеда я уже не был настолько категоричен. Глупости, конечно, и от всяческой мистики я далек примерно так же, как от Библии, по сравнению с рассказами которой, а особенно количеством проливаемой в них крови, отдыхает и Стивен Кинг. Но чувствовалась в ней некая сила, чужая и в то же время могучая. То ли она жила внутри в ней самой, потихоньку подпитываясь ее же соками, как платой за проживание – ох не зря у бабушки зверский аппетит, то ли присутствовала где-то совсем рядом, по соседству, готовая в любой миг послушно выполнить повеление своей хозяйки. Так что под этим взглядом я всегда несколько робел и ежился, хотя и ругал себя на чем свет стоит за такую трусость.
Она и перевязывала меня точно так же, изучающе. Поэтому мне гораздо больше нравилось, когда это делала Светозара. Было гораздо спокойнее. Но той, как она ни старалась остаться со мной наедине, всегда мешала старуха. Бабка Лушка словно чувствовала момент, когда ласковое воркование ее помощницы постепенно начинало становиться все интимнее, и тут же являлась мне на выручку. Хотя нет. Какое там чувствовала. Просто дощатая перегородка, отделявшая мою комнатушку, по размерам скорее напоминающую просторный чулан, была настолько тонка, что она все слышала, потому и поспевала всегда вовремя.
Эта вот тонкая перегородка и стала причиной моего ночного пробуждения. Когда бездельничаешь, спится плохо, к тому же я вздремнул днем, вот и проснулся ночью от скрипа бабкиного голоса. Сама с собой старуха разговаривать не могла – не имела такой привычки, а ведьма отсутствовала – Лушка отправила ее в луга по травы. Оказывается, есть такие, которые имеют особую силу, если их «взять» – это бабкин термин – у матушки-земли при лунном свете и чтобы у «волчьего солнышка» было непременно полнолуние. Самые главные, которые надлежало рвать с особыми заговорами, она помощнице не доверяла, а по обычные ходить ленилась, приговаривая, что собирать такие годится любая дурища.
Тогда с кем же она разговаривает? Мне стало интересно, и я прислушался. Слух в темноте поневоле обостряется, тем более ее голос раздавался совсем рядом от меня.
Собеседник помалкивал, терпеливо слушая бабкины разглагольствования про опасные затеи, о которых если кто дознается, то не сносить головы ни ей, ни Светозаре, ни даже вон тому болезному, что лежит за стеной.
– А кто там? – грубовато осведомился мужской голос.
– Да ратник обнаковенный. Припужнули меня шибко его людишки, вот я и не стала противиться. Ты о нем, боярин, не мысли и за шаблю свою не хватайся, – торопливо пояснила она. – То моя забота. Он от моего зелья всю ночь без задних ног спать должон, потому как сильнее его не сыскать. Я ж ведала, что ты подъедешь.
Я тут же вспомнил о небольшой деревянной чашке с питьем, которое старуха обычно оставляла мне сразу после полудня. К вечеру дымящаяся жидкость ядовито-зеленого цвета остывала, и перед сном я выпивал эту горькую бурду. Выпил бы и сегодня, да спросонья неудачно взмахнул рукой и задел ее. Самой чашке, плюхнувшейся на домотканый половичок, постеленный возле моей кровати, хоть бы что – дерево, но ее содержимое оказалось полностью на половике.
Бабке Лушке я о том не говорил – стало неудобно за свою неуклюжесть, а потому махнул рукой, надеясь, что до утра половичок просохнет, а мне разок можно обойтись и без приема лекарства.
– Ведала, – насмешливо протянул мужской голос. – Зрила, поди-ко, яко я подъезжаю, вот и…
– Цельный день из избы не вылазила, – строго возразила старуха. – А чтоб ведать, глазоньки ни к чему, тут иное потребно, тайное.
– Тайное, – недовольно проворчал голос, в интонациях которого мне послышалось что-то знакомое. – Ты и тот раз наговор свой тайный делала да сказывала, что теперь женишок на эту девку и взглянуть не восхочет, а коль и посмотрит, то красы не узрит. Хотя какая там у нее краса – словеса одни. А что вышло?
– А она плат наговорный надела? – скрипуче осведомилась старуха.
– Откель я ведаю? Меня о ту пору там уже не было, – сердито ответил гость, и я вздрогнул, вспомнив, где мне доводилось слышать этот скрипучий голос.
Сомнения еще оставались. Откуда взяться здесь князю Долгорукому? Откуда он вообще знает бабку Лушку? И потом, чтобы пойти на такое – я ведь сразу догадался, о каком женишке идет речь, – нужно быть очень азартным человеком, потому что это уже ва-банк. Вот только в отличие от рулетки не факт, что в случае успеха именно ты станешь обладателем выигрыша. Да, ты лишишь победы одного из участников, но их же вон сколько. Тогда зачем? Вроде бы не в натуре Андрея Тимофеевича такие авантюры, хотя что я знаю о его характере?
К тому же я и раньше подмечал в нем эдакую упертость, граничащую с бычьим упрямством. «Скорее Москва сгорит, нежели я от своего слова отступлюсь», – тут же припомнилось мне. Ну вот пожалуйста, сгорела она. Чего тебе еще подпалить надо, старый ты хрен?! Ух, как я ненавижу в людях это самое упрямство. Но тут же вспомнил себя и подумал, что, наверное, прав был древний мудрец, утверждая, будто люди больше всего не любят в других те недостатки, которые присутствуют в них самих. Короче, кто не без греха, тот пусть и кидает в Долгорукого камни, а я погожу. Тем более что у меня в руке скорее бумеранг – если смажу, то мало не покажется.
Оставалось лежать, досадовать и… слушать, продолжая надеяться, что я ошибся и этот скрипучий голос принадлежит не Андрею Тимофеевичу.
– А коль не было, то неча тут, княже, напраслину на меня возводить, – огрызнулась тем временем старуха.
Эк она князя-то. Даже странно слышать из уст простой бабки, принадлежащей к «подлому народцу», такое. И как только не боится?
– Вот возьму сабельку востру да полосну тебя ею для ума, – услышал я в ответ. – А то ишь как осмелела – речи таковские мне сказывать.
А что, запросто полоснет. Гонору у него выше крыши. Вмешаться, что ли? Все ж таки она меня вылечила, можно сказать, с того света вернула. А как? Да проще простого. Я замычал, заохал, а для верности – вдруг не услышат стон – пару раз лягнул ногой по дощатой переборке. Это понадежнее.
– Никак проснулся твой ратник? – встрепенулся гость.
– Сон дурной приснился, – спокойно ответила бабка.
– А не подслушает? – не унимался тот.
– Кто подслушивает, тот тихонько лежит, а ентот, вишь, взбрыкивает, – последовал ответ.
«Ишь ты, – подивился я. – Получается, что я одной стрелой двух зайцев завалил. И пыл боевой кой у кого утихомирил, и себя обезопасил. А теперь что делать? Да слушать – чего еще остается».
– Ты ж вроде зареклась лечбой заниматься? Помнится, даже зарок кой-кто давал, – после паузы проскрипел гость.
– Займешься тут, коль сабелькой стращают, – недовольно откликнулась бабка. – Я уж и порчу грозила напустить на того, кто его привез, и сглазить его, он ни в какую – лечи, старуха, не то голова с плеч. Чистый душегубец.
– Так ты б и напустила, – ехидно заметил гость. – Али и тут смертный грех почудился? – И он скрипуче засмеялся, после чего у меня отпали последние сомнения.
То есть их и раньше практически не было, так, самую малость, а теперь и они бесследно улетучились. Долгорукий там сидит, больше некому. Князь Андрей Тимофеевич собственной персоной. Он же – мой будущий тесть.
– Хошь ты и князь, но с умишком у тебя худовато ныне, – безапелляционно заявила Лушка. – Сам помысли: порча не сразу в силу вступает, времечко ей надобно. И што мне с нее проку, когда моя голова с плеч упадет? Он и опосля уезжать не хотел – притулился к моему тыну и все ждал, пока хворый в себя придет. Целый день просидел. Пришлось выйти и сказать, чтоб езжал отсель, да пообещать, что поставлю я на ноги его боярина. Еле выгнала. Да перед отъездом посулил, ежели сбрехала, голову с плеч, а тот, как на грех, все никак в себя не приходил. Я уж все испробовала – ни в какую. Пришлось дурищу свою загнать, чтоб телом дыру закрыла, из коей его силушка убывала.
– А что за боярин? – настороженно осведомился Андрей Тимофеевич.
– Да не боярин он – так, сын боярский из худородных. Всего и слуг – стременной, и тот шальной, да второй, посмирнее. Да ты сам и глянь, ежели хошь.
– А не разбужу?
– А мне почем знать, – хмыкнула бабка.
– Нет уж, ладно. Пущай спит. А ты мне зубы не заговаривай – здоровые они. Лучше поведай, яко с зельем решим? Дашь ты мне его ай как? – осведомился он.
– Тебе ж смертное подавай, – хмыкнула бабка Лушка.
– А то какое же. Тока понадежнее, да чтоб не враз померла, а то дознаются.
– На худое толкаешь, – вздохнула бабка. – Я за всю жисть таковскими делами ни единого разочка, а ты ныне желаешь, чтоб я все порушила. А на том свете кому ответ держати?
– Мне-то о том не сказывай, все одно не поверю. – И Андрей Тимофеевич вновь скрипуче засмеялся.