Не хочу в рюкзак — страница 1 из 2

Тамара КаленоваНЕ ХОЧУ В РЮКЗАКПовести

Предисловие

На семинаре молодых писателей в городе Кемерове в 1966 году читала свои рассказы и студентка Томского университета Тамара Каленова.

В отличие от остальных участников семинара она почти не печаталась. Небольшой рассказ в «Сибирских огнях», скромная повесть о строителях «Нет тишины», вышедшая и Западно-Сибирском книжном издательстве, — вот, пожалуй, и вся ее «печатная продукция». Да и нового привезла она немного — три-четыре десятка машинописных страниц. И тем не менее вокруг ее творчества разгорелись жаркие споры.

Чем же эти споры были вызваны?

Рассказы Тамары Каленовой резко отличались от рассказов остальных молодых писателей, приехавших в Кемерово. Отличались они не тем, что были совершенней. Профессионального мастерства Тамаре Каленовой явно не хватало.

Дело было в том, что в отличие от множества вещей, написанных в привычной, испытанной реалистической манере, вещи Тамары Каленовой имели яркую, романтическую окраску.

Среди участников семинара томская студентка была, пожалуй, единственным прозаиком отчетливо-романтического склада.

Понятие, обозначаемое словом «романтизм», за долгую историю своего существования много раз толковалось и перетолковывалось. Я не буду давать определения этого понятия, чтобы не ошибиться. Тем более что все знают, что это такое, особенно ученики старших классов.

Я просто хочу заметить, что правильно понять вещи Тамары Каленовой невозможно, если не учитывать романтического мироощущения автора.

Это романтическое ощущение мира проявляется прежде всего в бескомпромиссности суждений: Добро для Тамары Каленовой — это без всяких экивоков добро, а зло — без всяких оговорок и скидок на текущий момент зло. В отличие от авторов, понимающих жизненность «реалистического» персонажа в виде сосуда, содержащего смесь положительных и отрицательных качеств, Тамара Каленова не боится увидеть и другим показать человека прекрасным ослепительно прекрасным. Ее повести (особенно «Не хочу в рюкзак») населены настоящими людьми, главным образом молодежью, — людьми хорошими на сто процентов. Эти люди не выдуманы. Это настоящие комсомольцы и комсомолки, студенты, строители, вместе с которыми Тамара Каленова два года работала подручной каменщика, штукатуром, лаборанткой на строительстве Академического городка под Новосибирском.

К отрицательным персонажам автор так же бескомпромиссен. Плохой человек в повестях Тамары Каленовой стопроцентно плох... Бывают такие, стопроцентные плохие, в жизни? Я думаю, встречаются. Но читатель все же настораживается: не слишком ли злодеи Тамары Каленовой карикатурны и неестественны? Любить отрицательного персонажа, конечно, не заставишь, но проникать в его темную душу, разгадывать ее с тем же упорством и вниманием, как души светлых героев, автор должен уметь.

Впрочем, о недостатках повестей распространяться не хочется. Недостатки обязательно отметят критики. А тех, кому повести понравятся, не убедят и критики. Хочется подчеркнуть главное: своим творчеством Т. Каленова старается возбудить веру в победоносную силу светлого человека, веру в окончательную победу добра над злом, правды и мужества над лицемерием и трусостью, победу благородства и любви над коварством и подлостью.

Как и всем настоящим писателям, Тамаре Каленовой предстоит нелегкая дорога. Особенно трудно ей будет с годами сохранить светлую, радужную манеру письма, более свойственную молодости, чем умудренной мыслями и переживаниями зрелости.

Но романтики живут на земле вечно. И писатели-романтики всегда найдут героев с вечно молодыми душами и сами будут молодеть вместе с ними...

Сергей Антонов

Не хочу в рюкзак

I

Отыскивая голубой сарафан, Маша наткнулась на забытое платье.

— Зачем занимаешь место? Молчишь?

Старое платье молчало. Говорили на нем рубцы, сросшиеся будто навечно, — хозяйка признавала шитье только в две нитки.

Маша скривила губы:

— Не разжалобишь!

Вещи не имеют права управлять человеком! — И отбросила платье на тряпки. — Оп-ля!

Оно было новым и ярко-желтым в то время, когда Маше было тринадцать. Она лучше всех знакомых мальчишек ездила на велосипеде и уже тогда была такая гибкая, что доставала затылок собственной пяткой.

Она любила гонять на велосипеде в дождливую погоду. Колеса «юзило», руль вырывался из рук. Требовалась вся ловкость и сила, чтобы удержать равновесие. Но даже на глине Маша ухитрялась не падать. А грязь... Она забивала втулки, колеса, багажник, и, уж конечно, сполна доставалось ярко-желтому новому платью.

Пятнистая, как рысенок, Маша незаметно пробиралась в комнату или в номер (в зависимости от того, где они находились — дома или в гастрольной поездке) и ножницами выстригала пятна. Потом зашивала подол крепко-накрепко. Платье таяло с дождями.

— Ты у меня как шагреневая кожа. Я не могу тебя просто так выбросить, — вздохнула Маша, вспомнив дожди, велосипед и знакомых мальчишек. — Оп-ля! — И платье снова улеглось на дно чемодана.

Маша достала коробочку, капнула из стакана воду на крышку и кисточкой развела тушь.

Она теперь не выходила из дому, не подкрасив ресницы.

До прошлого года Маше было все равно, какие у нее глаза. Ну, большие! Ну, зеленоватые!.. Глаза как глаза. Смотрят. И только с прошлого года она всерьез занялась ими.

Маша родилась с разными ресницами. На правом глазу у нее ресницы совсем светлые, почти белые. На левом — жгуче-черные, бросающие длинную, острую тень на щеку. Казалось, что правый глаз все время освещен ярким летним солнцем, а левый — в тени.

Когда люди обращали на нее внимание и улыбались, оглядываясь вслед, Маша только щурилась презрительно. Но потом не выдержала и купила плоскую коробочку с тушью. Теперь люди не оглядываются. Через тонкую гостиничную дверь Маша вдруг услышала голос своей тетки, «строгой Серафимы», как ее звали в цирке:

— ...ему следовало бы извиниться, а он... посмотрел на меня такими очками!..

«Надо смываться, — заторопилась Маша,— а то начнется: «Не ходи поздно! Не опоздай на репетицию!»

Маша торопливо надела сарафан, вылетела из комнаты и столкнулась с теткой. Грузная тетя Сима поднималась по лестнице вместе с клоуном Виктором Петровичем, которого все звали просто и уважительно: «Витя».

— Куда? — спросила тетя Сима.

Маша нырнула ей под руку, но была схвачена за плечо.

— Посмотреть, как монтируют шапито! Не заблужусь! Завтракала! На репетицию не опоздаю! — скороговоркой выпалила Маша, предупреждая возможные вопросы.

Витя незаметно подмигнул ей:

— Фрии риве! Не держите ее, Серафима Григорьевна! — Что означало: «Беги, рысенок! Дорога свободна!»

Сдавая позиции, строгая Серафима проворчала:

— Перестань прыгать! Кенгуру какая-то, а не ребенок...

— А что кенгуру — значит плохо? — Маша легко вывернулась и уже в подъезде услышала:

— На репетицию не опоздай!.. Балуете вы ее, Витя...

Сибирские города нравились Маше. Они подкупали своей деловитостью и неторопливой энергией и казались постоянными и щедрыми.

Здесь люди переживали по две весны, по две осени и две зимы. В конце мая мог пойти мохнатый снег и установиться нелетная, с зимними низкими тучами погода.

Осенью можно было нарядиться в теплый платок и шерстяные перчатки, а через день, снять все это и загорать на Потаповых лужках.

И только лето у сибирских городов бывало одно. Короткое. Горячее. Единственное. Жданное.

Летом людям нравилось ходить в цирк. Строгая Серафима оживала летом, хотя и ворчала, что приходится до ночи сидеть над финансовыми отчетами, а днем выслушивать просьбы о «лишнем билетике». Но и ворчала она с удовольствием.

Маша знала, что тетка плохо спит по ночам, тревожа тишину долгими, похожими на тихий стон вздохами. А летом, когда засиживается над отчетами, засыпает сразу. И на другой день ходит веселая-превеселая.

Тетя Сима заменяла Маше и родителей и друзей, которых не могло быть из-за бесконечных переездов.

И замуж тетка не вышла из-за Маши: боялась отдалиться от нее хоть на шаг.

— Тетя, а почему вы не вышли за Виктора Петровича? Вы ему нравитесь, — как-то раз беспечно спросила Маша.

Строгая Серафима растерялась, отвернулась к окну. Потом сказала:

— Откуда у тебя это «вы»? Мне кажется, мы с тобой всегда были друзьями?.. И потом, зачем нам еще кто-то?

— Я не всегда буду с вами, — доверчиво возразила Маша. — Однажды придет красивый-красивый...

— Да, да, я знаю, — перебила ее тетя Сима. — Поэтому давай отложим наш разговор, пока он не пришел.

Иногда тетя Сима рассказывала о своей жизни. Мало о людях — все больше о городах, где ей довелось побывать, где все разное и имеет свое «выражение лица». Курортные города напоминают нянечку. Портовые — неотправленные в путь танкеры... Промышленные, небольшие — машиниста с электровоза...

— Интересно! — говорила Маша.

Это тетя Сима с ее рассказами, в которых было мало людей, а только поездки, станции, города, научила Машу внимательно и по-доброму вглядываться в лицо каждого нового города и уметь полюбить его за короткое время, «от светофора до светофора».

***

Маша выпила стакан газировки и зашагала по главной улице.

У нее было хорошо развито чувство равновесия, поэтому она не причиняла беспокойства густо идущим по тротуару людям, не задевала их плечом, не натолкнулась ни на кого. А шла она стремительно.

Возле стадиона, где должен был монтироваться летний цирк, Маша чуть не налетела на молчаливую группу, застывшую посреди уличного потока. Парни курили, и ветер относил к стадиону синий табачный дымок.

Один, очень смуглый лицом и очень высокий, положил на плечо низкорослого товарища руку. Товарищ был в щегольских очках. Он стоял, опустив голову, и неумело затягивался. Третий независимо смотрел по сторонам и курил с заправским видом. Парни были с рюкзаками.

С ними стояла девушка в капроновой кофточке, словно голенькая, и так глядела на парней, будто собиралась расплакаться.

Маша пошла тихо-тихо. Ей хотелось, чтобы парни обратили на нее внимание, и эта девушка, с неуклюжими, словно бы нечеткими движениями, — тоже.

Они не смеялись и не разговаривали. Стояли и курили. И никто из них даже не обернулся, и не посмотрел в сторону Маши.

«Интересно, ходят ли они в цирк, такие серьезные?» — с досадой подумала Маша.

— Славка, за твоей спиной счастье! — вдруг громко сказал смуглолицый. — Цирк афиши налепил.... Маша вздрогнула от неожиданности. Малыш в очках смущенно откликнулся:

— Я уже видел...

Девушка просительно вступилась за Славку:

— Не трогай его, Гришка! Он видел! Все почему-то засмеялись.

— Ну, вперед! — скомандовал насмешливо тот, кого назвали Гришкой.

— Вперед! — согласились все.

Докурили. Встряхнули рюкзаки поудобнее и побрели по улице.

И только Славка, невысокий, с худенькой шеей, потоптался немного и пошел в обратном направлении.

— Студенты... — объяснила Маша себе. — Интересно, откуда они?

Незаметно для себя, не зная, что из этого выйдет, Маша пошла следом за ними.

***

— Ну, Скальд, как Средняя Азия? — Гришка остановил толстенького парня, который шел навстречу.

Маша, вошедшая в парадные двери, тоже остановилась, вроде бы рассматривая щит с объявлениями.

Тот, кого назвали Скальдом, ответил низким басом:

— Приходи в комнату. Послушаешь очевидца.

— Постараюсь, хотя за лето, сам понимаешь, отвык слушать... — Гришка с видимым удовольствием смотрел на толстенького парня. — Все-таки как? Вараны, барханы? Ну, шепни по секрету.

— Веришь, не веришь, но там все банально, — значительно сказал Скальд. — Два измерения: солнце, песок. Третье — вода. Но ее нет.

— Тоже мне геологи! Какую-то воду за целое лето не смогли унюхать!

Скальд сощурил глаза и вдруг спросил с деланной заинтересованностью:

— Как ты думаешь, на что годно верблюжье копыто?

— Пинаться, — засмеялся Гришка.

— Так и знал. — Скальд улыбнулся и стал спускаться с лестницы.

— Постой, постой! — Гришка ухватил его за лямку рюкзака.

— Ну, чего тебе?

— Интересуюсь, на что же годно верблюжье копыто? Подозреваю, что этого никто в целом мире не знает, кроме тебя...

— Из верблюжьего копыта варят суп, — голосом флегматичного наставника пояснил Скальд. — А из тебя даже супа не сваришь.

Гришка расхохотался, отпустил Скальда, и они, миновав вахтершу, скрылись в длинном, плохо освещенном коридоре.

Маша осталась одна.

Ей было стыдно, что она так настойчиво и бесцеремонно шла за студентами и очутилась в их общежитии. Вошла в чужой дом, непрошено.

— Девушка! Пропуск?

Вахтерша выжидательно смотрела на Машу.

— У меня нет... Я просто так, посмотреть. Маша попятилась к выходу.

— Посмотреть... — беззлобно проворчала вахтерша. — Цирк, что ли?

Маша выскочила на улицу, ругая себя за любопытство, от которого чаще всего бывает неловкость. И, словно ища спасения, прямиком отправилась туда, где монтировался цирк, где никто не посмеет спрашивать пропуск.

II

Славка мучился, желая стать таким, как Измаил и Гришка. С ними он познакомился на Красноярских столбах, в лагере, где сколачивались группы для многодневных походов.

Измаил и Гришка сразу бросались в глаза, как нечто многоцветное, громкое. Кандидатов в свою группу они «посвящали» ударами резиновой калоши — «калошовали», а потом заставляли вписывать свой параграф в устав.

Каждый новичок стремился выдумать что-нибудь хлесткое, отчего устав походил на выписку из уголовного кодекса.

Славка, едва только увидел бывалую, из лоскутков, рубаху Гришки, как только услышал, глуховатый, но неистребимо-уверенный и веселый голос Измаила, был покорен. Не умея хитрить, он вписал в устав:

«Верить в своих командиров!»

И не ошибся.

Это случилось вскоре после «посвящения». Они отправились на Перья. Три огромные скалы, почти вплотную прижавшиеся друг к другу, высоко взметнулись над тайгой. Издали они действительно напоминали перья на воинственных шлемах великанов.

Гришка решил повести группу наиболее трудным путем, который столбисты не без юмора окрестили «трубой». Он первый вклинился в щель между скалами, уперся спиной в каменную стену, руками и ногами — в другую и, ловко цепляясь за незаметные выемки — специально приготовленные «карманы», полез вверх.

С его пояса свисала веревка, на ремне болтался нож, рифленые подошвы упирались в шершавые камни, куски брезента защищали спину и колени.

Поднявшись метров на десять, Гришка устроился попрочнее, распустил веревку и весело крикнул:

— Давай!

Славка вошел в щель седьмым. Подтянулся, как его учили, пропустил под локоть веревку и осмотрелся вокруг. Красота! Величавые сосны, нагретая солнцем блестящая трава, синяя полоска тумана вдали...

— Бодрее,Славка! — крикнул снизу Измаил, думая, что Славка остановился из-за нерешительности. — «Пэр аспера ад астра!» — как говорили древние греки. — «Через трудности к звездам!»

— А может, не они это говорили, а латиняне, — весело подсказал сверху Гришка.

— А может, и не... — Измаил услышал Гришкину реплику.

Акустика в «трубе» была прекрасная.

Славка давно заметил, что такой перепалкой друзья отвлекают новичков от трудности восхождения. Они берегли своих младших товарищей, не форсили, делали частые остановки.

В одном месте, метрах в сорока над землей, Славка с удивлением прочел надпись, сделанную белилами: «Упадешь, не волнуйся: звони по 03». В другом: «Маша, встретимся на этом месте в воскресенье, в 24.00». И ему вдруг ясно представилось, как шутник лезет по «трубе» с банкой белил на веревке через плечо и оставляет после себя ёрные надписи.

Славка улыбнулся, и ему тоже захотелось совершить что-то неожиданное, лихое, бесшабашное.

Он сделал «заклинку», упершись в скалу коленями, и полез в карман куртки за сигаретами.

Но в этот миг правое колено вывернулось, и он почувствовал, что летит вниз, отскакивая от стен как мячик и инстинктивно закрывая голову руками.

Неожиданно падение прекратилось. «Измаил!» — благодарно подумал Славка и почувствовал под руками веревку.

— Придется поднимать, — услышал он встревоженный, но, как всегда, деловой голос Измаила.

— Привяжи его за пояс, — посоветовал сверху Гришка.

— Да. Но сначала пусть поднимутся остальные.

— Как он себя чувствует?

— Улыбается.

— Молодец. А ты как?

— В норме. Как раз мой старый «карман» попался. А то бы...

Потом они лежали на раскаленной солнцем площадке, смотрели вниз, на тайгу, на крошечные фигурки туристов у подножья, пили воду из Гришкиной фляги, отдыхали.

Славке было стыдно за свое «геройство» и за огромный синяк над бровью. Он долго молчал, затем вдруг повернулся к Измаилу:

— Спасибо тебе!.. Ты такой...

Гришка не дал ему договорить, превратив все в шутку:

— У них в роду все такие. Если верить слухам, его дед пенсию за Цусиму получал. А кто-то из более древних предков сражался совместно с Суворовым под Измаилом... Недаром же его так нарекли.

— Хватит травить, — попросил Измаил, впрочем, не очень настойчиво. — Некогда. Лучше увековечь нас...

Без долгих уговоров Гришка принялся расстегивать кнопки на стареньком «ФЭДе». А Славка вспомнил свои слова, вписанные в устав, и вновь, как клятву, повторил про себя: «Верить в своих командиров!»

***

— О Спарта! Вечное посрамление бесплодной учености! — сказал Славка и открыл кран с холодной водой.

Пока он поминал Спарту, другая рука втихомолку от совести подливала теплой воды в ванну.

Славка завертел от стыда худенькой шеей, будто кто-то уличил его в преднамеренной лжи.

— А чем, собственно, отличается преднамеренная ложь от непреднамеренной? — ядовито спросил он себя. — Ты, брат Станислав, просто халтурщик! Видели бы тебя сейчас Гришка и Измаил!

И начал быстро одеваться.

В последнюю очередь обул сандалии, у которых было одно ценное качество: песок и камешки высыпались через дырки, стоило только подрыгать ногой.

Рубашка навыпуск — для торжественных случаев. Первый после отпуска день — чем не торжественный случай?

Славка выглянул в окно. Сердце его похолодело: по двору шел Клюев, Кирилл Георгиевич, в руках нес сетку с кефиром, хлебом и газетами.

— Все! — сказал Славка традиционное для погибающих героев слово. И заправил рубашку в брюки. И заметался по комнате. И стал лихорадочно маскировать атласное одеяло: Клюев уважал все суконное, солдатское. Наконец схватил чистую простыню и накинул на кровать.

За стеной звякнули кефирные бутылки и раздался голос Клюева:

— Станислав! Иду на «ты»! Он вошел.

— Загорел, загорел! Ничего не скажешь! Натренировался?

Клюев с удовольствием оглядел Славку. Впрочем, он все делал с удовольствием.

— Отдохнул? Соскучился по строительству?

— Да как сказать, — уклончиво, без особой бодрости ответил Славка.

Кирилл Георгиевич удивленно посмотрел на него, и радость от встречи, светившаяся в его голубых, слегка выцветших глазах, потускнела. Он не понимал людей, которые могут не скучать но своей работе.

Славка почувствовал себя неловко. Странный этот Клюев. Неужели надо прыгать от радости, что отпуск закончился?

— Ну, я готов, Кирилл Георгиевич, — сказал он подчеркнуто-грубовато.

Клюев медленно повернулся к двери.

— Готов? А я думал ты эту, расхожую, наденешь, — и он кивнул на старую рубашку, с неотмываемыми белиловыми точечками, в которой все привыкли видеть Славку на объекте.

— Расхожую так расхожую, — пробурчал Славка. Заголил живот и рывком стащил нарядную рубаху. Очки соскочили и запутались в рукаве.

Клюев подошел к Славке, выловил из рукава очки и коснулся его костлявого, в редких веснушках плеча.

— На, держи!

Славка нацепил очки. Клюев взял со спинки стула старую рубашку, секунду подержал — в его огромных, навсегда темных от мороза и жары руках она казалась совсем детской, с подростка, — и протянул Славке.

— Одевайся, да пойдем прогуляемся с полезностью для себя и других.

И с его лица исчезло появившееся было чуть робкое, бережное выражение. Лицо снова стало таким, каким привык видеть Славка: насмешливым, с суровыми глубокими складками возле губ и носа.

Напоследок Клюев презрительно ткнул кулаком уголок атласного одеяла, невинно голубевшего из-под простыни.

Славка покраснел.

Было немного странно видеть, как шагают они вдвоем, — длинный, чуть сгорбленный Клюев и худенький, в узких модных брючках Славка, Кирилл Георгиевич — начальство, главный инженер СМУ. Славка — мастер с незаконченным высшим.

Судьба поселила их в соседних комнатах. Она же, судьба, привязала Клюева к Славке. Иначе чем тогда объяснить, что главный инженер вот уже год как с неотвратимой точностью, пугающей жизнерадостного Славку, заходил за ним по утрам и даже в воскресенье, приглашая «прогуляться с полезностью для себя и других» по разбросанным объектам СМУ.

Ни за что ни про что он отбирал у Славки добрых два часа мертвецкого сна, водил по траншеям и недостроенным цехам, тащил на крышу — поглядеть стропила, и в подвал — проверить изоляцию труб отопления.

Славка смирился с этим как с неизбежным злом. Но иногда ему, как сейчас, например, хотелось вздернуть нос и дерзко спросить главного инженера: «Чего вам, собственно, от меня надо?»

— Мечтаю увидеть тебя седым и квалифицированным, — как бы в ответ на его мысли сказал однажды Клюев.

Славик хмыкнул: «Мечтает!»

— Простыл? Ну, ничего, на работе пройдет... На работе, брат, все проходит, — сказал Клюев.

— Так-таки и все?

— Все, — Клюев серьезно посмотрел Славке в глаза.

— Работа — уникальный рецепт двадцатых годов, — небрежно бросил Славка слышанную где-то фразу.

Выпад против «эпохи двадцатых годов» не мог пройти незамеченным, и Славка знал это. Ему не хотелось обижать старика Клюева, в глубине души он сознавал, что Кирилл Георгиевич, как всегда, прав, просто язык по-мальчишески выбалтывал не то, о чем Славка по-настоящему думал.

— Это что, разновидность твоего убеждения? — прищурясь, как на огонь, посмотрел Клюев на Славку.

— Не только моего.

— Вот и жаль, — насмешливо, но без злости сказал Клюев. — Я думал, ты сам сочинил. Ан взял у кого-то. Взаймы. Или напрокат?

Славка обиделся и замолчал. Клюев понял это. Примирительно потрепал Славку по плечу. И почувствовал, как под его рукой плечо закаменело еще больше.

«Сердитый, — подумал Клюев. — Зря я так. С ним надо всерьез. Вообще со всеми людьми надо всерьез, а с пацанами — в особенности». Клюев считал Славку совсем еще мальчишкой.

Впереди показался Славкин объект — жилой дом; он был еще «в земле»: ни одного этажа, только-только начинали бетонировать фундамент.

— Ну, мастер, не молчи, говори свои претензии, пока я добрый, — сказал Клюев с непонятной интонацией, то ли приглашая продолжить прерванный разговор, то ли начать новый.

Славка сделал вид, что примирительных ноток не заметил.

— Штук бы пяток плит ПКЖ, — сухо сказал он. — Пойдет кладка, задохнемся без перекрытий.

— Знаю, — нахмурился Клюев. — Я думал, ты у меня вторую смену попросишь, чтобы форсировать фундамент... А плиты получишь по графику... Не учись объезжать своих же собратьев на кривой... Живи по закону.

Клюев стал сапогом проверять крепость опалубки. Славка исподлобья следил, как главный инженер налегает на опалубку. «Законы, законы! — бурчал он про себя. — Когда другие заворачивают мои машины с кирпичом — это законно? А он толкует — «по закону»...»

И все-таки в глубине души Славка чувствовал, что Клюев прав. «Нехватка строительных материалов кончится обязательно, а вот стремление объегорить ближнего, беззаконничать может у человека остаться навсегда», — вспомнились ему клюевские слова на недавней планерке, где разбирали особо «предприимчивых» мастеров.

Подошел самосвал. По наклонному желобу поползла серая масса бетона.

Кирилл Георгиевич взглянул на нее, по цвету и скорости сползания заподозрил что-то неладное и приказал:

— Возьми пробу! Засеки, в какой квадрат ляжет!

Славка снова кивнул. На бетонном заводе есть контролеры, пробы они берут регулярно. В управлении есть целая лаборатория с полным штатным расписанием. Но вот этот замес чем-то не понравился Клюеву, и Славка знал, что главный инженер не отцепится, пока не выложишь ему на стол результаты проб.

Клюева окликнули монтажники, столпившиеся у распластанных частей крана.

Прежде чем уйти, он поглядел на Славку, что-то вспомнил и, слегка улыбнувшись, сказал:

— Ты, я слышал, древность любишь? Вот тебе задание по душе: сходи с плотниками, поставь для цирка крышу. Горсовет обязал.

— При чем здесь «древность»?! — возмутился Славка. — Просто мне нравится цирк. Если хотите знать, это современное искусство, воспитывающее в человеке мужество, красоту...

— Поэтому и говорю — бери плотников и ставь крышу! Это полезнее, чем накапливать ПКЖ не ко времени...

Клюев вылез из котлована и, хлюпая в глине, зашагал по канализационной траншее, как по окопу, — вбирая голову в плечи, сутулясь.

III

Я вхожу в сомкнувшиеся ветви,

В тихий сад — и нет ему конца...

Трогает вечерний теплый ветер

Крупные зеленые сердца...

Песенка показалась Славке самоделкой, и тонкий голосок соответствовал словам песенки.

Интересно, как выглядит та, которая так звонко и неумело поет, не боясь, что ее услышат?

Славка оставил складной метр на бревне и, перешагивая через металлические растяжки, решительно направился на зов песенки.

— Куда это наш мастерок подался? — поинтересовался кто-то из плотников. — Вроде перекура не объявляли...

— Может, надо... — отозвался другой, и, заглушаемый близкими деревьями, снова раздался разнобойный тюк топоров.

Славка выбрался на поле стадиона. Откуда-то из торжественной пустоты трибун язычком пламени вилась песенка:

И они звенят о чем-то вечном,

Так светло, доверчиво звенят,

Словно в этом мире — только встречи,

Словно не наступит листопад...

Близоруко щурясь, Славка обвел взглядом трибуны. Они казались лестницей небывалой ширины.

Мелькнуло пятно. Славка поправил очки и направился в ту сторону.

— Эй! — позвал он. — Ты кто?

Маша оборвала пение.

— Надо говорить «вы».

За барьером из высоких скамеек она чувствовала себя уверенно и могла спокойно наблюдать за этим невесть откуда взявшимся парнем. Где же она его видела?.. А! Вчера! На улице. Они не обратили на нее внимания... Ну, погоди, теперь она не станет обращать внимания!

— Ты хорошо поешь, — искренне соврал Славка.

— Неправда! Я плохо пою, — возразила Маша и легко побежала вверх.

Славка следом.

— Остановись! Я устал!

Маша остановилась. Никто из ее знакомых никогда не говорил так просто и естественно: «Остановись! Я устал».

— Вы или ненормальный, или...

— Нет. Я — Станислав.

— Ой, — прыснула Маша, — у нас был кот Славик!

Славка поморщился, но ничего не сказал.

Маша села. Но вся ее поза, напряженные бугорки мускулов, глаза, наполненные осторожным любопытством, — все говорило, что она может в любую секунду вскочить и тогда — поминай как звали!

Славка переступил на шаг вперед и опустился на скамейку. Проклятая робость сковала его: он только сейчас разглядел, до чего красива девушка, какая она вся точеная, гибкая. И глаза, большие, в ресницах, как в черных ободочках...

А Маша без малейшего смущения разглядывала Славку. Выгоревший дорыжа чуб. Нежные щеки, покрытые только румянцем. За толстыми стеклами очков добрые, несмелые глаза.

С незнакомым парнем можно притвориться невесть кем, посмеяться и убежать, можно показаться необыкновенной, говорить разные слова и играть какую-нибудь роль. С незнакомым парнем ведь можно больше никогда не увидеться, а он имеет право только сказать: «Какая странная девчонка встретилась!» И забыть.

— Ты мне кого-то напоминаешь, — еще больше теряясь от ее пристального разглядывания, пробормотал Славка.

— Кого же? — Маша кокетливо склонила голову набок. Глаза ее загорелись все возрастающим любопытством, и щеки порозовели.

— Профиль... — сказал Славка неуверенно. — Его выгравировали на деньге... А деньгу нашли в кургане.

Голос Славки звучал вяло, без воодушевления, — не умел он ни знакомиться, ни развлекать девушек.

Маша поняла это, ей стало немного скучно, но из вежливости она спросила:

— А что такое курган?

Славка покачал головой: притворяется, что ли? Не знает, что такое курган!..

— Ну... захоронение...

— А-а... — учтиво сказала Маша. «Захоронение» — это то, что никогда ее не интересовало.

Славка понял, что разговор, и без того державшийся на волоске, вот-вот оборвется, совсем растерялся, сказал банальную истину, что археологом работать страшно интересно, и окончательно замолк.

Маша сжалилась и, придя ему на помощь, поинтересовалась:

— А ты что здесь делаешь? Ты спортсмен? Тренируешься?

— Нет, что ты! У меня всю жизнь по физкультуре тройки были! — обрадованно ответил Славка. — Я, понимаешь, в другой области. Строитель.

— Что же ты построил? — Славка все больше и больше не то чтобы нравился Маше, а так как-то... внушал доверие.

— Разное! Вот сейчас цирк строю. То есть не сам цирк, а крышу, но все-таки... — под конец едва не запутавшись в словах, сказал Славка.

— Цирк? — не заметив его смущения, по-настоящему заинтересовалась Маша. — Ну, ну! Говори!

— А что говорить?.. Крышу делаем... На растяжки ставим... Скоро готово будет, — чувствуя, что дальше «крыши» разговор снова не идет, скованно пробурчал Славка.

Маша засмеялась, мягко и необидно, вдруг вскочила и помчалась вниз мимо удивленного Славки.

— Встретимся в цирке! В цирке-е... — на бегу бросила она.

Он растерянно поглядел ей вслед и подумал: «Какая странная девчонка!»

IV

Вечером Славка постучал к Клюеву. Инженер сидел над шахматной доской.

— Заходи, заходи! — приветствовал он Славку. — Я уже расставил.

— Извините, Кирилл Георгиевич...

— Что там? Струсил! Или на вчерашнее обиделся?

— Нет, что вы! Просто не могу сегодня. У меня... свидание, — как можно небрежнее сказал Славка.

Клюев задумчиво посмотрел на пешку. Лицо его посветлело.

— Что ж, дело важное.

Он сгреб фигуры на стол, перевернул доску и начал их укладывать.

Славка не уходил, чувствуя, что должен еще что-то сказать. Может быть, оправдаться?

Клюев пришел ему на помощь:

— Не поспеешь через подъезд, бросай камешки в окно. Открою.

Славка не нашелся что ответить: он не собирался возвращаться так поздно.

— Дошвырнешь? — не унимался Клюев.

— А то как же!

И Славка плотно прикрыл за собой дверь. Впервые за все время он подумал, что Клюев дома всегда один. Славка знал; у него семья погибла во время войны. Как-то раз на вопрос «Почему вы не женились еще раз?» Клюев ответил:

— Жениться — штука нехитрая. Полюбить — куда сложнее. А ты как считаешь?

Славка ответил с беспечной уверенностью:

— Наоборот! Жениться труднее! Квартира, то да се...

— Видишь, какие мы с тобой разные, прямо как полюсы, — отшутился Клюев.

Славка подумал, что тогда Клюев невесело очень шутил. Вот уже год, как его жизнь была перед глазами Славки. Однообразная до аскетизма жизнь. День — на работе, вечером — партия в шахматы (и то, если Славка не удирал из дому). Работа и работа. Даже в выходной — хоть на часик, а заглянет на строительство. Поначалу Славке казалось, что Клюев только так и может жить. Но потом увидел, что ошибался. И о работе думал Клюев, и о любви, и о семье... Только все выходило у него во много раз сложнее, чем, например, у Славки. Странные они, старики...

У Славки все будет иначе, по-своему. Последнее время он жил ожиданием. Вставал рано, раньше Клюева, выглядывал в окно и ждал: вот-вот пройдет кто-то по двору, и непременно — с косынкой в тонкой руке...

Когда же вместо «кого-то» приходило солнце и загоняло тень дома под крыльцо, он ждал: вот постучит Клюев, и надо будет идти на работу, встречаться с разными людьми. И он снова надеялся разглядеть в толпе девичье лицо, и непременно — косынку в тонкой руке...

Ну что же, если в конце концов получилось не так? Без косынки... Он не жалел. Какое-то неясное предчувствие говорило ему, что его ожидание, не дававшее покоя последнее время, кончается.

Смущало одно: «свидание» носило несколько абстрактный характер. Что значит — «встретимся в цирке»? Когда? Во сколько? Где?

— «Словно в этом мире только встречи...» — начал он напевать, идя по улице. — В конце концов я ведь все равно собирался в цирк! — сказал он вслух, но, заметив удивленно-насмешливый взгляд встречного, прикусил язык.

С девчонками у Славки чаще всего не получалось. Те, что нравились ему, назначали свидания другим. А ему приходилось назначать свидание тем, которые вызывали только нечеткую симпатию.

Девушка со стадиона удивила, заставила о себе думать. Кто она? Не сказала, как зовут, убежала...

До сих пор в глазах Славки стояла такая картинка: огромный пустой стадион — и они двое. Себя он, конечно, представлял смутно. Но девушка... Как она сидела, непринужденно склонив голову набок, как вскочила — будто пружина разогнулась, как стремительно промчалась мимо — красивая, ловкая, каждое движение без усилий, словно само по себе, отточено, как у артистки. Может, она работает в цирке? И рост небольшой.... Во всяком случае, Славка был бы выше, если бы они стали рядом. Думать об этом было приятно...

И все-таки тревога по временам сжимала его сердце. Он решил подготовиться к худшему, как учил его Клюев: «Итак, она не придет. И сейчас я иду в цирк, а не на свидание! Я иду в цирк. И никуда больше!»

Стало легче. Он шел, размахивая руками, натыкаясь на встречных, и упрямо напевал: «Я подался просто в цирк! Просто в цирк! Просто в цирк...»

«Как-то несолидно ведешь себя, старик! — раздался вдруг внутренний голос, похожий почему-то на голос Измаила. — Волнуешься, спешишь. Вот чуть парня не сбил с ног... Относись к таким делам проще. А то ведь не поверят, что у тебя в подчинении бригада мужиков с разными речевыми отклонениями».

Славик тряхнул головой. Но внутренний голос продолжал звучать. Тогда он сбавил шаг, расслабил кисти рук и небрежно заскользил взглядом по лицам идущих навстречу людей. Пусть все видят, что он идет просто так.

Неожиданно захотелось побриться: потратить время в очереди, потом подставить подбородок теплой пене, потом встать и небрежно сказать молоденькому, в перманенте, мастеру:

— Благодарю!

Он машинально пощупал подбородок. Нет, еще ничего не наросло, хотя прошло уже три дня.

— Придется идти небритым, — разочарованно сказал он сам себе.

Отдохнувшие от жары трубы оркестра зазывали в городской сад, прельщая старинным медленным вальсом. В открытые ворота входили группки молодежи.

«Остатки абитуры, — подумал Славка. — Нашим в горсад ни к чему, празднуют встречу».

Мелькнула было мысль: а не пойти ли в общежитие? К Измаилу и Гришке, к испытанным, верным друзьям? Впрочем, нет. Он придет к ним в следующий раз. А сейчас — на сви-да-ни-е! То есть, конечно, в цирк.

***

Цирку было очень неудобно. Вместо круглой арены — плоская сцена с плюшевым занавесом. Уходящий в длину вместо уходящего в высоту зрительный зал. И нет привычных, полукругом, скамеек.

Строгая Серафима захлопывает окошечко с надписью «Администратор» и, недовольная теснотой и неустройством, помогает кассиру считать дневную выручку.

Ее беспокойство понятно: здесь не покажешь во всей красе воздушных гимнастов. А зрителям что! Не поймут или еще, чего доброго, назовут халтурщиками.

Тетя Сима вздыхает. К тревоге за общий успех примешивается личная, глубоко спрятанная боязнь: а как Машенька — ее гордость, гибкая, как рысенок, Машенька?.. Ради памяти покойной сестры, известной воздушной гимнастки, она хочет вырастить настоящую артистку.

Тело формируется стремительно, не заметишь и как. А вот душа... Строгая Серафима знает, что зачастую после долгих, каждодневных усилий напряженной работы и тревог все-таки вырастает не артист, а просто трюкач. Настоящий артист — это так редко! Как счастливый случай.

А Маша в это время прижимается лицом к занавесу, пахнущему пылью, гладит его плюшевые бока и думает: «Какой занавес хороший! За него можно спрятаться!»

Маша очень любит цирк, свой номер. Любит ежедневные репетиции. Ей нравится, что для гимнастики не существует ни праздников, ни выходных. Она бывает счастлива, когда на репетиции вдруг появляется долгожданная минута удачи, и все тело целиком начинает слушаться безукоризненно, и можно выполнить самый трудный, почти немыслимый трюк.

Но эту минуту, когда вот-вот надо выбежать навстречу ослепительному свету, смеющемуся после реприз клоуна залу, навстречу взглядам, сливающимся в один огромный-огромный глаз, — нет, она не любит этой минуты!

— Настоящий артист, доченька, — поучала тетя Сима, — всегда рвется навстречу людям... Он не может без этого жить. Мне очень жаль, если ты не понимаешь этого.

***

Славка сидел в первом ряду. Настроение у него было неважное. Ему казалось, что все здесь не так: слишком откровенно колышется занавес, слишком суетливо пробегают за ним люди. Нетаинственная, как перед началом обычного киносеанса, обстановка не нравилась ему, оскорбляла.

За что он любил цирк? Именно цирк, а не театр или симфонические концерты, к которым он относился с уважением, но без особого трепета. Цирк запал ему в душу давно, с самого детства. Ему было семь лет, когда в тихий районный городок, где находился эвакуированный из Киева детдом, приехал с гастролями цирк. Старшие ребята, не раз побывавшие на цирковых представлениях до войны, взахлеб рассказывали о чудесах, которые можно там увидеть. Малышам не терпелось скорее попасть в цирк, воображение разыгралось, несколько дней детдом лихорадило, как перед большим праздником.

И вот наступил этот незабываемый день. Вместе со всеми Славка сидел почти на самой арене — барьера почему-то тогда не было — и с замиранием сердца ждал, когда же начнутся чудеса. И они начались: арену залил настоящий электрический свет, горевший неэкономно, по-праздничному, трубачи затрубили в свои трубы, выскочили жонглеры в пестрых одеждах, в их руках замелькали разноцветные кольца, запахло настоящим дымом — внесли факелы. В тот день было много замечательного: и лихие наездники, и забавный клоун, и кудрявые сообразительные пудели. Но лучше всех запомнился медведь. Большой, добродушный, он забавно ковылял по арене, сильно припадая на переднюю лапу. Ребята покатывались со смеху, видя, как медведь изображает перепуганного Гитлера. Славке тоже было смешно, он готов был целую вечность смотреть на этого медведя. Потом дрессировщик посадил медведя на скамейку и велел отдыхать, а сам рассказал зрителям его историю. Медведь не всегда был хромым. Его ранило при налете немецких «юнкерсов», до сих пор в лапе сидит осколок. Все думали, что медведь погибнет или станет злым и его придется пристрелить, а он не изменился и все это время исправно работает в цирке.

Потом, когда медведь начал слезать со скамейки, замешкался и упал, в зале никто не засмеялся.

Словом, всю свою жизнь Славка любил цирк, помнил о нем и каждое лето ждал его появления.

Но сейчас он нервничал, и ему многое не нравилось. За спиной кто-то с шумом разворачивал плитку шоколада, продолжали входить опоздавшие и хлопать откидными сиденьями, мимо пробежала билетерша, громко спрашивая у кого-то: «Можно гасить свет?»

Наконец половинки занавеса поползли в стороны. Зацепившись за что-то вверху, одна застряла, открывая четверть сцены и замешкавшегося униформиста.

В зале кто-то хихикнул. Славка с трудом сдержал себя, чтобы не оглянуться. Пусть. Все это пройдет. Скорей бы начинали!

Невозмутимый ведущий помог занавесу отцепиться и торжественным, раскатистым голосом объявил:

— Начина-а-ем пер-р-вое отделение ар-р-ти-стов цирка!

У Славки непривычно забилось сердце, и слабый туман волнения начал укрывать от него и нелепый занавес и портреты на стенах.

Оркестр оглушил. Все снова стало, как всегда, немного тревожным, обещающим.

После многоруких жонглеров свет, падающий снопом откуда-то сверху, заметался по сцене и замер посредине. Объявили номер «Каучук» в исполнении Марии Соловей.

Из темноты в пятно света, как в белую воду, вошла девушка — маленькая, хрупкая, в блестящем трико. Ее тело казалось гипсовым в луче юпитера. Она держала розу. Потом обронила ее.

Славка испугался: не ошиблась ли она?

Но все было так, как требовал номер.

Будто ленточка, без усилий, она перегнулась назад и медленно, удивительно плавно, начала скользить, складываясь пополам. Музыка смолкла, как будто лишняя. Зрители затаили дыхание.

Славка не отрываясь глядел на нее. Нет! Такую он не мог видеть никогда прежде. Такие не могут встретиться запросто, на стадионе. Такие не могут — не имеют права! — кокетничать с первым встречным, пусть даже этот первый встречный будет он сам, Славка!

Почему-то не к месту вспомнилось, что через несколько дней будет готово здание шапито, и этим людям и этой маленькой гимнастке не придется выступать на узкой сцене кинотеатра.

Впервые мысль о работе, о своем строительстве пришла в голову Славки в цирке. И он подумал: «А эта девчонка, гимнастка, она ведь тоже на работе!»

Раздались аплодисменты. Вокруг него, откуда-то сверху. И только впереди, в прохладе, идущей со сцены, была тишина.

Девушка, исполнив свой номер, согнулась в полупоклоне.

Славка едва не вскочил. Она смотрела прямо на него, и ее глаза, казалось, настойчиво напоминали: «Встретимся в цирке! Забыл?!»

Он поднял руку. Она не заметила. Славка понял, что девушка ослеплена светом и зрительного зала не видит. И его тоже не видит.

Публика требовала повторения номера.

— Бис!! — выкрикнул чей-то молодой голос. Славка вздрогнул, как будто крикнули ему. «Бис!» — Работай! Бис!» — Хочу, чтоб ты гнулась! «Бис!» — Мне весело!

Девушка снова бросила цветок к ногам. Переступила. И, как бы освобождаясь от костей, покорной ленточкой заскользила вниз.

— Кошка! — восхищенно шепнули сзади. Славка подался вперед, чтобы никого не слышать. Он смотрел напряженно. Сколько можно? Беспощадное пятно света. Это неестественно!

В волнении, он не сразу почувствовал в зале замешательство. Шепот. Движение.

Вгляделся — и понял отчего: лицо гимнастки стало мучительно-красным. Поймав ртом черешок розы, она пыталась вернуться в прежнее положение, выпрямиться... Неожиданно обозначились ребра — остренькие, слабые... Она еще раз хотела выпрямиться. И не смогла.

Славка не знал, как очутился на сцене. Только почувствовал, что на руки легла дрожащая, влажная спина.

Опустили занавес.

Славка отнес девушку за кулисы. Усадил на диван. Она тяжело дышала, ей было душно.

Над ней склонилась пожилая женщина.

— Что случилось, Машенька?! Маша открыла глаза.

— Ах, тетя, я провалила программу!

— Глупая, — мягко сказала женщина. — Ответь, что с тобой?

— Дышать трудно, — пожаловалась Маша.— Я слишком близко поставила ноги... Нарушила опору... Я провалила все!

— Успокойся! Сейчас работает Витя, но даже если и он не выполнит своего номера, программа не провалится! Ты не одна, запомни!

В этот момент из зрительного зала донесся дружный хохот.

Маша залилась румянцем.

— А мне свистели.

— Неправда! — возразил Славка. — Зачем вы так говорите? Никто не свистел!

Он даже не заметил, что говорит Маше «вы». Маша повернула голову.

— Тетя Сима! Это Славик. Он из зала, но я его давно знаю.

Славка покраснел: не ожидал, что она запомнит его имя.

Тетя Сима холодно кивнула ему.

— Серафима Григорьевна! К телефону! — позвали ее.

— Минуточку, — отозвалась она. — Отведу Машеньку.

— Не беспокойтесь! — Славка набрался храбрости. — Мне некуда спешить, я отведу сам.

Серафима Григорьевна долгим взглядом посмотрела на него. Он выдержал.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, молодой человек, — согласилась она. А про себя подумала: «Нет, это еще не ОН!»

V

Утром Клюев спросил у Славки:

— Это ты... поешь?

— Разве? Рта не раскрывал! — удивился тот.

— Будто не вижу!

Клюев сделал вид, что старается в осколке зеркала рассмотреть свой костюм. Славка стоял на пороге и ждал, когда же он расстанется с зеркалом и кончит «делать вид».

Почувствовав его нетерпение, Клюев скомандовал:

— Пошли!

По пути не разговаривали. Но перед тем как расстаться, Клюев нарушил молчание:

— Крышу поставил для цирка?

— Да.

— Плотников заберу. На детсад.

— Пожалуйста.

Клюев хотел было еще что-то сказать, может быть, спросить, как же все-таки прошло вчерашнее свидание, но Славка кивнул ему на прощание и, не разбирая дороги, прямиком направился к своему участку.

Клюев усмехнулся и пошел в управление.

А в Славкиной душе действительно что-то пело. День казался прекрасным, а имя Маша редкой находкой.

Ему хотелось петь это имя, без конца повторять, но он боялся, что если скажет вслух «Маша», то может исчезнуть что-то неуловимое, прекрасное и до поры до времени тайное.

Прорабская была полна народу. И дыма.

Произошло некоторое движение: «Мастерок пришел!» Плотники с нарядами пересели ближе к столу. Бетонщики с беззаботным видом закурили по новой. Похоже на то, что бетон еще не завозили.

Славку это не смутило. Он уселся за стол, схватил телефонную трубку и принялся пробиваться на бетонный. Стоит только начать — знал он, — и все закрутится вроде бы само собой. Со стороны — по-строительному беспорядочно, суматошно, а на самом деле — иначе нельзя.

Покурив и поспорив из-за нарядов, уйдут плотники. А бетон таки привезут! Табачный дым рассеется, и до обеда прорабская опустеет. Славка тоже уйдет в котлованы, в управление... Придется советовать, показывать, материться, подражая кому-то, заправскому и энергичному.

Но на этот раз уйти из прорабской оказалось не так-то легко.

Едва закрылась дверь за последним бригадиром, появилась Зоя, заведующая лабораторией. Ей было лет двадцать или чуть больше, у нее красивые глаза на худом лице, она всегда серьезна и деловита.

Зоя протянула аккуратно исписанные бланки.

— Не тянет, — скупо сказала она.

Славик вчитался. Точно, бетон хрупок — это тот самый, который не понравился Клюеву.

— Что же делать? — в раздумье спросил он. Зоя пожала плечами, склонилась над чертежом.

— Где? — спросила она. Славка разгладил чертеж.

— Угловая секция. Опасно.

— Доармировать? На колонне — опояску? — полувопросительно предложила Зоя.

Славка с заметным облегчением отодвинул чертеж и, не удержавшись, важно сказал:

— Я сам решу!

Зоя выпрямилась. Он заметил на ее губах быстро скользнувшую улыбку и приготовился услышать колкость, но она ничего не сказала.

Славка стал ждать, когда же она уйдет. Но Зоя перебирала наряды, заявки, графики. И не уходила.

Славка взялся за арифмометр и начал крутить ручку, вымещая злость на стареньком механизме. Ну, подсказала!.. Так уйди благородно, не стой над душой! Вот человек...

— Что-то давно кирпич на испытание не засылали, — заметила Зоя.

— Зашлем. И арматуру зашлем. Вот освобожусь... Ясно? — Славка выразительно покосился на арифмометр.

Помолчав несколько минут, Зоя ушла — строгая, прямая, ну, прямо-таки типичный страж и блюститель гостов.

Славка с облегчением закурил. Ну, теперь самое время вскочить в грузовик да рвануть на дальний карьер, за город. Лес. Скорость. Надежная машина и разговорчивый шофер...

Но не успел Славка дочертить график, как пришла незнакомая женщина, полная, с поседевшими висками. Присев на краешек стула, она стала терпеливо ждать, пока Славка освободится.

«Кто бы это мог быть? — подумал Славка. — Неужто опять из-за какой-нибудь девчонки?»

Был случай: пришла такая вот мамаша и ну ругаться, что-де ее дочь, семиклассница, пропадает на стройке, учится водить машину.

— Безобразие! — кричала она. — А еще передовой участок! Чему здесь, в этой грязи, вы научите ребенка?

Да, грязь на объекте в то время действительно была знатная, самосвалы буксовали. Но что плохого в том, что девочка научится водить машину? В принципе — что?

Славка отложил рейсфедер.

Женщина встрепенулась.

— Вы будете прораб?

— Буду. А пока — мастер, — вежливо ответил Славик.

— Я очень хочу поглядеть свою квартиру, можно? — спросила женщина. — Двухкомнатная, на третьем... Первый раз в жизни отдельная.

Славка сдержанно улыбнулся.

— Я бы с удовольствием... Но у нас, понимаете, нулевка...

Женщина не понимала, все так же просительно и деликатно глядя на него.

— Ладно. Пойдемте, — сказал Славка, чувствуя, что обычные слова здесь не подходят.

Они вышли к котловану.

— Здесь будет вход в подъезд. Видите? Лампочка под плафоном... перила... Цветной пластик — не что-нибудь! Кафельная площадка... Поднимаетесь на третий — слева двухкомнатная. Половичок под дверью... Звонок. Все чин чинарем!

Женщина послушно следила за широкими жестами молоденького мастера и молчала. Она видела перед собой котлован — огромную неопрятную яму — и не видела цветных перил.

А Славка уже говорил о балконе: вид на город, сквер...

— Спасибо, — разочарованно кивнула женщина и пошла — большая, в пестром платье и какая-то одинокая.

«Я ж ей правду», — с чувством вины подумал Славка. Настроение испортилось.

Всей душой он мечтал вырваться за пределы города, в пустыню, в степь — все равно куда, лишь бы не стояли рядом соседние дома, лишь бы не висели гирлянды белья, и не мешали подъезжать транспорту, и не давила бы к земле эта вечная угроза быть кому-то в тягость.

Было противно ставить ромбики на щитах заборов и крыши-козырьки над тротуарами.

Славке всегда казалось, что он загораживается заборами от стыда за свои торопливо сваленные кирпичи и неизбежный мусор, за свои недостроенные дорогие дома. Это его оскорбляло.

В детстве, когда перемерзали трубы в детдомовской бане, ребят купали в тазиках. На всю жизнь запомнил Славка, как это неуютно. Он удирал от воспитателей и предпочитал оставаться грязным, лишь бы не испытывать этого чувства стесненности и неуюта.

Нечто подобное происходило с ним и сейчас. Вот почему так сильно хотелось Славке вырваться за пределы города, и он верил, что это будет: и размах, и гордость за свои дорогие дома, и чувство безграничной свободы!

VI

Маша сама взяла Славку под руку.

— Будет дождь, — сказала она негромко.

— Что ты?! — испугался Славка. — Он подумал, что Маша из-за дождя может уйти домой. — Разве в такое время бывает дождь?

— Именно в такое у вас и бывает! — поддразнивая, сказала Маша.

— А ты откуда знаешь?

Маша загадочно улыбнулась и промолчала.

Славка заволновался. А она, догадавшись, что он ревнует, улыбнулась и сказала успокаивая:

— Не думай... Я в вашем городе впервые.

— И не собираюсь! Я другое думаю: почему ты должна уезжать после гастролей? Оставайся! Будешь учиться в институте или в техникуме. Их у нас видимо-невидимо! Так все: приезжают, а потом уже не могут отсюда уехать, — говорил Славка. — Я вот тоже хочу на заочный...

— Некогда учиться, я артистка, — с гордостью сказала Маша.

Он не стал с ней спорить. Теплая маленькая рука перебивала все мысли.

— Куда идем? — беспечно спросила Маша, заглядывая ему в лицо.

Славка замедлил шаг. В самом деле — куда? В кино поздно. Городской сад? Не хотелось вести Машу под бесцеремонные взгляды скучающих парней.

— Не спрашивай, — тихо ответил он и слегка прижал маленькую руку локтем.

Они свернули в переулок с дощатыми тротуарами. Деревянная резьба на деревянных старинных домах казалась только что сотканным кружевом.

Там, в конце переулка, был небольшой сквер. О нем мало кто знал — он был в стороне от больших и шумных улиц. Зимой на его аллеях не протаптывались тропинки, разве что чья-нибудь лыжня совьет несложный узор между деревьями. А летом голубыми вечерами в нем скользили редкие молчаливые пары.

Этот сквер показался Славке самым защищенным, самым тайным местом во всем городе, единственным, куда он мог привести девушку.

— Видишь, тополя? — доверительно спросил Славка. — Двухэтажные! Внизу старые, вверху молодые. Горкомхоз пилит их весной...

— Красиво, — сказала Маша. Но сказала почему-то с усилием.

«Идиот! — ругнул себя Славка. — Надо бы в кино! Ясное дело — ей здесь неинтересно».

— Знаешь что? — выпалил он вдруг неожиданно даже для самого себя. — Айда в общагу! Была когда-нибудь?

— Н-нет, — неуверенно ответила Маша. — Вроде неудобно...

— Удобно! — убежденно сказал Славик. — Пошли! Такие ребята! — И он решительно повлек за собой Машу.

***

Гришка дымил в окно у рекламного щита:

«Танцы под оркестр!

Билеты под стипендию!»

Плакат останавливал каждого второго. А издали казалось — останавливал Гришка, ибо каждый второй был знаком с ним.

Маша тотчас узнала его — заметный парень.

— Привет, Григ! Что делаешь? — непривычно-фамильярно приветствовал его Славка.

— Привет, — дружелюбно ответил Гришка. — Стою и смотрю: кто приходит хороший, а кто плохой. — И уставился веселыми глазами на Машу.

Но Машу было трудно смутить. Она дернула Славку за рукав:

— Ты, кажется, вел меня к своим друзьям?

— А это и есть мой друг, — пробормотал Славка.

— Поздравляю, — сказала она. Гришка не обиделся: они были в расчете.

— Что ж мы стоим? — добродушно спросил он. — Сердитая девушка, приглашаю вас к нам... в три-двадцать два!

Когда Маша увидела, как он гордо-застенчиво пошел по коридору, почти доставая головой неяркие лампочки, она непроизвольно выпустила Славкину руку и приотстранилась.

У Славки заныло сердце.

Комната 3-22 была полна народу. Гришка перезнакомил Машу со всеми, представляя ее то как «звезду арены», то как «акробатку на проволоке».

Через минуту она уже знала и Егора, сокурсника Гришки, и Лиду, маленькую и на первый взгляд какую-то очень незаметную — ту самую, которая стояла с парнями на улице.

Лида сунула Маше холодную ладошку и тотчас отошла от нее, словно чувствовала, что рядом с Машей она сама проигрывает. Принялась резать хлеб. Егор поспешил ей на помощь, стал открывать консервы.

Какой-то черный, громадного роста парень оторвался от радиоприемника, которому он перебирал внутренности, и мельком бросил Маше:

— Можно сесть.

— Спасибо, — ответила Маша и опустилась на стул, пододвинутый галантным Егором.

— Это Измаил, — с гордостью прошептал Славка, кивнул на парня у радиоприемника.

Разговор, прерванный приходом гостей, продолжался.

— ...Вот я и говорю, — сказала Лида. — Два года Галка училась с нами. Когда заваливала сессию, мы ее вытаскивали. Нет стипендии — скидывались по полтора рубля с человека. На свидания лучшие вещи у нас брала... Словом, с ней как со всеми: и уважали, и жалели, и помогали... Хоть и не очень способная, но ничего девчонка была... А тут такая история!

— Не кипятись, Лидка, — перебил ее Гриша. — Лучше объясни, как вам попал ее дневник?

— Толком не знаю. Пришла с занятий, а девчонки читают. Говорят, на кровати лежал. Кто-то принял за свои конспекты...

— Но ведь дневник не конспекты, — улыбнулся Гришка.

— Ты не знаешь девчонок! — вспыхнула Лида. — Трудно удержаться от соблазна.

— Что же было в дневнике? — спросил Измаил, безнадежно махнув рукой на разворошенный радиоприемник. Яркий в своем белом спортивном свитере, он стал посреди комнаты, задумчиво переступая с носков на пятки.

Лида отложила нож и потянулась за тарелкой.

— Не помню, — сказала она. — Спасибо, Егор, хватит кромсать несчастное железо, отдыхай... В дневнике было такое!

— Какое же? — уточнил Измаил.

Маша заметила: говорил он требовательно, четко, сильным и красивым голосом. Как будто знал, что каждое его слово имеет вес.

— Оказывается, ей никто не нравится: ни ребята, ни преподаватели... Она вбила себе в голову, что должна стать артисткой. Что ж, каждый волен выбирать путь... В драмкружке все — мелкота, ничтожество... И мы... — сказала Лида.

— При чем здесь вы? — спросил Егор.

— А при том! О самых близких подругах она написала только гадости! Без исключения, обо всех!

— И о тебе?

— Да. Но не во мне дело. Наташка Григорьева, которая спасала ее от деканата, спала с ней на одной койке, отдавала последнее, в дневнике превратилась в тупицу. Мы все до одной — мелкие, ничтожные, без проблеска ума... Так не бывает, чтобы все, а, ребята? И ведь самое обидное — была с нами так ласкова: «Ах, девочки, я люблю вас!..» Фу!

— И что же вы сделали? — спросил Гришка.

— Думаем...

— И думать нечего, — отчеканил Измаил. — Нужно устроить суд чести! Чтоб она услышала правду в глаза.

— Подожди, Измаил, — остановил Гриша. — Может, эта девчонка не совсем уж такая? Дневник — это только дневник! И ему тоже нельзя во всем верить.

— Суд, только суд! — не соглашался Измаил. — Мы слишком добренькие! Из жалости защищаем. Она не доросла, чтоб называться студенткой.

— Во-во, — вставил Егор. — Давай, Измаил, валяй речь в честь советского студенчества.

— Я знаю, в институтах полно случайных людей, — продолжал Измаил. — Давать им волю — значит заражать бесталанностью все вокруг. Смотри, Лида, если девчата промолчат, я сам подниму шум!

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Егор. — Ты прав, но оставь свой пафос до судилища. А сейчас у нас гости... К тому же мы давно не виделись, и нам есть о чем поговорить, кроме дневника.

Все посмотрели на Славку и Машу. Егор, хитро улыбаясь, достал две бутылки «Варны».

— Фу-ты, ну-ты! Югом запахло, — засмеялся Гришка.

— Я и воблы припер, целый чемодан.

— Маша, давайте к столу! — скомандовал Измаил.

Они встретились глазами.

— Нет, давай стол — к Маше! — потребовал Славик. — Не хватает стульев, придвинем к кровати!

Измаил схватил стол и перенес его как что-то невесомое. Холмик из ломтей хлеба, пары коробок «Щук в томате», конфеты, стаканы — даже не шелохнулись.

У Маши вспыхнули глаза: она привыкла считать силу неотъемлемой частью красоты. Она снова встретилась глазами с Измаилом. На этот раз надолго. У Славки опять заныло сердце. По молчаливому уговору парней он сел рядом с Машей.

— Ну, наконец-то все вместе! — радостно вздохнула Лида. — Лето так долго тянется...

Все засмеялись, поглядывая на Гришку. Подняли стаканы, позаимствованные из студенческой столовой.

— Вот и выпьем за «долгое лето»! — предложил Измаил.

Выпили и зашумели, заговорили сразу. Лида как-то сразу раскраснелась, похорошела.

— Ты что, сухой закон подписал? — удивленно, с оттенком заботы обратилась она к поскучневшему Славке.

— Ну, ты кажешь... — пробормотал Славка, не желая привлекать к себе излишнего внимания.

— Или заболел? Тогда не пей, — сказала Лида.

— От твоих глаз не скроешься! — улыбнулся Славка в ответ и выпил.

Лида охнула тихонько и погрозила ему пальцем.

— Делать назло — все равно что пальто наизнанку надевать. Забыл? — и они со Славкой засмеялись, видимо что-то вспомнив.

Тем временем парни заговорили о походе, вспоминали забавные случаи. Егор копировал какого-то рассеянного преподавателя.

Маша откинулась на спинку стула. Она мало что понимала в этих обрывочных воспоминаниях и не могла принять участия в общем разговоре. Но ей не было скучно. Мысленно она стала соединять этих людей, которые ей понравились с первого взгляда, невидимыми ниточками. На языке цирка это называлось «лонжировать».

Ясно, что такая прочная ниточка тянется от Лиды к Гришке. Простым глазом заметно. А от него... Неизвестно.

От Славки — к ней, Маше.

От Маши — не-ет! Еще рано об этом думать...

От Измаила — непонятно... Слишком дружелюбна и непроницаема чернота его глаз. Одинаково смотрят они и на Лиду, и на ребят, и на нее. Пьет, улыбается, слушает.

Егор — вне игры. Хотя... Посмотри Маша в его сторону попристальнее, и через стол потянется еще одна теплая и незаметная нить.

Постучали.

— Врывайся! — крикнул Измаил.

В комнату вошел толстенький парень.

— Я принюхался — пахнет шницелями. Оказывается, у вас, — объяснил он свой приход.

— Проходи, Скальд! — Парни задвигали стульями.

— Минуточку! — покосившись на небогатый, без шницелей, стол, вежливо сказал толстяк и исчез.

Возвратился он с гитарой.

Маша узнала его. Интересно... Еще совсем недавно она, чужая, непрошеная, стояла в дверях этого общежития, а вот сейчас они все сидят за одним столом, как добрые приятели.

Скальд со своей гитарой спутал все невидимые нити, незадолго до этого образовавшиеся в комнате.

— Спой, Скальд!

— Надо говорить: «Пей, Скальд!» — ответил он, ухмыляясь. — Измаил, я уважаю закон 3-22: «Вошедший да выпьет без уговоров!» Но, ей-богу, братцы, одному совестно...

Выпили все.

— Довез песню? — спросил Измаил.

— А черт его знает! — Скальд почесал круглый затылок. — От самой пустыни вез, думал, довезу, да в поезде разбазарил. Сейчас иду по второму этажу — поют! И кто б вы думали? Химики! Когда обжали — ума не приложу! Вроде одной скоростью ехали...

Прислушались.

Снизу доносилась незнакомая песня.

— Не усложняй таблицу умножения, пой! — попросил Измаил.

Скальд тронул струны.

..Як-12, работяга самолет,

Неказистый, а зеленый, точно лес,

Над тайгой осуществляет свой полет

Без комфорта и красавиц стюардесс...

Обмороженный, простуженный совсем,

Обогреться он не может у огня.

Молчаливо соглашается со всем,

Но на отдых не берет себе ни дня.

Маша никогда не слышала этой песни. Мелодия простая, гитарная, похожая на речитатив.

— Браво, Аскольд! — громко прошептала Лида.

— Я — еще — не допел, — в ритме песни, спокойно сказал Скальд. И продолжал:

...И летит он, и дает километраж,

И сгорает на работе день за днем.

Як-12, ты не выдашь, ты не сдашь!

Мы с тобой еще, дружище, поживем...

Измаил задумчиво глядел в стену. Лида мурлыкала полюбившийся мотив. Гришка ел.

— Не хочется молчать... — ни к кому не обращаясь, сказал вдруг Измаил.

Славка, взъерошенный, смешной, опьяневший более других, вскочил. Ему почудилось что-то очень знакомое в словах Измаила. Кажется, он сказал их любимое слово: «Не хочу»... В этих словах было что-то справедливое, касающееся и его, Славки.

Жить по-своему! Как подсказывает сердце! Не обычно, а ярко, блестяще! Именно такие мысли вызывали сейчас у Славки и песня, и дружеские лица ребят, и присутствие Маши...

От вина язык заплетался, но говорить хотелось.

— Ну? — флегматично сказал Егор, приготовившийся слушать очередную «речь».

— Да, да! Вот... Вы еще не работали, не строили домов, а я уже могу! Один дом, другой — и все похожие, как родственнички... Вот! А ты — между ними... ходишь. Надо, чтобы каждый дом был сам по себе, все время новый и новый дом... Не родствен-ни-чек...

— Тпрру! — перебил его Егор. — Проекты-с, это не кустарррпром!

Лида тотчас бросилась Славке на помощь:

— Ты, Егор, пьяный! Славка хочет творчества! Неужели непонятно? — Лида посмотрела на Гришку и почему-то покраснела.

Маше было стыдно за Славку. Ведь Измаил и не думал ничего особенного! А он выскочил. Перевел все на свои дома... Измаил, наверно, умнее...

Но ребята смотрели на Славку тепло, улыбаясь. Он был понятен им. И Измаил тоже...

Маше захотелось встретиться с ним взглядом, увидеть глубину его черных глаз.

Но Измаил не поднял головы.

Гришка вдруг вскочил и объявил, что пойдет доставать магнитофон.

Через минуту снова бахнула дверь, Гришка вернулся. Он был вспотевший, сердитый, будто после стометровки.

— Принес? — спросили его.

— Сигареты забыл! — он махнул длинной рукой.

Все захохотали.

Маша подумала: «Чего они смеются? При чем здесь сигареты? Странный парень!»

Гришка погрозил кулаком, взял с полки сигареты и помчался.

Заметив ее вопросительный взгляд, Измаил пояснил:

— Гришка — бумеранг. Еще никогда не уходил с первого раза! Обязательно вернется.

Лида тоже смеялась над Гришкой, но совсем по-особому, ласково.

Скальд тревожил гитару. Ему хотелось петь.

Машу провожал Измаил.

В голове у нее все перепуталось: рассказ Лиды о дневнике, песни Скальда, бумеранг Гришка. Она только помнила, что во время танцев (Гришка приволок-таки магнитофон) Измаил смотрел только на нее. Она танцевала с ним танго, вальс, твист — все, что было на магнитофонной ленте.

Она забыла о Славке, забыла о цирке, о завтрашнем представлении, о позднем времени.

Лида, окинув ее удивленно-печальным взглядом, стала просить Славку:

— Славка, милый, очень прошу, проводи меня! Я хочу, чтобы ты!..

Славка вымученно согласился, и они ушли. А Маша все танцевала, танцевала, не чувствуя в ногах усталости, и ей казалось, что весь мир кружится вокруг нее и любуется, как она прекрасно танцует.

Потом Измаил пошел ее провожать.

По дороге они молчали, пока их не застиг дождь. Тогда они побежали, перепрыгивая через лужи, влетели в парадное чьего-то дома. В парадном тихо, темно. Они засмеялись.

В доме напротив горел свет. На втором этаже кто-то жег невысокую свечу. Она казалась добрым свидетелем.

— Ты в цирке... случайно? — тихо спросил Измаил.

— Родилась в нем.

— Это надолго?

— Да.

— Даже если?.. — Голос Измаила дрогнул — он значил больше, чем слова.

Маше стало вдруг жарко.

— Даже «если»! — Она хотела сказать твердо, но прозвучало неуверенно.

Свеча в доме напротив таяла, стала походить на теплую капельку. Но кто-то там, на втором этаже, не гасил ее. Видно, нужна она была ему и такая.

— Других за плечи обнимать, а тебя надо... за макушку, — прошептал Измаил, как ему казалось, насмешливо.

А получилось всерьез.

***

Строгая Серафима не спала — читала. Будильник демонстративно глядел Маше прямо в глаза. Половина третьего.

— Изволь объясниться, — с дворянской вежливостью сказала тетка, отложив книгу.

— А что особенного? — деланно удивилась Маша.

Строгая Серафима подняла на нее усталые глаза. Маша смешалась.

— У подруги была... В общежитии... Записи — прелесть! — забормотала она.

Быстро разделась. Накинула халатик и почувствовала себя увереннее.

— Спали бы! Зачем дожидаться? — сказала она и исчезла в ванной.

Тетка ничего не ответила. Грузно поднялась с кровати и стала развешивать мокрую одежду Маши.

— Ты... не боялась... одна? — спросила она неуверенным каким-то, робким голосом.

— Еще чего! — прокричала из ванной Маша. — Фонарищи! Милиционеров полно!

А строгая Серафима печально смотрела на ее куртку — темную и мокрую. Только на плечах остался сухой след чьей-то руки.

«Видимо, все же это был он...» — горько подумала Серафима.

VII

Есть в английской грамматике время глагола «Future in the Past» — «Будущее в прошедшем». Странное сочетание. Словно у прошедшего есть надежда на будущее.

Такое ощущение неправдоподобия охватило Славку с той самой минуты, когда в комнату вошел Измаил и с наигранной непринужденностью сказал:

— Привет едокам-коммунарам! Ребята, хотите новость? Мы с Машей приглашаем вас всех на свадьбу.

Он так и сказал «Мы с Машей». Будто давным-давно привык говорить и это имя и такие слова.

«Едоки» побросали ложки и некоторое время оторопело молчали.

— Вот тебе, бабка, и сенсация, — изрек, наконец, Егор.

И все почему-то старательно стали отводить взгляд от Славкиного побледневшего лица.

Славка, будто в замедленном кино, положил ложку возле миски и чуть охрипшим голосом сказал:

— Поздравляю...

Все облегченно задвигались. А Славка отошел в угол, оседлал табуретку и окаменел.

Все было прежним: привычная комната, фотографии над кроватью Гришки, самодельная полка, будто ранец любознательного школьника, до отказа набитая книгами, старый поцарапанный шкаф. Все было как всегда, и в то же время в 3-22 для Славки что-то необратимо изменилось.

В душе Славка был благодарен Измаилу за то, что он сказал о женитьбе при всех. Если бы Измаил сообщил об этом только ему, с глазу на глаз, — в этом было бы что-то неизмеримо стыдное, позорящее их обоих. Но и сейчас поднять голову, посмотреть в глаза друзьям, Гришке, Егору — если бы кто знал, как это тяжело!

О Маше он не думал. Она существовала где-то отдельно от Измаила, от общежития, в своем незнакомом и притягательном мире. Он мог честно поглядеть ей в глаза. Она-то ведь не знает, как жгуче разгорается у него внутри огонь сожаления. О чем? Он бы не смог объяснить словами.

Неграмотный в таких делах Клюев хлопнул бы его по плечу и заявил: «Станислав, ты безнадежно влюблен». И наверно, попал бы впросак. Потому что никто в целом мире не может высказать словами то, что творится сейчас у него в душе!

«Странная все-таки девчонка встретилась!» — мелькает у Славки мысль. — Гнева против нее нет. За что? Обиды — нет. Ничего не было обещано. Одно сожаление, смутное, жгучее...

Гришка широкими шагами ходил по комнате.

— Ну, старик, ошеломил ты нас! Что ж так скоропалительно? — в голосе Гришки звучало искреннее недоумение.

Славка подумал: не в одной скоропалительности дело. Общежитие помнит и не такие стремительные браки, но они всегда были чем-то объяснимы: поспешным ли отъездом выпускников, или многолетней симпатией, скрытой до поры до времени, или же просто легкомыслием. Гришку встревожило поведение друга, он ждал объяснений.

Измаил осторожно опустился на кровать — пружины скрипнули — и ничего не ответил.

Парни закурили. Наступило тягостное молчание.

В это время раздался стук, дверь распахнулась, в комнату влетела Лида.

— Ребята, вы знаете новость?.. — еще с порога возбужденно сказала она.

Но, увидев Измаила, осеклась и тут же, не переводя дыхания, набросилась на него:

— Сидишь?! Заморочил девчонке голову — и спокойно покуриваешь!.. Представляете, — обратилась она ко всем, — иду по улице — навстречу Маша, ну, прямо слепая от счастья! «Мы, — говорит, — женимся с Измаилом!» Я так и села. «Как так?» — говорю. «А вот так, решили. Тетка из дому, может, не выгонит, а из цирка-то уж обязательно...» — «И ты пойдешь на это?» — спрашиваю. «Да. Измаил так хочет». Вы представляете: «Измаил так хочет!» Слушай, Измаил, ты сдурел, да? Ты понимаешь, что творишь?!

— Понимаю, — глухо ответил Измаил. — Не шуми, Лида. Плащ-то сними... Не в гостях.

Лида повесила плащ и остановилась посреди комнаты — маленькая, воинственная, готовая немедленно спорить со всяким, кто будет несерьезно относиться к тому, что ее взволновало до глубины души.

Но спорщиков не нашлось. Парни, нахмурясь, глядели на Измаила.

— Ребята, вы чего? — спросил он. — Будто я преступник, а вы судьи.

Лида обескураженно махнула рукой.

— Ну, вот замолол! Какие такие судьи? Не хочешь, можешь не говорить.

— Нет. Про судей я так, для шутки, — принужденно улыбнулся Измаил. — А с женитьбой — сам не знаю, как получилось... Понимаю — быстро все очень, мало знаем друг друга, все еще не устроено... Но... это всерьез.

— Старик, ты пойми нас правильно, — неторопливо и внушительно сказал молчавший доселе Егор. — Мы ж тебе не чужие. И если бы мы только спали под одной крышей да ели вместе — грош цена была бы нашей коммуне... Ты же сам говорил об этом не раз. Я лично против Маши не имею ничего... Хорошая девчонка. Но ты ведь и ее судьбу решаешь. И потом — очень уж вы разные и любите разное: она — цирк, ты — науку.

— Отговариваешь? — усмехнулся Измаил.

— Нет. Пытаюсь понять тебя. И, как говорят французы, простить твою горячность.

— Мне что — пять лет? — вспылил Измаил. — Все за меня волнуются, переживают...

— Почему ты говоришь: «мне» да «я»?! — возмутилась Лида. — А Маша? Ты и за нее решил: бросай цирк, займешься чем-нибудь другим! А может, у девчонки призвание? Ты не имеешь права, не подумав, вмешиваться в чужую жизнь! Иначе все твои слова о благородстве, чести — просто красивые слова...

— Я все понимаю, дорогие мои судьи, — негромко, но с какой-то затаенной силой сказал Измаил. — Я сам тысячу раз давал другим советы и не знал, что порой они просто невыполнимы... Я люблю ее.

Все замолчали.

Славка поднял голову и посмотрел на Измаила: «Нет, он не лжет, каждое его слово — правда. У них с Машей это — всерьез».

Как ни странно, эта мысль принесла ему облегчение.

— В субботу, говоришь, свадьба? — спросил он все тем же хрипловатым голосом. — Надо в складчину, один не вытянешь...

Лида вздохнула. Она не все рассказала парням.

— Скажи, — спросила она Машу, — почему именно Измаил, а не кто-нибудь другой?

— Я люблю его, он красивый! А еще, он сильный! И у него дед...

— Да, да, я знаю! — перебила ее Лида. — За Цусиму. Я все знаю.

Ее покоробили эти слова «красивый», «сильный»... И только-то надо для любви?!

Но сейчас, когда Измаил при встрече повторил: «Я люблю», Лида устыдилась своих сомнений. Она подумала, что родились они от вечного сознания собственной некрасивости, и вспомнила свою первую влюбленность: красивый мальчик-одноклассник. Ухаживал за ней и втихомолку списывал задачки и сочинения. После выпускных экзаменов даже не подошел. Как смешно, мелко! А Лиде хотелось большого, на всю жизнь, чувства: она знала, что способна так любить.

Долгим взглядом она посмотрела на Гришку: до чего же парни бывают недогадливы...

***

Ярким солнечным днем возле загса стояли празднично одетые Гришка, Славка, Лида, парни из группы Измаила.

Держа вниз головой букет астр, Славка лихорадочно расхаживал взад-вперед и мысленно, как заклинание, твердил: «Верить в своих командиров! Верить в своих командиров!»

Вчера он еще на что-то надеялся, думал, что все еще может измениться. Но суббота подкралась быстро, и теперь все душевные силы понадобились Славке, чтобы не уйти отсюда, не возненавидеть Измаила. Он боялся этого, боялся больше, чем страданий уязвленного самолюбия, отвергнутой любви, которая так была ему нужна и которую он так ждал...

В два часа, точно в назначенное время, напротив загса взвизгнули тормоза старенького такси.

Из машины вышли Измаил и Маша, Егор и Скальд.

Маша в белом платье с кружевными рукавами, с высокой прической, делавшей ее лицо как будто похудевшим, непривычно-взрослым, обвела всех взглядом. «Тети Симы нет», — подумала она, но тотчас забыла.

Измаил, в черном костюме, который подчеркивал его статную фигуру, тронул Машу за руку:

— Пора...

Маша вздрогнула, изо всех сил сжала его руку, не замечая, что Измаилу больно, и решительно пошла вперед.

***

Перед общежитием от зачастивших дождей не просыхала лужа. Когда подошли к ней, раздались возгласы: «В обход!»

Измаил отрицательно покачал головой. Все остановились, ожидая, что он станет делать. А он спокойно передал букет Славке, поднял Машу на руки и прыгнул, не запачкав ботинок.

Все зааплодировали.

«Я бы так не смог», — подумал Славка. Почему-то от этого признания на душе стало спокойнее.

На этаже было празднично. Горели стосвечовые лампочки. Выкрали у литераторов трюмо. Оно загораживало дорогу, и даже парни задерживались возле него, охорашиваясь.

Магнитофон, взятый напрокат у химиков, не унимался ни на минуту.

Какие-то веселые девчонки встретили Машу и повели вперед, оберегая ее платье от вынесенных в коридор кроватей.

Свадьба заняла две комнаты. А казалось, празднует весь этаж.

Приходили все время новые люди, жали Измаилу руку, поздравляли невесту.

— Это еще что! — говорил быстро захмелевший Гришка, наклонясь к Маше. — Закончатся лекции — вот когда начнется настоящий пир!..

Маша чувствовала себя, словно в радостном сне. Парни, парни! Много парней и девушек! И все добрые, ласковые. Зовут ее по имени, радуются ее счастью. Лида хлопочет у стола, всех усаживает, обо всех заботится... Милая, добрая Лида!

Измаил раскинул руки на спинки стульев и кажется Маше самым надежным, самым прекрасным на свете.

И так не хочется думать, что в восемь вечера представление, работа... Тетя Сима не отменила номера. Это было ее протестом против Машиной свадьбы.

В семь вечера Маша поманила Измаила в коридор и сказала, что идет на работу.

— Я с тобой! — ответил он просто.

***

За кулисами, на конюшне, раскричался верблюд. Два берейтора с трудом выволокли его в крытый дворик и принялись лупить.

— Они что, сдурели?! — рванулся туда Измаил.

— Не надо, — остановила его Маша. — Байнур — халтурщик. Вчера сбросил девочку, а сегодня не желает выходить на манеж. — И потащила хмурого Измаила дальше.

Всюду было полутемно, холодновато, дорогу загораживали ящики, пестрые лесенки. Суетились униформисты.

— Я переоденусь, а ты подожди! Вот щелочка, будешь смотреть...

Маша убежала. Измаил полез в карман за сигаретами. Чиркнул спичкой.

— Ван минитс! — Кто-то дунул на его спичку из-за плеча.

Измаил нервно обернулся.

Разукрашенное помадой и гримом лицо коверного.

Клоун протянул руку:

— Витя.

Измаил пожал его длинную, с сильными гибкими пальцами руку.

— Ноу смокинг! Запрещено курить, — сказал Витя дружелюбно.

Измаил торопливо скомкал незажженную сигарету.

— Айда во дворик! — подмигнул ему клоун. Измаил отрицательно покачал головой:

— Байнур...

— А-а... — сказал Витя и шепотом добавил: — Первый раз у нас?

— Да.

— Ничего. Новички все поначалу психуют. На любой работе. У нас тоже психуют.

— Я не артист. Я... так, — смутился Измаил.

Из гримерной выбежала Маша. В первый момент Измаил не узнал ее. Расшитое блестками трико. Коротко и туго схвачены волосы. Но главное — улыбка. Какая-то накрашенная, неисчезающая улыбка, делающая Машу незнакомой.

— Привет, Витя! — Она помахала клоуну рукой.

Но Витя не ответил. Он посмотрел на Измаила, как на лишнего, чужого здесь человека, и грустно отошел.

— Ничего, — ободряюще шепнула Маша Измаилу. — Привыкнут.

В это время по ту сторону занавеса объявили:

— Артистка... Мари-ия Са-а-ловей!

Маша покрутилась на дощечке с мелом и побежала на арену.

Измаил похолодел, словно это он сам сию минуту будет делать что-то немыслимое и непонятное. Но уж лучше бы сам!..

Он прильнул к щелочке.

Маша, казалось, превзошла самое себя. Номер «Каучук» требовал от нее невероятной гибкости. Чуть опережая музыку, она выделывала непостижимое.

Измаил невольно забыл, что это — Маша. Он любовался артисткой.

Наконец она впорхнула за кулисы. Лоб в мелких капельках пота. Но ее опять вызвали на арену, И так — несколько раз.

— А-а-а! — закричал вдруг истошным голосом Витя. — Зуб, мой зуб!! — Это уже было начало его работы.

Маша обняла Измаила.

— Ну, как? — спросили ее гордые и счастливые глаза.

Он зажмурился. Он еще не знал — «как», но зато отчетливо понял, что любит ее еще сильнее.

— Мария! — раздался вдруг строгий голос. Маша отстранилась от Измаила и бросилась вперед.

— Тетечка Сима!..

— Осторожно! — Строгая Серафима почти оттолкнула Машу. — Разобьешь очки! — Но тут же поспешно добавила, словно не надеялась, что выдержит до конца строгий тон: — Ты свободна! Я тебя отпускаю. Без выхода в финале... Маша сникла.

— Тетя Сима, пойдемте с нами? — просяще сказала она.

— Не могу... А вы где устроились?

— В общаге... Ну, теть Сима!

Тетя Сима нахмурилась еще больше.

— Что с тобой? Ты стала выражаться вульгарно! Что это за «общага»?

— Нет, тетечка, наоборот! Очень-очень ласково: общага, общаженька...

И Маша повисла у нее на шее.

Серафима поняла, что спорить бесполезно: ее рысенок сам нашел себе любимые сети, попался в них и счастлив, счастлив слепо и беспечно... И она осторожно обняла Машу, все еще сохраняя хмурое выражение лица и не обращая никакого внимания на стоящего рядом Измаила.

VIII

Славка опоздал на планерку. Когда он вошел в кабинет, все непроизвольно оглянулись на стук двери, а Клюев перестал говорить и не спеша отогнул манжет. Все то время, пока Славка пробирался между стульями к свободному месту, он смотрел на часы и молчал. Такая была у Клюева привычка встречать опоздавших.

Дождавшись, когда Славка уселся, инженер с иронией спросил:

— Можно продолжать?

Славка не удержался и небрежно наклонил голову: разрешаю, продолжайте, и закинул ногу на ногу, в душе проклиная свою дешевую позу. Клюев не обратил внимания на его выходку и спокойно сказал:

— Прежде чем перейти ко второму участку (это был Славкин участок), хотел бы задать вопрос мастеру: в каком заведении вы учитесь?

— В строительном, — ответил Славка, не понимая, к чему этот вопрос.

— Так это там рекомендуют летний электропрогрев?! — чуть повысив голос, продолжал Клюев.

— Какое лето? Осень. Да и быстрее...

— «Быстрее»! Зажарил бетон, как котлету, и еще оправдывается! Вот, полюбуйся!

Он протянул температурный лист. Славка взял его, мельком глянул и опустил голову.

Бетон действительно пропал. Придется вырубать. И ведь не оправдаешься, что понадеялся на бригадира...

Рассердившись, что Славка не пытается объяснить, почему загублен бетон, Клюев сухо сказал:

— Треть зарплаты!

Правильно. На месте Клюева он поступил бы точно так же.

...Славка вышел из кабинета последним.

— Станислав, погодь!

Широкими шагами его догнал Клюев. Подошел, закурил.

Славка закурил тоже.

— На участок? — спросил Клюев.

— Куда же еще? — ответил Славка.

— По пути, значит...

Шли, молчали. Навстречу попадались редкие прохожие, еще издали уступали дорогу. «Наверно, вид у нас свирепый, — подумал Славка. — Только чего это Клюев злится — непонятно. Подписал приказ — и с плеч долой!»

— Слушай, давно я хотел тебя спросить...

— О чем? — насторожился Славка.

— Почему не интересуешься отделочными работами? Разнообразие! Красотища! Кроме того, тебе это просто необходимо...

Славка мотнул головой.

Клюев положил тяжелую руку на его плечо.

— Станислав, — сказал он неожиданно мягко. — Что с тобой?

— Вы о чем? — дернулся Славка. — Думаете, зарплаты жалко?

— Я не о зарплате, — терпеливо сказал Клюев. — Я вижу, ты прямо-таки на глазах пропадаешь после этой свадьбы... Возьми себя в руки, загрузись работой — и все пройдет. Ей-богу!

Славка не удержался от скептически горькой усмешки.

И тут вдруг Клюев вспыхнул, по-мальчишески порывисто сказал:

— Штаны бы поснимал да всыпал скептикам! Валяют ваньку, хотя и сами прекрасно знают, что магнитофон, водка, нытье, умные разговоры в пользу бедных — туфта! Только работа может выбить дурь! Ан нет! Не годится такой рецепт! Старомодно-де, пропаганда для молодежи...

— Это вы про кого? — слабо улыбаясь, спросил Славка.

— И про тебя! Раскис!

— Не надо, — поморщился Славка, — прошу вас, не надо! Все немножко не так. Я загружусь работой. Я вырублю бетон... Только не надо мне такие слова... Не надо. Не хочу.

Клюев затянулся дымом и закашлялся. Славке стало стыдно и жаль Клюева.

— Кирилл Георгиевич, поймите: лично мне нужно все только свое! Понимаете? То, что у вас, мне не подходит. Мне надо все по-моему!.. Я сам.

Кирилл Георгиевич вдавил окурок в осенние листья. Посмотрел на Славика и подивился: без очков у него были какие-то странные глаза, он щурился и делал вид, что все отлично видит.

Клюев вздохнул и ничего не ответил.

***

Славка едва дождался конца рабочего дня.

Все валилось из рук. Каменщики внимательно выслушали его распоряжения о перемычках, хотя оказалось, что перемычки уже заменены новыми. Он послал машину туда, откуда она только что вернулась. Словом, в тот день Славка не попал в центр движения, незаметного для постороннего взгляда, но ощутимого мастером, когда он необходим всем до зарезу.

***

Славка шел с работы и смотрел в землю. Он плелся бы часа два, поддаваясь своему неладному настроению, если бы не заметил: «шпильки» модных туфель идущей впереди девушки напоминают двух деловитых ежей. Они накалывают рыжие листья и несут их с собой.

Славка ухмыльнулся, сделав это открытие, и поднял голову.

— Маша!..

Да, впереди шла Маша.

Она непритворно обрадовалась:

— Пропащая душа! Совсем нас забыл!

«Пропащая душа» — это Лидино выражение. Значит, подружились...» — заметил Славка.

А вслух забормотал что-то насчет адской перегрузки на производстве и в институте.

— Но сейчас я тебя не отпущу! — Маша решительно схватила его за рукав. — Пойдем к нам! Измаил уже беспокоиться начал: где да где Славка...

Славку и в самом деле вдруг потянуло к ребятам. Он дал себя уговорить, и они, болтая, направились в общежитие.

— С тетей Симой перемирие, — рассказывала Маша. — Не знаю, надолго ли?.. Бедная тетя, это для нее был удар! И потом, она почему-то все время думала, что я выхожу замуж за тебя!

Маша расхохоталась.

— Знаешь, Славик, она поклялась ставить свечки. Она ведь не верит в бога, а свечки — лишь бы я не выскочила замуж! Так ей пришлось их с восьмого класса ставить!

Маша снова залилась смехом.

Славик тоже улыбнулся. На душе оттаяло. Забылся зажаренный бетон, шоферы... Он снова был с Машей, и ему было хорошо.

Навстречу веселыми волнами шли парни и девушки.

— Наш город особенный, — сказал Славик. — Смотри внимательно. Такого нигде нет! Видишь — никого свыше тридцати лет! А? Здорово?

Маша посмотрела на него и снова засмеялась.

— Вы что, сговорились? С Гришкой идешь: «Смотри, наш город особенный»... С Измаилом: «Смотри, такого нигде нет...»

Славик смутился. Ему еще сильнее захотелось увидеть друзей, и он впервые отчетливо понял, как ему сильно не хватало их все это время.

***

Измаила дома не оказалось.

— Посиди, я разыщу его, — сказала Маша и ушла.

Она долго не возвращалась. Славка огляделся. Две кровати. Магнитофон в углу. Электрическая плитка. Чемоданы. Книги. Казалось, с приходом Маши ничего не прибавилось в немудрящей обстановке. И в то же время Славка по тысячам примет мог бы сказать, что она живет здесь: хула-хуп. Запах духов. В недавно крашенных половицах — мелкие дырочки от каблуков-«шпилек», как веснушки.

За дверью послышались торопливые мужские шаги и постукивание легких каблучков.

«Они!» — Славка почему-то встал.

— Славка! Дружище! — с некоторой запинкой, но искренно воскликнул Измаил.

Напряжение спало, и Славка крепко пожал ему руку. Оба потянулись за сигаретами.

— Ну, задымили! — Маша притворилась рассерженной.

Измаил и Славка, попрятав в кулаки сигареты, удалились в коридор.

— Не могу, понимаешь, по углам курить, — признался доверительно Измаил. — Привык в комнате. А Марусе дым вреден. Гимнастика...

— Да, конечно, — согласился Славка. — Ты уж отвыкай.

Теплое слово «Маруся» разбудило в Славкином сердце утихшую боль, даже голова закружилась. Боясь, что Измаил станет продолжать разговор о Маше, Славка спросил:

— Ну, как Григ? Давненько не видал его... Измаил нахмурился.

— Григорий развил бурную деятельность. Влез в душу к литераторам и носится с их Галкой как с писаной торбой. Помнишь, Лида о дневнике рассказывала?.. Эту Галку — гнать из университета, а он: «Девчонке девятнадцать лет... После суда она стала лучше...» А на мой взгляд, это демагогия незрелого гуманиста. До тех пор, как поступить учиться, я слесарничал год. Гришка на шахте в Казахстане вкалывал... Ты и учишься и работаешь. Для нас школой была работа...

— А может, действительно ее к нам на стройку? — в раздумье сказал Славка, забывая, что совсем недавно спорил с Клюевым, защищая тезис «работа — не лекарство!». — Может, понравится? У нас в детдоме тоже была одна такая артистка, теперь — каменщица первой статьи...

— Во-во! — обрадовался поддержке Измаил. — Гришку только фактами убедить можно.

Докурив, Славка и Измаил вернулись в комнату. Маша успела переодеться. В простеньком домашнем платье она показалась Славке еще красивей.

— А где же Гришка? — обеспокоенно спросила Маша. — Послали за сахаром, а он запропал...

— Придет, никуда не денется,

Гриша возник на пороге неожиданно, запыхавшийся, взволнованный.

— Ребята, сейчас встретил девчонок... Что-то стряслось с Лидой!

— Что такое?! — вскочила Маша.

— Толком не знаю. Бежал к вам, думал, вы... Измаил принял решение:

— Пошли!

Маша виновато взглянула на мужа:

— Я опаздываю... Представление...

— Хорошо. Иди. Мы сами...

IX

Фонарем вспыхнуло солнце, вечерним фонарем — и погасло. Палата наполнилась сумерками.

Лида очнулась и долго лежала, с трудом восстанавливая в памяти, кто она, почему находится в пустой тихой комнате, пропахшей какими-то мазями, нашатырным спиртом и йодом, отчего так сильно болит нога и нет сил приподнять голову.

Постепенно Лида освоилась, притерпелась и могла даже дотянуться и включить свет. Но она этого не сделала: ей казалось, что при свете боль усилится. Лида осталась лежать в темноте.

«Я прекрасно знаю, — думала она. — Я знаю, что стою где-то посредине. Ни к особо хорошим, ни к особо плохим... За что же мне такая особенная боль?! Ни шевельнуться...»

В те минуты, когда бедро переставало болеть, она силилась думать об университете, о ребятах, о том, что теперь она отстанет, не сдаст сессию.

Лиде всегда хотелось быть остроумной и беспечной, казаться «своим парнем». Не выходило. Наверно, именно поэтому Гришка ни разу не взглянул на нее так, как ей хотелось бы... Ни разу!

Вошел дежурный врач в сопровождении сестры.

— Что так мрачно живете? — сказал он и щелкнул выключателем.

Лида зажмурилась.

— Ничего страшного, — успокоил врач.

Он взял в свою прохладную руку Лидину кисть и пощупал пульс.

— За-ме-чательно, — задумчиво сказал он. — Ну, а вообще — как настроение?

— Так...

— Не надоело одной? — он внимательно посмотрел на нее.

— Да, надоело, — ответила Лида. Она хотела добавить: «и лежать надоело», но удержалась, понимая, что это будет всего лишь безнадежная жалоба.

— Замечательно! — повторил врач. — А мы как раз хотели вас перевести в другую палату, повеселее.

Он повернулся к сестре и что-то быстро сказал ей. Та наклонила голову.

После его ухода нянечки перекатили Лидину кровать в соседнюю палату.

Лида забылась недолгим сном. Проснулась как от толчка. Что-то встревожило ее — сразу не понять что. Нога? Но, кажется, боль утихла.

За дверью, не спеша приближаясь, раздались чьи-то шаги. Человек прошел мимо, в глубь коридора, но через некоторое время Лида снова услышала все те же неторопливые, но какие-то тревожные шаги.

Рядом завозилась соседка, девочка лет тринадцати, у которой тоже был перелом ноги.

— Кто это? — шепотом спросила у нее Лида.

— Дяденька из шестой, — так же шепотом ответила девочка. И, вздохнув, как взрослая, добавила: — Геологом работает.

— Что же он?.. — снова спросила Лида.

— Операция завтра, — сказала девочка и замолчала.

В гулком коридоре под самой дверью снова раздались шаги.

«Наверно, вся больница слышит, — подумала Лида. — И все молчат, понимают». Ей вдруг стало отчего-то неловко, будто ее страдания были не взаправдашние.

На своей кровати притихла девочка, Лида чувствовала — не спит, прислушивается. Что думает она? Что думает вон та женщина в углу, которая тоже проснулась? Прежде Лида мало задумывалась над тем, что творится в душах людей, живущих рядом. В общежитии было не просто, но все понятно. Посылка — на всех, тайна — тоже. А вот как разделить с человеком его собственную боль, как утешить? Лида пока не знала этого.

На другой день у Лиды поднялась температура. Полнейшее безразличие охватило ее. Ей казалось, что она всеми покинута, забыта, и странно — это нисколько не трогало ее. Жизнь в больнице начинала казаться ей привычной.

В это время к Лиде пришел первый посетитель, пожилой мужчина.

— Как вы себя чувствуете? Разговаривать можете? — первым делом спросил он.

— Могу.

— Вот и хорошо. Я веду ваше дело. Хотел бы задать вопросы...

— Да?..

— Вы помните, сколько было нападающих?

— Двое, — безразлично отозвалась Лида.

— Видели их лица?

— На улице было темно. Свет горел только у моста. Я шла по лестнице, а они спускались навстречу. Один высокий, в куртке. Хорошая такая куртка, спортивная... Другой — моего роста...

— Дальше.

— «Девушка, вы к нам?» — спросил высокий. «Она к нам», — ответил за меня низкий. Обнял... Я хотела отшутиться, но он выхватил папку. А там стипендии двух девчонок, я им несла... Кто-то из них завернул мне руку. Я хотела крикнуть, но не успела. Высокий зажал рот кожаной перчаткой и толкнул к перилам. Я почувствовала, что лечу вниз... Вот и все.

— Больше ничего не запомнили?

— Нет... То есть вот еще: одного зовут Камбала. «Камбала, выверни куртку», — сказал кто-то из них.

— Все?

— Все.

— Поправляйтесь. Всего хорошего. — Оперуполномоченный неловко поднялся со стула и вдруг сказал: — Не беспокойтесь, мы их обязательно поймаем.

— Мне все равно, — устало ответила Лида. Он посмотрел на нее с удивлением, хотел что-то сказать, но передумал и тихо, незаметно ушел.

Лида закрыла глаза и, чувствуя, как начинается очередной приступ боли, стиснула зубы, перестав замечать окружающее.

***

Под вечер к Лиде подошла молоденькая медсестра.

— К вам — парни, — с едва заметной завистью сказала она. — Третий день подряд приходят. Записок, говорят, передавать не будем, нам ее самое повидать надо...

— Что же вы раньше-то?! — Лида чуть не заплакала.

— Парни ничего, красивые, — подмигнула медсестра. — На язык шустрые. Вон как мне зубы заговаривали!

Лида почувствовала что-то вроде ревности. Если бы она знала, медсестра, какие это парни! Братья? Даже и не братья. Просто свои парни.

— Пропусти! — нетерпеливо попросила Лида.

Медсестра заколебалась.

— Пропусти! Уже поздно, никто не увидит... Девушка сдалась. Очень уж не хотелось ей разыгрывать перед студентами официальное лицо. Славка, Измаил и Гришка вошли в палату, озираясь, неловко и стараясь не шуметь.

— Привет! — небрежным тоном сказала им Лида.

На эту небрежность ушла половина мужества. Парни сели на табуретки.

— Ну, как, Лидка-калитка? — спросил Измаил нарочито бодрым тоном.

— Плохо... — неожиданно для всех и еще более для самой себя созналась Лида.

Гришка сжал кулаки. Честное признание Лиды резануло по сердцу сильнее, чем подробный рассказ девчонок о происшествии на мосту.

Извечная жалоба слабого к сильному...

— Ну, как поживает коммуна? — сглотнув слезы, спросила Лида.

— Скучает по тебе.

— Серьезно?

— Абсолютно. И Маша тоже.

Дальше разговор не складывался. Посидели. Поглядели в пол. Минут через пять заглянула медсестра и выгнала всех троих.

Измаил вышел из больницы широкими шагами и проговорил убежденно и зло:

— Нужно мстить! Надо было ей сказать об отряде.

Гришка положил ему на плечо руку, соглашаясь.

А Лида, борясь с наплывающей болью, подумала: «Милый бумеранг... Ушел. Только ко мне ты не возвращаешься!»

X

Измаил решил не откладывать задуманного. Он разослал по общежитию ребят с предложением собраться к восьми часам в красном уголке.

Пришли немногие: несколько химиков, один радиофизик. Скальд привел двух первокурсников с мехмата. Бывшая 3-22 явилась в полном составе.

В красном уголке, как обычно, было полно студентов. Колдовали над конспектами, играли в шахматы.

— Мы хотим поговорить, — сказал Измаил. — Но желающие могут остаться.

— Опять перпетуум мобиле изобретать будет, — буркнул лохматый верзила, сгреб учебники и направился к двери. — Позаниматься не дадут, голованы!

— Катись, катись, занятый! — сказал ему Егор. — Умывальник свободен.

— А насчет чего разговор-то? — решил уточнить верзила.

— В двух словах не скажешь.

— Понимаешь, коллоквиум по английскому завтра, а у меня тексты...

— Ну, тогда конечно!

Но парень, чтобы утолить любопытство, сел на стул у двери (можно уйти в любое время) и независимо огляделся.

— Думаю, кто хотел прийти, пришел, — сказал Измаил.

— Начинай, — кивнул Егор.

— Я вот о чем, — Измаил привалился к подоконнику и посмотрел на Гришку, для поддержки. — Десять дней назад на Заистоке двое бандитов ограбили девушку с филфака. Она сопротивлялась, ее выбросили в пролет. Сейчас Лида в больнице. Один из нападавших пойман, а главного ищут.

К чему это я? А к тому, что наш город — самый молодежный в стране. Каждый пятый — студент, каждый десятый — научный работник. Так что скидок на темноту и необразованность делать нечего. И это в нашем городе, доверху набитом парнями, девчонки боятся после десяти выйти из дому!

В красном уголке произошло движение.

— Я предлагаю сколотить отряд. Свой. Студенческий. В нашем районе есть дружина, но я предлагаю — свой! — сказал Измаил.

— Нужно мстить! — выкрикнул Гришка.

— Да, но организованно и справедливо! Пусть всякая мразь боится самого этого слова — «студент»! Кто-то должен начать... Начнем мы. Но не жалея себя, на всю катушку! Чтобы не было стыдно за красные слова...

— Оружие будет? — спросил кто-то.

— Честно, не знаю, — ответил Измаил. — Пока это идея. Когда она оформится, пойдем по инстанциям.

— Короче, — снова не вытерпел Гришка. — Сначала мы должны набрать добровольцев!

— Добровольцы будут, — сказал от двери лохматый парень. — Дай сессию перевалить...

— Сам не можешь — другому расскажи, — посоветовал Измаил.

— А как вас разыскать? Я с первого этажа.

— Стучи в три двадцать два, — ответил Измаил.

***

Ровно через три недели, в тот день, когда Лида выписалась из больницы, студенческая дружина в первый раз вышла на дежурство.

XI

Последние дни перед окончанием гастролей оказались для Маши особенно мучительными. Она не лгала, когда говорила Славке, что с тетей Симой заключен мир. С тетей Симой — да. Но остальные?..

Все словно сговорились не замечать Машиных страданий и при ней то и дело пускались в оживленное обсуждение предстоящего маршрута.

«Байкал! Ах, как это чудесно — Байкал!.. Витя, говорят, ты ел омуля? Ну и как?..»

Любимое Машино место в автобусе — рядом с шофером — уже захватила одна из эквилибристок.

Телеграфом попросили вычеркнуть имя Маши Соловей из афиш.

Тетя Сима начислила ей отпускные и дорожные — одним словом, выдали расчет.

Маша знала, что когда-то это должно было произойти. Но она не думала, что все это будет ранить так сильно. По временам ей казалось, что даже верблюд Байнур не берет хлеб из ее рук, презирает за измену цирку.

Маша плакала, колебалась.

Измаил все видел, но не делал никаких попыток помочь ей. Он внутренне сжался и молчал. «Выбирай!» — казалось, говорило все его поведение.

***

— Сегодня закрытие... — нерешительно, боясь разреветься, сказала Маша.

— Угу. — Измаил даже не оторвался от книги.

— Приду поздно.

— Угу.

Маша остановилась за его спиной. «Ну, обернись! Скажи что-нибудь ласковое!..» Измаил продолжал читать.

— Я... ухожу, — сказала Маша, стараясь, чтобы это прозвучало как можно беспечнее. — Не скучай!

— Что ты?! Я с парнями. Будь здорова! — Измаил лишь на мгновение отвел глаза от книги.

Маша ушла.

«Какой он сильный, — думала она по дороге. — У него все ясно и просто! Мне бы так...»

К привычному восхищению силой Измаила вдруг примешалась щемящая печаль. «Сильный, сильный... Всегда сильный. В броне. А как же быть тем, кто без брони?»

В цирке ее печаль усилилась, перешла в уныние.

Тетя Сима ходила с заплаканными глазами. Байнур заболел, и его номер отменили. Зрителей было мало.

И хотя проходы к манежу были уставлены последними осенними цветами, праздника в шапито не получалось.

Маша переоделась. Перед выходом на арену ее охватило оцепенение. Замирающая дробь барабана, неясный шум невидимого за портьерами зала — неужели все это в последний раз?!

Ведущий дважды повторил ее имя, а Маша все не могла двинуться с места.

— Что же вы?.. — укоризненно и мягко подтолкнул ее кто-то в спину.

Маша оглянулась. Витя! Но почему же — «вы»? Где его ласковое, родственное: «Машенька... смелей, рысенок...»? Куда все это уплывает, исчезает — навсегда?!

Она выбежала на арену, всем телом ощущая последний свет юпитеров, последние рукоплескания, последний детский взгляд из второго ряда...

От напряжения работала плохо. Но зрители были настроены добродушно и наградили ее выступление щедрыми аплодисментами.

Как во сне, Маша покинула арену.

Едва она скрылась за кулисами, как ее подхватили, усадили в кресло и в нем подняли на вытянутых руках.

Все закачалось, поплыло, послышался чей-то негромкий смех... Маша закрыла глаза.

«Все-таки я еще своя у них...» — мелькнуло в голове.

Она давно знала эту старую цирковую традицию: в день закрытия после каждого номера уносить артиста за кулисы в кресле. И не думала никогда, что это так ее взволнует.

Не дождавшись, когда ее опустят на землю, Маша соскочила с кресла, судорожно обняла парней в униформе и выбежала во дворик.

— Байнур, Байнур! Что же мне делать?! — Плача, Маша обхватила руками шею верблюда.

Байнур медленно и равнодушно пережевывал жвачку. Под ладонью Маши вздрагивали старые, жесткие мускулы.

— У Байнура совета просишь... А родную тетку, заменившую тебе мать, не слушала... — раздался за спиной голос, полный обиды.

Маша перестала плакать. Но шею Байнура не отпускала.

— Все жить торопишься, — продолжала тетка. — Легко бросаешься самым дорогим... Цирк тебе не нужен... На электронику потянуло. Как же — красиво и модно звучит! А что она тебе, электроника, если ты рождена артисткой?! Спохватишься — да поздно будет, умрет в тебе талант! В костер и тот дрова подбрасывать надо...

Маша в последний раз погладила шею Байнура. Выпрямилась.

— Я благодарна вам, но... не надо мучать друг друга. Хочу жить своим умом... Я так решила.

Она быстро прошла мимо тетки. Переодевшись в платье и накинув на плечи плащ, проскользнула мимо накрытого к прощальному банкету стола, выбежала на улицу.

Все. С цирком покончено. Она будет писать письма, приезжать к тетке в гости, покупать билет в первый ряд — но не больше! Она теперь взрослая. У нее муж, друзья, впереди — учеба...

***

Измаил драил пол в коридоре. Маша вспомнила: их очередь.

— Майка, бедный мой! Я сейчас...

Измаил разогнулся, и Маша только сейчас увидела, до чего он осунулся, побледнел. Она поднялась на цыпочках и поцеловала его.

— На работе... все нормально? — спросил Измаил.

— Нормально. Они уедут завтра, — ответила Маша, поняв его тревогу.

«Они» — это слово обрадовало Измаила. «Они» — значит, без Маши, значит, с цирком покончено! Он стиснул ее плечи и громко заговорил :

— Маруся, ты... иди приляг. Ты с работы, устала... Иди. А я быстро домою — и к тебе...

— Ладно, — улыбнулась Маша, покоренная его радостью. — Иду!

Она сбегала в комнату, натянула цирковое черное трико, надела Измаилову рубашку и вернулась ему помогать. Он было запротестовал, но и рад был одновременно.

Близилась полночь. В коридоре тихо, горит одна лампочка. У окон, в укромных закоулках, пары влюбленных. Стоят. Шепчутся. Молчат...

Маша в нерешительности остановилась перед одной парой. Измаил поспешил ей на помощь. Ничего не говоря, он взял парня за плечи и ласково переставил шага на три в сторону. Девушка машинально передвинулась тоже.

— Смелее, Маруся! — подмигнул Измаил.

Маше стало весело. С лихостью бывалого матроса она принялась драить пол. Она была готова каждый день мыть длинные-длинные коридоры, избитые сотнями ног, лишь бы всегда у нее на душе было так легко, было такое согласие с Измаилом.

Мысли перескакивали с одного на другое. Маша не могла о чем-то упорно и подолгу думать. Она жила чувствами.

Общежитие она непременно полюбит. Оно похоже на манеж. Все на виду, в открытую, много смеха и стремительного доверия. Войдет человек: два-три взгляда, шутка — и уже свой. Или совершенно чужой, навсегда...

Она узнает и полюбит коммуну, куда Измаил ввел и ее ради экономии семейных денег. Она научится бережно переставлять влюбленные пары, она постарается быть здесь своей...

— Готово? — негромко окликнул ее Измаил.

— Сейчас!

Они вынесли грязную воду, сложили ведра, тряпки и отправились умываться.

Возвращаясь из умывальника, Маша не могла не полюбоваться на свою работу: влажные половицы, протертые до блеска панели и батареи. И среди этой обновленной чистоты — островки влюбленных.

— Майка, хорошо-то как! — прошептала она. Измаил благодарно улыбнулся, обнял ее.

— Наш дом, Маруся, самый шумный, но самый... Понимаешь меня?

— Да. Прекрасный.

— Давай постоим, — предложил Измаил.

Маша прислонилась к стене. Теперь они ничем не отличались от молчаливых пар по соседству. Измаил осторожно приподнял Машино лицо:

— Загрустила?

— Нет, что ты! — Маша посмотрела на мужа долгим, преданным взглядом.

— Вот и отлично! А я думал — загрустила... И вдруг он улыбнулся:

— Слушай, Маруся, ты какая-то новая?..

— Брось... Я такая же, — Маша попыталась высвободиться из его рук.

— Нет, новая! — и он притронулся губами к левому глазу.

Маша засмущалась и отшутилась:

— Вот куплю несмываемую тушь, буду всегда старая!

— Не надо! Так лучше...

В эту ночь они долго шептались. До тех пор, пока не пробежал последний трамвай, играя голубыми искрами.

— Я все равно не пустил бы тебя никуда, — признался Измаил. — Ты — моя.

— Ладно... — шептала она доверчиво. — Попробую... А все-таки жаль, что ты не гимнаст!

Измаил усмехнулся:

— Я геофизик. Это почти одно и то же.

— ...Мы бы с тобой сели в поезд... Или в автобус... У нас в цирке такой голубенький автобус, с цветными занавесками... Когда мы едем по городу, мальчишки показывают пальцем и кричат: «Клоуны приехали!»

Она помолчала, вспомнив свои колебания, мучения, и с какой-то старческой мудростью сказала:

— Знаешь, Майка, мы — лучшие семьянины в мире!

— Это еще почему?

— Не смейся! Пойми: не больше месяца мы живем на одном месте, в каком-нибудь городе. Ведь нам надо менять не номер, а публику. Мы же не театр! Кругом все чужое, незнакомое... Вот мы и сбиваемся в тесную кучку. А кто семейные — те и не ссорятся до самой смерти...

— Значит, мне повезло, — сказал Измаил, целуя ее.

***

На другой день, с самого утра Маша была неестественно беспечной и возбужденной. Проводила Измаила на лекции; похохотала с Гришкой, потом навестила Лиду.

Но к вечеру ей стало невмоготу: в семь часов уезжал цирк.

Маша заторопилась, стала лихорадочно переодеваться и от растерянности оделась как-то небрежно, пестро.

Ветер куролесил по улицам. Парки оголились, стали просторными. Люди шли торопливо.

В городском саду разбирали карусели. На летней эстраде было полно листьев — искателей затишья и приюта. Микрофон, от дождя одетый в кожаный колпачок, походил на невеселого гнома.

Все словно собралось в отъезд.

Но на рекламных щитах еще висели цирковые афиши: «Клоунада. Воздушные гимнасты. Артисты Кадыр-Гулям, семейный номер...»

От внезапного ветра, пронизавшего все тело, Маша запахнулась плотнее в плащ.

Вокзал ее встретил тем же неустойчивым ветром, гудками маневровых.

Маше сразу бросилась в глаза на пустынном перроне группа знакомых артистов. Все продрогли. Все закутаны в темные плащи, дорожные шарфы, пледы. Все с озабоченными лицами.

Маша подошла к ним с робостью, поискала глазами тетку. Ее не было. Оказалось, что Серафима ушла договариваться о провозе собак.

Клоун Витя, необычайно худой в своем коротком плаще, был сильно пьян. Он сидел на клетке с собачкой, то и дело съезжая с нее.

— А, Мари! Гуд ивнинг! — приветствовал он Машу.

— Добрый вечер... — К сердцу Маши прихлынула теплая волна жалости и любви к этому человеку. Витя изредка срывался, и тогда все отчетливо видели, как ему одиноко и как стыдно за свой срыв.

Она помогла Вите сесть прочнее.

— Мерси... — пробормотал он. — Х-хочешь, расскажу быль? Ты ведь обожаешь веселенькое...

— Расскажи.

— Иду я, пардон, на вокзал... Боюсь опоздать, спешу... Джонка моя в руках.

Он шлепнул ладонью по верху клетки. Джонка с неудовольствием заворчала на хозяина.

— Останавливает меня малец, этакий семи-го-до-валый... Басит: «Слушай, дяденька, подари мне своего пса, когда помрешь!» Я чуть не умер со смеху.

Словно в подтверждение, Витя захохотал и раскашлялся.

Маша улыбнулась с усилием.

— Да... весело!..

В одну минуту в памяти пролетел весь прошедший сезон: публика, аплодисменты... Почти у каждого артиста — намек или надежда на любовь, знакомства... А теперь вот — никого. Кроме Маши, никто не пришел их проводить.

«Что ж, — подумала Маша, силясь быть невозмутимой и гордой за близких людей. — Мы, артисты, сродни перелетным птицам. Тех тоже только встречают...»

Неожиданно все засобирались, подхватили чемоданы. Музыканты — свои инструменты.

Маша подняла клетку с Джонкой и повела нетвердо переступающего Витю к вагону.

Там они и встретили строгую Серафиму. Увидев своих, она бросилась навстречу. Укоризненно посмотрев на Витю, Серафима помогла ему взобраться на подножку; подсадила и Машу, как если бы Маша ехала тоже.

В вагоне Маша торопливо расцеловалась со всеми.

— Не задерживайся здесь! Без нас все равно пропадешь! — шутливо наказал ей Витя.

С занывшими от дружеских пожатий ладонями Маша спрыгнула на перрон, прямо к тете Симе.

Серафима растерянно смотрела на нее, до сих пор не веря, что Маша не едет, остается.

Маша уткнулась лицом в ее шуршащий плащ и заплакала.

— Ну, ну... — грубовато сказала Серафима. — Не надрывай! А то подумаю, что ты не умеешь жить своим умом!

Они не отходили друг от друга до самого отправления поезда.

— Отъезжающие, прошу в вагон! — не глядя на них, деликатно сказала проводница.

Тетя Сима охнула, в последний раз стиснула Машино лицо мягкими ладонями. Полезла на подножку. И было видно, что она грузная, старая и, наверное, очень несчастная.

Сердце Маши надрывалось от горя: «Что сказать?! Как утешить? Как?!»

Поезд тронулся. Маша пошла вдоль вагона, учащая шаги. Мелькнули знакомые, дорогие лица. Клоун Витя спал, прислонившись седым виском к стеклу: не дождался последней минуты, чтобы помахать Маше рукой. Беззвучно залаяла выпущенная из клетки Джонка...

И вот — никого. Ни поезда, ни гудков, ни даже ветра.

Маша побрела домой.

Что-то родное, привычно-многолетнее сейчас оторвалось от ее жизни. Казалось бы, на смену должна прийти пустота, отчаяние. Но отчаяния она пока не чувствовала. Или не поняла.

Под окнами общежития прощалась стайка девчонок. Они давно порывались проститься, но все не могли.

Наконец одна решительно сказала:

— Кадыр-Гулям!

— Гулям-Кадыр! — ответили ей остальные.

Расхохотались — и разошлись.

«Студентки, — подумала о них ласково Маша. — Ишь, приспособили фамилию наших Кадыров...»

И сразу же, где-то в глубине души, шевельнулась грустная мысль: «Только-то всего и осталось от нашего цирка?»

XII

Теперь почти каждый день для Маши начинался так. В восемь утра Измаил хватал тетради, ручку и мчался на лекции. Маша поднималась вместе с ним, провожала и — оставалась одна.

На этаже становилось тихо-тихо. Не хлопали двери, не звучал смех, не стучали девчоночьи каблучки.

Маша не спеша принималась за уборку. Вытирала пыль с подоконника, переставляла книги на полке, поправляла сбившуюся скатерть на столе, подметала пол. Больше делать было нечего. Даже завтрак и обед не входил в обязанности Маши — все делала коммуна.

Маша ходила по комнате, присаживалась к окну и подолгу смотрела, как на остановке выходят и садятся люди в трамвай.

Иногда она переодевалась в трико и принималась за упражнения, которые раньше делала на репетициях. «Але-оп!» — негромко говорила она себе и пыталась сделать сальто без разбега. Ей это удавалось с трудом — мешали вещи, теснота, да и сознание, что все это ни к чему, сковывало движения.

Телу было легко, не болели после трюков мышцы, не кружилась голова от бесконечных кувырков. Но зато на душе в такие минуты бывало смутно.

Иногда к Маше забегал Гришка.

— Вот... пальто оторвалось от вешалки, — с досадой бормотал он, держа на весу выцветшее демисезонное пальто.

Маша с удовольствием бралась за починку. Она слышала об этом легендарном пальто: девчата начали его чинить с первого курса, три года назад, а оно все еще жило. Ради Измаила Маше хотелось скорее приобщиться к тому, что его окружало: к общежитию, к его друзьям, к бедам и радостям этих друзей.

Гришка убегал и возвращался, чтобы галантно сказать забытое впопыхах «спасибо».

Общежитие больше не казалось Маше непонятным, празднично разворошенным ульем. Здесь были свои законы, свое движение жизни и традиции; дисциплина и безалаберность рядом.

Маша знала, что всем живется туго. Комнаты перенаселены. Двухъярусные кровати. Один стол на восемь-девять человек. А два парня, ради того чтобы Измаил остался в комнате с Машей, кочевали с раскладушками.

И в то же время она не замечала, чтобы такая жизнь действовала угнетающе. Порой ей даже казалось, что ребята гордятся своими трудностями.

— Подумаешь, Новосибирский университет! Им легко, по два человека в комнате, собственная ванная... Зато у нас сплошняком — кандидаты наук, — слышала она.

Конечно, в этой браваде звучали и горечь и желание иметь «собственную ванную», но никогда это не звучало злобно, завистливо. Общежитие отличалось своей собственной гордостью и достоинством.

Студенты просто забывали о тесноте, о недостатках, о нехватке денег. Говорили о сессии, о преподавателях, о любви, читали новые стихи.

Маша искала затаенную, скрытую жизнь, которая, как она была уверена, всегда незримо от новичка протекает в большом объединении людей. Но скрытой жизни не было.

Стипендия лежала под подушкой. А ключ от комнаты доверчиво прятали у порога.

Была коммуна... Она не имела постоянного пристанища. Казалось, что она существует просто так, в воздухе или в сердцах ее организаторов. Она кочевала из комнаты в комнату, сопровождаемая смехом, звоном общественных кастрюль и жестким расписанием дежурств.

Ее не было нигде, и она была всюду. Человек не мог в одиночку съесть присланную в посылке банку варенья, а непременно звал с десяток приятелей — это было дыхание коммуны.

Если студент уезжал в совершенно чужой город и не брал, не искал адресов для ночлега, а только спрашивал мимоходом: «Там общежитие хоть есть»? — это была вера в коммуну. В то, что она обязана быть всюду, что она, не раздумывая, обогреет, даст ночлег и внимание.

Если поэт посвящал стихи доброте сковороды — огромной, во весь стол, — это был шутливый экспромт, но одновременно это было благодарностью коммуне.

Она была созданием каждого, и каждый был созданием ее.

Однажды коммуна постучалась к Маше.

— Привет! Где мужик?

— На лекциях.

— Принимай коммуну. Ваша очередь... Егор протянул Маше длинный, прогибающийся до полу лозунг: «Ешь маргарин — обрастешь волосами!» И исчез.

Вернулся с дежурными. Через пять минут комнату заполнили стаканы, ложки, жестяные небьющиеся миски.

Девушки похлопотали и убежали: у них семинар.

Маша осталась одна в разворошенной комнате. Походила растерянно вокруг стола, но, поддавшись какой-то посторонней веселой силе, надела фартук и принялась хозяйничать, напевая:

А цирк шумит, поет, хохочет,

И гул несется сверху вниз.

Могучее эхо раздается:

«Браво, рыжий, браво, бис!»

В дверь просунулась кудрявая светло-русая голова:

— Готово?

— Нет, картошка не чищена!

Парень неуклюже ввалился в комнату, взял нож и, ни слова не говоря, принялся чистить картошку.

Мурлыкая свою песенку, Маша резала сало и чистила лук.

Люди никогда не мешали ей. Только наедине с собой ей было неуютно, порой грустно, а на людях всегда просторно.

Прибежали дежурные. Они разом охнули и набросились на парня:

— Ты что делаешь, изверг?!

«Изверг» уставился на них невинными глазами.

— Ошкуриваю картошку. А что?

— Тебя бы так ошкурить! Изуродовал картошечку, — запричитали девушки. Отобрали нож и стали чистить — тоненькими, быстро бегущими ленточками — для экономии.

Когда пришел Измаил, комната была полна весело жующих людей. Маша подкладывала в миски жгучую, ароматную картошку.

Измаил подмигнул Маше по-свойски и пододвинул к себе сковородку.

— А где Егор? Егор ел? — раздался чей-то озабоченный голос.

— Егора вызвали в профком. Я оставила ему, — авторитетно заявила Маша.

Никто, кроме Измаила, не удивился, откуда она все знает.

«Привыкает...» — подумал он с удовольствием. И спросил:

— Маруся, а ты сама-то ела?

Маша раскладывала на тарелки котлеты. За нее ответил парень, который ошкуривал картошку :

— Она сытая, гарнир не съедает, я видел! Измаил успокоился. Раз гарнир не съедает, значит и впрямь не голодная.

— Ой, девчонки! За мной опять два парня шастали, — вспомнила вдруг Клара, одна из дежурных.

Это в порядке вещей: взять и сказать вдруг о сокровенном, да еще при парнях своей коммуны.

Клара была своеобразной девушкой. Могла всучить кому-нибудь свой чемоданчик и объявить: «Еще один поклонник!»

Маша сдержанно улыбнулась. Какие они все — как дети! Она чувствовала себя старой, умудренной, готовой слушать все признания.

Когда разошлись, Измаил обнял жену и прижался губами к ее виску:

— Ты умница, — сказал он. — Чуткая... Магнитная стрелочка...

Маша замерла. Не так уж часто он говорил ей ласковые слова. А они нужны были ей ежесекундно, в огромном количестве! Только они могли отогнать подступавшую к сердцу тоску по привычной жизни, по цирку...

Но Измаил уже легонько отодвинул ее от себя и совсем другим голосом полувопросительно сказал:

— Лида не приходила...

Маша опустила голову. Непривычно это, когда в ласковые, только для одного человека, слова врываются другие имена...

В дверь постучали.

— Я имею право войти?

Маша отодвинулась от Измаила, поправила платье и неестественно-радушным голосом сказала:

— Входи, Гриша, ты имеешь право! Гришка вошел весь красный, растрепанный, сразу видно — с мороза.

— «Хорошо и тепло, как зимой у печки», — сказал он и присел к столу. — Вот список.

Измаил взял вчетверо сложенный лист, развернул его неторопливо и начал читать.

— Гришенька, садись есть... Я тебе оставила, — пригласила Маша.

— Потом! — отмахнулся он и с гордостью сказал, обращаясь к Измаилу: — Это еще не все! У Егора свой список. Вступило в отряд человек тридцать. Годится?

— Годится, — одобрительно ответил Измаил.

— Да, кстати, почему ты сегодня не пошел в рейд? Было интересно. Я познакомился с одним «опером». Петухов его фамилия... И этот Петухов мне кое-что рассказал.

— Что же именно? — спросил Измаил. Ему было неудобно перед Гришкой. Почему-то так всегда выходило: он быстро загорался, с удесятеренной энергией организовывал, доказывал, добивался, налево и направо раздавал идеи, а непосредственным исполнителем непременно оказывался не он сам, а Гришка.

— Петухов докопался, что Камбалу зовут Шуркой. Парень из заключения. Дружка застукали — вот он и смылся куда-то. Но Петухов уверен, что Шурка здесь, в городе, — отсыпается у знакомых. Многих уже Петухов проверил. Хочет подослать в кодлу мальчишку из бывшей шпаны. И знаешь, он согласился потаскать нас с тобой на всякие дела! Я б этому Камбале голову оторвал...

— Хорошо бы накрыть его своей группой, — сказал Измаил. — Не дожидаясь Петухова. Дело чести.

— А мне так наплевать — лишь бы поймали! Да и ниточки у милиции. Лида бы узнала, наверно, но ведь не станешь ее всякий раз брать с собой...

— Ты прав, и все же обмозговать надо...

— Да, слушай, забыл рассказать! — спохватился Гришка. — Идем, значит, с дежурства, видим, у газетного киоска — ну, тот, что у политехнического, — драка назревает. Мы туда! Оказывается, шли универсалы, а навстречу им вечерники из политехнического. Не знаю, что там у них получилось, кажется, кто-то кого-то толкнул. Слово за слово — и полезли бы эти дураки стенка на стенку... Егор как увидал — озлился: «Эх, — говорит, — тюни! Мы здесь ходим, чтоб шпана к прохожим не приставала, а вы сами... Сейчас как врежем!» Я еще не успел опомниться, смотрю, а наши ребята и тех и других сосредоточенно этак по мордам хлещут. Бьют да приговаривают: «Не дерись!» Мне и смешно, и боюсь, как бы из-за этой возни идея не прогорела. Но вроде обошлось. Качнули мы этих недоразвитых, а они молчат, сопят... И ничего. Измаил беззвучно хохотал.

— Говоришь, молчат — и ничего?

— Ну, да... Слушай, а может, так и надо? Ни своим, ни чужим спуску не давать. А то мы как-то мало отличаемся от обычных оперотрядов...

— Нет, Гриша, хорошо, что все миром кончилось. А если б они полезли в бутылку? Потасовка, хлопот не оберешься!

— Волков бояться — в лес не ходить. Нужно, старик, железом внушать: поднял руку — получай наличными! Только так!

Маша не вытерпела, вмешалась:

— Может, хватит, блюстители? Гришка ничего не ел. Прямо беда с вами...

Она уже давно разогрела картошку, и чай закипел.

— С удовольствием! — потер руки Гришка. — Только вот сбегаю, попрошу конспекты, пока девчонки не легли спать...

Вышел за дверь и тут же вернулся:

— Нет, пожалуй, поем. Пятиминутное дело, правда?

— Правда, Гришенька, правда, — смеясь, подтвердила Маша. — А то вон ты какой тощий... Все бегаешь.

***

А однажды пришел Славка. Маша была одна, в домашнем халатике, непричесанная. Заметив это, Славка хотел сразу же распрощаться и уйти, но Маша живо соскочила с кровати, где она читала, и ухватилась за его рукав.

— Не уходи, Славик! Ты совсем у нас перестал бывать...

Славка остался.

— Ты голоден? — захлопотала Маша.

— Еще как! А что у вас есть?

На Славку тоже, еще с давних времен, распространила свою власть коммуна, и он никогда не ломался.

Маша покормила его макаронами, вымыла посуду.

— Давай пришью пуговицу, — предложила она и тут же, не дожидаясь ответа, достала шкатулку.

Он снял через голову рубашку; оставшись в спортивной майке, сел поодаль.

А Маша, вдевая нитку, выкладывала ему новости, соскучившись по разговору.

— Ох, старик, я так измучилась! — жаловалась она.

«Это слово перешло к ней от парней», — заметил Славка и спросил:

— Отчего?

— Ну, что я здесь как довесок?! Все заняты, учатся, я одна дома сижу.

— Ну, пойдешь учиться, сравняешься, — неуверенно начал утешать Славка.

— Нет, — замотала головой Маша. — Не сравняюсь. Вот в цирке — другое дело...

И она — в который раз! — принялась рассказывать Славке о цирке.

Она могла говорить о чем угодно. Славке все было интересно и важно. И то, что на пенсию цирковые артисты идут через двадцать лет, независимо от возраста, и то, что нет ни одного гимнаста, который бы хоть раз в жизни не разбивался, и то, что партерные гимнасты вскоре покрываются налетом жирка, как у пловцов, а воздушные — никогда. Они сухощавы и стройны до предела, и в цирке говорят, что «высота выжимает из людей все лишнее».

— Понимаешь, я так боюсь: вот ушла из цирка, и вдруг потеряю кураж... — призналась Маша под конец.

Славка понимал. «Кураж» — это чувство уверенности и смелости, это умение быть красивым и непринужденным в тот самый момент, когда приходит страх.

Машу пока еще не мучил страх, но она уже стала задумываться о нем. Славка понял: это у нее от тоски, оттого, что она не находит себе места и скучает по цирку.

Но в самом голосе Маши было что-то такое, чему он не мог поверить окончательно, как не верят счастливому человеку, что у того могут быть несчастья.

И тогда Славке начинало всерьез казаться, что тоскует по-настоящему о цирке, о прошлом не Маша, а он сам.

Славка решил реже бывать у нее.

XIII

В общежитии появилась Лида, похудевшая, бледная. По этажу она ходила, опираясь на небольшую металлическую палку, с папиросой во рту.

Лида по-прежнему чувствовала себя членом коммуны, улыбалась шуткам ребят, много занималась, чтобы догнать свой курс.

Но что-то в ней было не так, что-то надломилось.

Маша поняла: Лида потеряла «кураж». Временно или надолго — об этом не мог сказать никто.

Лида стала пугливой. Теперь ее раздражали громкие споры парней, их шутливые потасовки. Казалось, девушка присматривается к каждому, боясь увидеть несправедливое и жестокое, что открылось ей в людях той ночью.

Подруги решили, что Лида стала мудрее, потому что перенесла большую боль. В каждой девчонке дремлет женщина, а женщины верят, что перенесенные страдания делают человека выше и мудрее.

А парни ничего не заметили. Только Измаил сказал как-то:

— Брось пижониться! Тебе совсем не идет курить, да и слаба...

— Я сама знаю, что мне нужно! — почти враждебно ответила Лида.

Измаил пожал плечами:

— Тебе виднее...

Лида знала, что парни пропадают теперь по вечерам в рейдах. В другое время, не сомневаясь, не раздумывая, сама пошла бы за ними, но сейчас она только наблюдала. И когда в редкие вечера они шли в кино или спортзал, Лида злилась, замыкалась в себе.

«Отступили, — обиженно думала она. — Им-то что? Здоровые, сильные, им нечего бояться. А я...»

Ей казалось, что все ее мечты и планы рухнули. На что она теперь годна, нога все время ноет и ноет, ни о чем не хочется думать, а хочется только жаловаться и искать сочувствия.

А жизнь шла своим чередом. Рядом с Лидой острили и хохотали, мирились и ссорились, сдавали зачеты и радовались погожему морозному дню, спешили на каток, перекинув связанные коньки через плечо.

Впервые Лида усомнилась в коммуне. «Что это — временное объединение людей, связанных годами учебы, жизни под одной крышей, или нечто большее? Почему я раньше не задумывалась над этим? Что такое коммуна? Вот мне плохо, а девчонки собираются на танцы, меня не зовут, знают, что не пойду...»

Слабый, протестующий внутренний голос тут же спрашивал:

«А ты бы хотела, чтобы они остались дома, сочувственно глядели бы на тебя и отказались от всего, что им нравится?»

«Нет, но...» — Лида сама не знала, в чем она может упрекнуть друзей. Просто, как любому человеку, попавшему в беду, ей хотелось, чтобы ее окружало постоянное доброе внимание.

Особенное, глухое и пока непонятное раздражение вызывал в ней Измаил — тот самый Измаил, которого раньше она считала самым ярким парнем. Теперь Измаил казался Лиде излишне самоуверенным, он любил ставить последнюю точку в споре и чуточку рисовался.

— Знаете, кто мы? — сказал как-то Измаил, вернувшийся из очередного рейда возбужденный, с лицом, разгоревшимся от мороза. — Мы — самый беспечный, самый бескорыстный и легкий на подъем народ!

— К чему такие слова? — недовольно поморщилась Лида, задетая его эпитетом «бескорыстный». — Ты, Измаил, забыл цену словам.

— Почему?

— Это ложь, что студенты — самый веселый народ! Так говорить — значит ничего не сказать о нас.

— Тогда скажи ты...

— Да что там говорить. И потом, я знаю только про себя, про девчонок... Вот мы дошли до четвертого курса, забиваем голову науками, изучаем самые лучшие, самые прекрасные в мире книги... Но о чем каждая втихомолку думает? «Четвертый курс, пора замуж... А все мы — далеко не красавицы».

— Натурализм, — усмехнулся Измаил. — Что-то раньше не замечалось за тобой такого...

— Поумнела.

— Ну, ничего, Лидуха, утешай себя тем, что такое «поумнение» временно, — Измаил хлопнул Лиду по плечу и заторопился куда-то, как всегда уверенный в себе и в своих словах.

И только встречаясь с Гришей или думая о нем, Лида становилась прежней. Ночью, устроив поудобнее больную ногу и положив на сердце влажный платок, она принималась мечтать.

Теперь, когда Лида обрекла себя на суровое одиночество, она могла позволить себе говорить с Гришкой так, как ей хотелось.

«...Если скажу тебе: любовь фиолетовая — ты усмехнешься. Если скажу: голубая и светлая — назовешь дохлым романтиком. Но если сказать тебе, что любовь — черная, со всеми сорока оттенками, ты покачаешь ершистой головой и твердо скажешь: «Нет! Не бывает черной любви!»

Ага, милая коломенская верста! Попался! Значит, и ты красишь слова и чувства, если точно знаешь, что любовь не бывает черного цвета? Значит, мы похожи»...

Платочек на сердце быстро высыхал. Лида начинала задыхаться и метаться на подушке.

Кто-нибудь из подруг вставал, на цыпочках подходил к ней, накрывал одеялом и распахивал окно настежь.

В комнате становилось очень холодно. Но никто не протестовал. В эту минуту коммуна заставляла думать всех об одном человеке. Даже если этот человек забывал о ней.

XIV

Маша получила первое письмо из Читы. От клоуна Вити.

«Гуд ивнинг, Мари! От осины листок оторвался. Ты думаешь, легче осине? Дрожит и дрожит, уж две ночи не спала. А тут еще вдруг захворала наш строгий администратор, от сердца и по тебе. В другом же — идет хорошо. Два первых концерта успешно; твой номер не занят пока, и долго он занят не будет. Слуга ваш покорный не пьет, а так, иногда, в воскресенье. На встречу надеемся все мы, а нет — так письмо шли скорей.

Оревуар. Виктор Петрович».

Дважды Маша перечитала его. Защемило сердце какой-то небывалой, старческой тоской. «Тете Симе плохо! Меня нет — и ей стало плохо. И Витя... Наверно, опять не выдержит, запьет, раз уж стихами начал писать...»

Маша задумалась.

«Мой номер! Тетя Сима, конечно, не отдаст его никому... Так и останется в программе пустота. Тетю Симу будут ругать, а она, упрямая, будет отстаивать эту пустоту, защищать...».

Вдруг с огромной силой захотелось еще раз, хоть один вечер, побыть среди своих. Выбежать навстречу залу и свету! Она бы теперь не боялась того момента, когда надо выбегать на арену. Что-то произошло в ней значительное. Может быть, разлука с цирком помогла увидеть его по-иному, серьезно?

Маша в задумчивости опустилась на стул. Потом вдруг вскочила, вытащила из-под кровати чемодан и торопливо принялась вышвыривать из него накопившиеся вещи. Словно решила собираться в дорогу.

За этим занятием и застал ее Измаил.

— Что, Маруся, порядок наводишь? — спросил он.

Маша выпрямилась, крышка чемодана захлопнулась, ударив по рукам.

— Больно? — заботливо спросил Измаил. Маша не ответила, боясь расплакаться, и протянула ему конверт.

Измаил стал читать. Постепенно морщины на лбу разгладились, и он заулыбался.

— Упражняется твой Витя, — с облегчением сказал он. — Ишь, стихами накатал!

Маша вдруг вспыхнула, выхватила письмо.

— Ничего ты не понял! — с обидой сказала она. — У них там плохо...

— Плохо? Выпивают по воскресеньям... Тетя Сима поправится... Я им напишу, чтоб не дергали тебя. Нашли незаменимую!

Измаил хотел обнять ее, но Маша уклонилась от его рук, глаза ее гордо засверкали:

— Да, незаменимая! Я — артистка, забыл об этом?

Измаил удивленно поднял брови. Что такое? Разве он обидел ее?

А она продолжала:

— Сам твердишь: на своем месте человек незаменим! А я? Я — на своем месте? Сижу дома, ничего не делаю. На репетиции не хожу. Кто я теперь? Из-за тебя бросила цирк... Живем на то, что тебе из дому присылают...

— Ну, хватит! — Измаил поднял обе руки. — Раз пошли упреки — дело дрянь. Я вижу, ты все продумала, даже наряды в дорогу собрала. — И он кивнул в сторону ярко-желтого платья, лежавшего на кровати.

Он снова стал прежним Измаилом — уверенным в себе, в своей силе. Взял рулон чертежей и направился к двери.

Маша поняла, что если он сейчас уйдет, потом будет в тысячу раз труднее.

— Майка... — сказала она, — не надо! Измаил остановился. Обернулся к ней. Лицо его выражало страдание. И одновременно — непреклонную решимость.

— Я скоро, — сказал он. — Отнесу чертеж Гришке и приду. Начнем говорить сначала...

И ушел.

...В тот вечер они помирились. Забыли все нехорошие слова, сказанные днем.

А на следующее утро Маша улетела в Читу, оставив на столе записку:

«Я тебя очень люблю, Майка. Посмотрю, как они без меня, и вернусь. Я скоро. Я только посмотрю и — вернусь.

Твоя Маша».

XV

Где-то в больших городах появились первые разноцветные, окрашенные в горячие краски дома. Словно взрослые дети играли гигантскими кубиками.

Славке нравилось это. Он вздыхал над цветными репродукциями в строительных журналах. Он выписывал все новые рецепты, составы покрытий, приналег на английский, чтобы самому, без посторонней помощи, переводить сопроводительные статьи.

Постепенно — он и сам не заметил как — им всецело завладело одно чувство («идея» — как он сам называл теперешнее беспокойное состояние). Неутоленная жажда решиться на что-нибудь особенное, запоминающееся на всю жизнь, днем и ночью теперь тревожила его.

Это чувство, эта «идея» принадлежала только ему одному, он не хотел до поры до времени раскрывать ее, и в то же время не терпелось с кем-нибудь поговорить о ней.

Как-то вечером он попробовал «подъехать» к Клюеву. Они сидели в комнате Кирилла Георгиевича, потягивали «магаданский» — усиленной крепости чай, играли в шахматы.

Славка начал издалека:

— Вот вы были на фронте, Кирилл Георгиевич...

— Был. Это ты тонко подметил... — сказал Клюев, занятый проблемой фланга Славкиных белых.

— Меня давно интересовало, как вам удавалось строить? — продолжал Славка.

— Строить? — удивленно переспросил Клюев.

— Ну да! Ведь сама природа войны признает только раз-ру-ше-ние!

— Эк, завернул: «природа»! Я строил, чтобы разрушать дальше, — посмеиваясь, сказал Кирилл Георгиевич.

— Я не о том! Я — о психологии. Неужели вас не охватывало чувство безграничного возмущения и мести?

— Все было, — спокойно ответил Клюев. — Я и строил. Мосты, переправы, хлебопекарни...

— Хлебопекарни... — повторил Славка. — Наверно, в этом есть смысл... — И, резко переходя от военной темы: — Кирилл Георгиевич, скажите честно, вам никогда не хотелось кинуться очертя голову в неизвестность, сделать что-то по-своему?

Клюев испытующе поглядел на Славку.

— Постой, постой! Давай по порядку. Очертя голову? Нет, никогда не хотелось. Неизвестность — это, брат, почти немыслимая штука в наше время, всегда об этой «неизвестности» хоть что-нибудь да известно!

— Нет, я серьезно!

— И я серьезно. Ты бы лучше на конкретном примере. У меня с фантазией туговато.

Славке показалось, что глаза Клюева хитровато блеснули: ну-ка, мол, выкладывай, что задумал!

— Да вот. Один мой товарищ... придумал интересную вещь.

— Гришка, что ли? Или Измаил? — уточнил Клюев.

— Не-е... — Славка смутился, он совсем забыл, что Клюев хорошо знает всех его друзей. — Это другой!

— Ах, новый появился! Ну, ну! Так о какой вещи идет речь? — с еле заметной иронией спросил Клюев. И посмотрел на Славку долгим, внимательным взглядом. Таким, наверное, мог бы стать его сын, если б он родился. Но родильный дом, куда Клюев ночью отвез жену, разбомбили на рассвете.

— Вот, например, — продолжал Славка, — как бы вы поступили, если бы... мой товарищ пришел бы и выложил свое предложение: давайте, не дожидаясь приказов и гостов, сделаем наши дома прекрасными и непохожими!

— То есть? — не понял Клюев.

— Ну, например... наружная покраска! Модно, ново!

Кирилл Георгиевич вдруг стал очень серьезным, как на планерке.

— Я бы твоему товарищу сказал: во-первых, не горячись, во-вторых, без приказов и гостов категоричаски нельзя. В-третьих, придет время — рассмотрим твое предложение.

Славка разочарованно махнул рукой.

— Придет время, — скептически повторил он. — Кто его устанавливал, время-то? Впрочем, я знал, что вы именно так ответите.

Славка смотрел на коричневые и желтые квадратики и думал: «Уважаю я вас, Кирилл Георгиевич! Чудесный у вас талант, строительный!.. Мне бы такой... Но есть у вас недостаток. Рванись я утверждать свое неподкупное «я» — вы первый остановите меня и скажете, что затормозили ради моего же блага... Я-то знаю вашу железную волю: жалко — ан треть зарплаты, не задумываясь, скинете! Неважно, в чем треть — в деньгах ли, в славе ли, в свободе ли... Скинете, чуть что не так!»

— Кирилл Георгиевич, — как бы невзначай сказал Славка. — Вы в конце месяца в отпуск?

Руки Клюева замерли над ладьей.

— В конце, — медленно ответил он. — Ты слушай, Станислав, у меня просьба. Подожди моего возвращения, прошу!

— Вы о чем? — засмеялся Славка. — Все будет в ажуре, Кирилл Георгиевич! Ну, я пошел...

Клюев посмотрел ему вслед. Худые лопатки ясно обозначались на Славкиной неширокой спине.

«Сын он мне... Или даже больше, чем сын, потому как чужой», — подумал Клюев, волнуясь.

XVI

Клюев уехал в очередной отпуск, и Славка остался на участке один.

На его объекте — сорокаквартирном доме выложили четвертый этаж. Казалось бы, теперь меньше хлопот, все пойдет запланированно.

Но, уезжая, Клюев подсунул Славке уже готовый, тоже сорокаквартирный дом, где велись отделочные работы. И приказ подписал. По-видимому, его не оставляло желание сделать своего мастера универсальным строителем.

Славка с увлечением принялся за работу. Не отходил от объектов ни на шаг. Самолично проконтролировал все краски. Метлахские плитки заставлял сгружать бережно, почти нежно. Спорил с мастерами-отделочниками при выборе обоев и покраски внутренних стен.

А потом загрустил. Вечерами подолгу стоял у нарождающихся новых домов.

— Все как прежде, — шептал он, обращаясь то ли к погруженному во мрак дому, то ли к себе. — Еще один дом. Обыкновенный. Желанный для жильцов и пройденный этап для строителей, для меня... Госкомиссия шлепнет оценку — и кончено!

Чувство застарелой неудовлетворенности заставляло Славку то уходить от дома, то возвращаться к нему.

Еще не решившись окончательно, Славка все же дал заявку на шесть прожекторов для ночной работы. На свой страх и риск забрал со склада весь имеющийся там английский цветной цемент. Цемент этот давно лежал без применения, неизвестно для чего, и стоил дорого.

Затем Славка дал отгул бригаде отделочников, чтобы, если понадобится, поставить их на внеурочную работу во вторую смену. Назначил дату: послезавтра, ночью.

И тут же стал ругать себя нещадно:

«Трус! — говорил он себе, оставаясь один в прорабской. — Выбрал ночь! Как будто воровать...»

Внутренний голос робко оправдывался:

— А что я могу? Напишут приказ, отберут бригаду, прожекторы... В дом въедут счастливые новоселы, и он перестанет принадлежать мне...

Но первый, суровый голос упрекал:

— Ага, ты сказал «счастливые новоселы»! Зачем же тогда нужен твой размалеванный дом? Для истинного счастья добавки вредны! Все должно быть в меру... Отвечай!

— Я не знаю... Может, и не нужен никому такой дом... Я не знаю! Но ведь это так здорово! Горячего цвета дом — и вокруг сугробы! И потом — это, наверно, необходимо прежде всего мне!

Внутренний голос замолчал, и Славка вздохнул с облегчением. Может быть, это было продолжение спора с Клюевым:

— Не хочу делать просто крыши над головами! Пусть теплые и удобные, но стандартные и невыразительные. Не хочу радоваться серым коробкам! Есть же еще, кроме плана, проекта и инструкций, особое желание внести в дело, за которое взялся, элемент творчества, риска!

«Пусть будет провал, пусть стучит кулаком по столу Клюев, пусть выгонят и осмеют — не хочу останавливаться! Другого такого случая может не быть долго.

А если получится... Не так уж трудно будет добиться разрешения взять следующий! Счастливые новоселы заживут «с полезностью для себя и других» в разноцветном красивом доме.»

Вечером, не зная, куда деваться от борьбы с самим собой, Славка не выдержал и пошел в общежитие.

Студенческая коммуна, сама того не подозревая, не однажды помогала ему выбрать единственное и окончательное решение. А раз уверовав в таинственную, незримую силу общежития, самой общежитской атмосферы, Славка прибегал к ней все вновь и вновь.

XVII

Было воскресенье.

Кастелянша поменяла белье. У электрика повытаскали все стосвечовые лампочки и раскрасили их зеленой и красной тушью. Выпустили стенгазеты. Туристы, в любую погоду каждое воскресенье ходившие в тайгу, метались в поисках телогреек и сапог.

Славка зашел в комнату Лиды. Лида готовила зеленый чай, купленный из любопытства.

— А где все? — озираясь в непривычно-тихой комнате, спросил Славка.

— Кто где: коммуна — в четырнадцатой. Измаил на волейболе. Егор у себя, в студсовете, — ответила Лида.

— А Гришка? — цепляясь за последнюю надежду завести мужской разговор, спросил Славка.

О Маше он не спросил, уверенный, что она с Измаилом.

Лида грустно улыбнулась:

— Наш Гришка, — сказала она, — чинит утюг в тридцать третьей комнате...

Славка пожал плечами. Чинит — значит, надо. И при чем здесь задумчивость, грустная улыбка? Странные эти девчонки! И Лида странная. Стала какой-то особенной, движения не прежние, не резкие, как бывало раньше, а словно пугливые.

— Женить Гришку надо, чтоб не шлялся по комнатам, — сказал Славка, беря стакан с зеленым чаем.

И тут же осекся: ложечка в стакане Лиды мелко-мелко задрожала, как в ознобе.

Лида заметила его взгляд, выбросила ложечку из стакана, хлебнула чаю. Обожглась. И на глазах ее появились крупные слезы.

— Осторожней, — виновато сказал Славка.

Лида не выдержала и расплакалась. По-настоящему, не стыдясь обомлевшего от удивления Славки.

— Ты что, старуха, ты что? — растерянно спрашивал он, похлопывая ее по плечу.

Лида была жалкая, беззащитная. На затылке просвечивала детски розовая кожа. Плечи, обтянутые тонкой вязаной кофточкой, вздрагивали.

Славке стало ее жаль. Девчонка ведь еще, а выдавала себя за сильную, мужественную...

— Пройдет! — прошептала Лида в ответ на его участие. — Понимаешь, все правильно. Гришка чинит утюг... Завтра — электроплитку... И все там, там, у химиц...

Только теперь Славка все понял.

«Утешать бесполезно, — подумал он. — От этого нет утешения. Слова только повредят, потому что в них будет сострадание и неправда».

Имя Гришки, произнесенное в слезах, прозвучало как признание.

Гришка влюбился традиционно, по-общежитски: начал заходить в комнату, чинить утюг или плитку... Славка знал, что подобная влюбленность примерно так и проявляется. Парень копается долго, тщательно, разговаривает с насмешницами девчонками. А та, которая чувствует, что он здесь ради нее одной, хохочет вместе со всеми, подтрунивает. Но при случайной встрече взглядов первая опускает глаза.

Гришка влюбился... Закономерно и неизбежно. Если бы только не Лида!

Почти у каждого человека есть этот третий, перед которым делается неловко от собственного счастья. Почти у каждого!

У Маши — это он, Славка. С ним и она и Измаил, без вины виноватые, словно стыдились своего счастья. Он видел это, но ничем не мог помочь — ни себе, ни им.

У Гришки — Лида. Гришка, не замечающий ничего и никого, рано или поздно все равно почувствует ее присутствие, ее затаенное и горькое положение третьего.

Да, все эти незримые ниточки перепутались, но были сильными и живучими. Лида утирала слезы.

— Держись, старуха, — буркнул Славка и почувствовал, что даже эти слова звучат фальшиво. Какое там «держись», если она так откровенно плачет!

Лида кивнула, попыталась улыбнуться — получилось криво, некрасиво... Она почувствовала это и, торопливо простившись, вышла из комнаты.

XVIII

Славка посидел с минуту в ожидании, хотя отлично знал, что все поразбежались, вернутся не скоро.

Потом отправился бродить по другим комнатам. Зашел туда, где Скальд рассказывал очередной анекдот:

— ...Среди обломков всплывает боцман, отфыркивается и говорит помкэпу: «Слушай... ты сам дурак, и шутки у тебя какие-то дурацкие».

Славка послушал и ушел из комнаты Скальда, как всегда, незамеченным. Ибо в этой комнате не придавали никакого значения ни приходам, ни уходам.

Измаила с Машей нигде не было. Гришки тоже. Но Славка не чувствовал себя одиноким. Ему вспоминались стихи какого-то поэта, из общежития. Как там?..

Когда грустно, когда обидно,

когда края тревог не видно,

когда ветер — бродяга вечный,

словно пьяный, пугает встречных

и мороз шевелит усами,

вы придите и сядьте с нами.

Вы придите к нам в общежитие,

на семейное чаепитие,

отдохнете вы с нами вместе,

а потом — все правильно — песни!

а потом — все правильно — споры,

и остроты, и разговоры.

В вас тогда появится воля...

«Да, точно, — подумал Славка, — появится воля!»

Ни с кем он так и не поговорил. Но именно в тот вечер Славка отчетливо и определенно сказал себе: «Чего тянуть? Имеешь возможность для эксперимента — воспользуйся!»

«Возможностью для эксперимента» он называл свободу от опеки инженера Клюева.

***

Взъерошенный, как воробей, Славка метался по стройплощадке.

— Майнай! Майнай, черт тебя побей!! — кричал он мотористу лебедки.

Люльку с маляром то и дело притормаживало, она опускалась страшно медленно. А Славке казалось, что все делается медленно: медленно размешивается состав покрытия, краскопульт медленно разбрызгивает жидкость.

Было холодно. Вода в бочке ощетинилась льдом. От ветра покалывало в висках.

— Чтой-то цемент не берется, — пожаловался Славке пожилой бригадир Минеев.

Славка встревожился, но отогнал плохие мысли. Все в этот вечер делалось медленно, почему бы и цементу не покапризничать, не схватиться медленнее, чем обычно?

Славка залез в люльку и сам принялся за покраску. Покрытие ложилось на штукатурку красиво и надежно. Даже в вечерней темноте выступало что-то густо-красное, горячее на взгляд.

Люльку смайнали, Славка выпрыгнул. Сердце его колотилось геройски.

— Давай! Шуруй, Степан Алексеевич! Все правильно!

Люлька снова поползла по огромной четырехэтажной стене, задерживаясь в простенках между окон. Постепенно дом темнел, словно наливался румянцем.

Свет прожекторов создавал праздничное настроение.

Убедившись, что все идет как надо, Славка срывающимся от нетерпения голосом дал распоряжение запустить второй подъемник с люлькой по другую сторону здания.

Его настроение передалось и рабочим. Не было слышно ни шуточек, ни выкриков. Негромкий разговор — по необходимости — да перещелк пусковых кнопок подъемников.

Дом одевался в новую одежду некрикливо и деловито.

«Ты мой. Мой, — торжествуя, думал Славка. — Я тебя придумал таким! Ты в моей власти! Безногий, тебе некуда убежать от меня, и в этом твое счастье. Теперь ты станешь не похож на все, что были до тебя!»

Славка опустился на старые бракованные перемычки — отдохнуть. Возбуждение от удачно начатого эксперимента не покидало его, но откуда-то вдруг взялась свинцовая усталость.

В четыре утра все было закончено. Выключили подъемники, прожекторы. Рабочие разошлись.

Славка тоже поплелся домой, сквозь дремучую усталость чувствуя, как в его сердце стучится жажда славы и желание заслуженной награды за такую вот ночь.

XIX

Наподобие открытой форточки на высоте пяти-шести метров у березы оторвался кусок коры. Он хлопал с отчаянием по стволу, не в силах прилепиться заново. Резкий леденящий ветер, казалось, проникал внутрь, в самое сердце дерева.

В университетской роще уже было по-зимнему неприютно. Притухшие сосны темнели островками.

Мимо засыпающих деревьев брели Гришка, Измаил и Лида. Они теперь часто бродили втроем. По молчаливому уговору о Маше старались не вспоминать. «Уехала, значит надо. Дело семейное», — говорил Гришка бодрым голосом и подтягивал уголки воротника к ушам.

Лида же, хотя и порывалась задать нетерпеливый вопрос: «А когда Маша приедет?» — всякий раз сдерживала себя, понимая, что Измаил и сам не знает когда.

Вот так они бродили, чаще всего молча. Единодушно мерзли, но не спешили в общежитие. Роща не прислушивалась к их шагам — она засыпала глубоко, надежно, в предчувствии больших морозов.

— Мальчики, а вы помните, как вы встретились здесь три года назад? — задумчиво сказала Лида. — Я сидела вон у того пня, зубрила английский, а вы подошли и сели рядом. Измаил еще спросил тогда: «Девушка, здесь свободно?» Как в автобусе...

Измаил улыбнулся, а Гришка решил уточнить:

— Нет, он спросил: «Девушка, мы вам не помешаем?»

— А не все ли равно! Было утро, в роще ни души, но вам хотелось обязательно рядом. Вы тогда не умели знакомиться с девчонками.

— Сочиняешь... Чего-чего, а с девчонками-то... — пробовал отшутиться Гришка, но, поймав странно-измученный взгляд Лиды, осекся.

Они шли по скрипучей дорожке, с обеих сторон загораживая Лиду от ветра. А она все порывалась обогнать их, заглядывала в лица и, еле шевеля озябшими губами, просила:

— Погуляем еще капельку, а?

Измаил и Гришка кивали. Торопиться некуда. «И — не к кому», — мысленно добавлял Измаил.

— Интересно, ребята, встретимся мы лет через пять и... не узнаем друг друга. Ты, Измаил, станешь важным человеком, наверно, руководителем. Гришка, пожалуй, изменится мало... А я сельская учительница...

Вдруг Лида замолчала и ухватилась за руку Измаила.

— Что с тобой? — спросил он и посмотрел туда, куда глядела она.

Навстречу шли четверо с поднятыми воротниками. Прошли мимо и остановились сзади. Один был в зеленой фетровой, не по сезону, шляпе.

Побелевшее лицо Лиды, ее внезапный страх, почти ужас, возбудили догадку.

— Это он? — негромко спросил Измаил.

— Да.

Где-то на улице, за металлической оградой, расходились по общежитиям веселые компании, тускло светили фонари, а здесь, в роще, будто все вымерло.

— Эй, ты, студенческий террор! — сплюнув, позвал парень в шляпе. — Говорят, вы давно разыскиваете Камбалу. И эту жучку, ищейку за собой таскаете... Ну что ж, если вам так срочно, то я к вашим услугам.

Измаил напрягся. Он понял: будет не просто стычка, но схватка до конца. Или... или. Сила на силу! Тело охватила нервная дрожь.

Гришка нагнулся к Лиде и шепнул:

— У выхода автомат! Звони ноль два... Выпрямился и внешне спокойно глянул на Измаила, словно спрашивая: «Ну, что дальше, старик? Командуй. Мы их мигом!»

Но... Измаил медленно отвел глаза, словно оцепенев.

Лида побежала. Четверо рванулись за ней. Но перед ними лицом к лицу встал Гришка.

Услышав щелчок взводимого курка, он не отпрянул, не отшатнулся в сторону, потому что до последней секунды верил: Измаил не выдаст. А тот застыл, словно окаменел, не в силах тронуться с места.

Осечка.

Камбала стал перезаряжать револьвер, но не успел — Гришка прыгнул на него.

Наконец Измаил пришел в себя. Им овладели запоздалая ярость и стыд. Он подскочил к ближайшему парню, сдернул расстегнутое пальто ему на локти и ударил в челюсть.

Тот рухнул мешком, ударившись затылком о ствол березы.

Гришка сцепился с верзилой в солдатских сапогах. Попытался бросить его через себя, но силы были неравные. Они переплелись руками. А третий налетчик, самый мелкий и верткий, изловчившись, бил Гришку в живот.

— У-у, гад!! — исступленно заорал Измаил и рванулся к нему.

Все четверо упали разом. Гришка завернул парню в солдатских сапогах руку, тот затих, уткнувшись лицом в снег. А Измаил стукнул маленького головой о ствол.

— Вот так! — сплевывая, приговаривал Гришка. — Вот так!! — И тут грянул выстрел. Гришка замер, потом выпустил противника и стал медленно поворачиваться на одном месте.

Из револьвера Камбалы вился тонкий сигаретный дымок.

Короткий шлепок второй пули о дерево послышался чуть позже.

И тогда, наконец, донесся плач Лиды, мужские голоса...

— Смываемся! — прошипел Камбала и бросился в глубь рощи.

— Стой!!

И только убедившись, что налетчики надежно схвачены, Измаил разжал руки, сведенные в ярости, и с трудом поднялся.

В общежитие Измаил вернулся только ночью.

Все так же в коридоре у теплых батарей шептались влюбленные. Все так же горели лампочки, ненавязчиво отражаясь на только что вымытых полах...

Пошатываясь от слабости, Измаил доплелся до своей двери, смутно радуясь, что его никто не видит. Не зажигая света, стал раздеваться.

Тревожно скрипнули пружины ржавой кровати.

— Кто здесь?! — крикнул Измаил и судорожно повернул выключатель.

На кровати, в желтом платье и чулках лежала Маша. Видимо, она только что проснулась, глаза ее от испуга были огромны.

— Маруся! — Измаил бросился к ней, опустился на колени и зарылся лицом в складки платья. Платье пахло дорогой, бензином и еще чем-то очень родным.

— Ты пьян? — укоризненно спросила Маша, опуская руку на его спутанные волосы.

Он молча покачал головой. Тогда Маша насильно подняла его голову, заглянула в глаза.

— Что случилось?

— Со мной ничего... Гришка ранен. — Измаил изо всех сил старался, чтобы голос не дрогнул.

— Как?! Рассказывай! — Она обняла его, как бы желая убедиться, что он цел, жив, невредим.

— Знаешь, поговорим завтра, — слегка оттолкнув ее, попросил Измаил.

Встретив ее пристальный взгляд, Измаил поморщился, как от боли, и стремительно щелкнул выключателем.

Стало темно.

«Почему он молчит? — думала Маша. — Что же все-таки случилось?.. И не спрашивает, почему вернулась, почему не дала телеграммы. Не рад?»

А Маше так не терпелось сказать ему, почему она заторопилась к нему...

Измаил молчал. Он был рядом с Машей и в то же время где-то далеко, далеко...

Маша не выдержала, обняла его. «Главное, он жив!» — подумала она и принялась целовать в глаза, в щеки, в губы.

— Маруся, не надо... попросил он. — Ты ведь ничего не знаешь! Я тебе рассказал не все...

Он приподнялся и стал шарить по столу в поисках сигарет, нашел ощупью, чиркнул спичкой. Пляшущий огонек осветил его лицо, какое-то почерневшее, словно давно небритое.

— Майка... — шепотом сказала Маша. Измаил, наконец, решился:

— Гришка... пошел первым. Вместо меня... Я струсил. Никогда не думал, что будет так... Но я дрался до конца. Понимаешь? И все же струсил...

— Молчи! — Маша обхватила его голову руками.

Неужели он не знает, чем грозит им обоим такое признание?!

— Нет, Маруся, нет! Молчать еще хуже... Что же мне теперь делать?..

Слова его прозвучали непривычно-жалобно, виновато.

У Маши дрогнуло сердце.

— Ну, что ты, дурачок, выдумываешь? Все, наверное, было не так...

Ей не хотелось слышать никаких признаний, она боялась потерять к нему привычное уважение. И в то же время в ней поднималось что-то такое, чему Маша не знала имени, но что делало ее крепкой, желающей разделить с Измаилом его беду, его позор, его унижение. И это второе чувство было сильнее.

Может быть, зарождающаяся в ней самой новая жизнь сделала ее сердце таким?

— Ты говори... Не обращай на меня внимания... Сам говори и говори! И поймешь все, разберешься... — ласково твердила она, гладя его безвольно опущенные руки.

— ... Никогда бы не подумал... У нас в роду никто не трусил... Все были сильными, понимаешь, воинами. Ни отец, ни дед, ни прадед... А я? Почему это случилось именно со мной?

— Растерялся — и все, — подсказала Маша. — Ты же не убежал, ты дрался до конца...

— Дрался... А Гришку вперед сунул. Какими глазами он глядел на меня! Как на командира глядел...

Маше почудилось, что Измаил застонал — от стыда. Она снова обняла его; выговорившись, он больше не отталкивал ее, а, наоборот, прижался всем телом, словно ища защиты.

— Глупый мой, — зашептала Маша, почувствовав себя много сильнее. — А еще отцом скоро станешь...

Смысл этих слов не сразу дошел до Измаила. Когда же он, наконец, понял, то схватил Машу за плечи и почти сердито спросил:

— Что? Повтори!..

— Да. Станешь. Скоро! Глупый мой...

— Вот почему ты здесь, — едва слышно прошептал Измаил.

— Не рад?

— Как ты можешь?!

— Ну, ну, не сердись... — Маша счастливо улыбнулась.

Хорошо, что эту ее улыбку никто не видит! Такая эгоистическая, слепая от радости улыбка. Да, сейчас Измаилу плохо. Гришке — очень плохо, но она, Маша, не виновата, что в ней бьется что-то безудержно-счастливое. Все живы, это главное. Они снова вдвоем, в своей комнате.

XX

Славка проспал до десяти утра.

— Ну и дела! Опоздал на работу! — Он вскочил и стал суматошно одеваться, не попадая в штанины, в рукава.

Именно сегодня ему хотелось прийти первым, чтобы с восходом солнца принимать от людей восторги, удивление, похвалы — все то, что, по его убеждению, неизменно сопутствует человеческой славе. А тут— проспал!

Он пулей вылетел из дому.

Всю ночь шел дождь со снегом. Ботинки сразу промокли, и капли грязи усеяли брюки.

Славка ничего не замечал, он мчался к своему дому. Славка любил теперь его сильнее всех других зданий. Он заранее гордился им.

Пока добирался до объекта, снова пошел дождь, сменившийся тихим снегом.

Еще издали Славка заметил, что возле прорабской полно народу. Сердце ёкнуло в радостном предчувствии.

Славка нырнул в толпу. Здесь были рабочие, женщины с хозяйственными сумками, два-три человека из управления.

— Вон мастерок пришел... С его и спрос берите, — услышал вдруг Славка голос Минеева.

Славка с готовностью вытянул шею, желая показать, что он здесь. И вдруг что-то острое толкнуло его в плечи, в лицо, в заполненное радостью сердце.

Он увидел свой дом, свою гордость, свой эксперимент.

По стенам сочились грязно-рыжие потеки. Дом был облезлым, уродливым до отвращения. Стекла заляпаны мутной краской, во многих местах разъедена штукатурка.

Электрик сматывал кабели от прожекторов. — Ничего себе!.. — пробормотал Славка. На дом было страшно смотреть. Славка торопливо пошел в прорабскую, перебирая в уме цифры, проценты. Где он мог ошибиться? Вспомнил, как прошлой ночью кричал Минееву: «Шуруй, Степан Алексеевич!» И покраснел.

«Интересно, что думают о нас люди, которым мы смело отдаем приказания и распоряжения? Что думают те, кто наши безумные проекты обращает в осязаемое, в предмет, в нашу славу или позор? Что?!»

Славка не мог отвести глаз от своих промокших, обледенелых ботинок, засел за столом, как в засаде, намереваясь принимать удар за ударом.

И не ошибся. Начальник производственно-технического отдела, отряхиваясь от липкого снега, вошел в прорабскую и сказал:

— Что за маскарад? Через три дня госкомиссия. Объясните, товарищ мастер!

— Н-не знаю, — ответил Славка.

— Кто же, позвольте вас спросить, должен знать?

— Я.

— Тогда отвечайте!

— В самом деле, не знаю... Считал, было правильно... — Славка протянул ему свои расчеты.

Начальник швырнул их в сторону и сказал устало, но еще терпеливо:

— Мне нужен проект! Документ, который для вас закон. Он, если хотите, ваш судья, бог и за-щи-та! А это безобразие, — он кивнул на дом, заглядывавший своим грязным боком в косо прорубленное окно, — есть в проекте?

— Нет, — твердо ответил Славка, так как хорошо знал, что его эксперимента, ставшего за одну ночь «безобразием», в проекте нет.

Начальник почти равнодушно, как о решенном, сказал:

— Я отстраняю вас от работы. Но предупреждаю: на этом дело не кончится... До свидания.

Через несколько минут Славка услышал, как он отдал распоряжение кому-то обдирать стены вместе со штукатуркой, и поник головой.

В дверь осторожно, как в палату к тяжелобольному, постучали.

Славка не поднял головы: сегодня он мог реагировать только на окрики, ругань, стук по столу кулаком.

— Можно? — спросил женский голос. Славка поднял голову. Перед ним стояла Зоя.

«И эта здесь! — тоскливо подумал Славка. — Сейчас начнется: «Где разрешение лаборатории? Кто будет отвечать за убытки?..» Но Зоя ничего этого не сказала.

— Я подумала... — суховато сообщила она. — Может, на клею надо было...

Славка ошалело посмотрел на нее. Неужели это говорит она, та, которая, бывало, из-за всякой мелочи поднимала скандал?!

Зоя, поймав его удивленно-благодарный взгляд, посуровела еще больше.

— А вообще-то рак-отшельник ты! Все один да один... Это ж дело нужное, можно сказать, государственное... — И, не удержавшись, Зоя добавила: — Кто теперь будет отвечать за убытки?

Когда все разошлись, Славка выбрался из своей засады, ушел с объекта.

По дороге он попытался хладнокровно подсчитать синяки:

Увольнение с работы — раз.

Засмеют ребята — два.

Клюев — три.

Глаза Минеева — четыре.

Самый же ощутимый синяк, самый большой — провал эксперимента! Рухнула мечта о единственном, о первом в городе доме горячего цвета с ослепительно-голубыми рустами! Эта рана долго не заживет.

Под ногами лежал снег, белый, ко всему безразличный. Снег-то лежал, сугробы до крыш наметет сибирская зима... А горячего дома не будет!

Славка ускорил шаги и, чувствуя, как болит все тело, заметался по городу. Куда деться? Где найти лекарство для своих ран?! Лекарство, которое бы подействовало сейчас, немедленно?

И только тогда, когда его несколько раз дружески пихнули в плечи и прокричали что-то шутливое прямо в ухо, он понял, что автоматически, помимо сознания, пришел все в то же общежитие. Что стоит в дверях и мешает всем. А народу, бежавшего на лекции и с лекций, было в это время видимо-невидимо.

XXI

Лида пробралась в больницу, где лежал Гришка, нелегальным путем: с черного хода, надев больничный халат.

Когда же ее обнаружили, не хватило сил прогнать — таким неистребимым упорством сверкали серые, в светлых ресницах глаза. Кроме того, Лиду здесь знали — в этой больнице она лечилась.

Гришка был в бессознательном состоянии. Ему только что ввели физиологический раствор, и он как будто уснул. Лицо у него стало синеватым, небритые щеки и подбородок казались присыпанными серой землей.

Лида села на табуретку и принялась ждать.

Чего ожидала она? Того ли, что он очнется, откроет глаза, узнает ее?.. Или того момента, когда к неподвижному лицу начнет возвращаться краска?

Часовая стрелка сделала круг, потом второй... Лиде вдруг стало страшно. А что, если это ожидание превратится в бесконечность?

Она бесшумно подошла к кровати, опустилась на колени, приблизилась лицом к Гришкиному лицу, почти: коснулась его...

И неожиданно для себя поцеловала его в сомкнутые горячие губы.

Лицо Гришки вздрогнуло, но глаз он не открыл.

В Лидином сердце что-то прорвалось. Она принялась судорожно гладить его по лицу, по волосам, по плечам.

— Ты мой! — шептала она горько. — Мой Гришка!

Под одеялом чувствовалась тонкая, гибкая фигура парня, с необычайно широкими, как крылья, плечами.

Скрипнула дверь. Лида отдернула руку, поднялась с колен.

На пороге стояла худая женщина в косо наброшенном на плечи белом халате. Она была еще не седая, но печать непроходящей усталости делала ее старой. Лицом она сильно походила на Гришку, лежавшего в беспамятстве: такие же впалые глаза, такие же руки, знакомые с любой работой.

«Это мать», — поняла Лида. И отступила.

Женщина склонилась над сыном. И вдруг вся ее усталость исчезла. В один миг она узнала, что сейчас необходимо ее сыну. У Гришки горели губы. Мать взяла полотенце, смочила водой из графина, приложила краешек к его губам.

Гришка задышал спокойнее. Тогда мать подсунула сухонькую руку под его голову, положила удобнее. Расправила на подушке складки.

Лида оцепенела. Никогда прежде простые движения, простые мысли, читавшиеся в этих движениях, не действовали на нее так потрясающе. Она смотрела на полотенце, на графин с водой.

Ну, почему?! Почему она, Лида, не смогла сделать того, что смогла эта женщина?

Почему она бросилась целовать жадными губами — и не почувствовала, как он томится в своем беспамятстве, как у него горят-полыхают губы?! Почему?..

Стыд и боль обожгли сердце. Лида поняла, что даже в самой своей большой любви она думала прежде всего о себе! Только о себе самой. О своем сердце, обреченном на одиночество... О своих губах, не знавших Гришкиных поцелуев...

Мать поступила иначе. Она спросила: «Что сделать для тебя, сынок?!» И сама увидела — что.

Лида почувствовала, что она здесь лишняя. Необидно лишняя — ведь она нисколько не мешала им! Просто от нее никто ничего не ждал.

Она вышла из палаты. Бросила халат на диван в приемной. Натянула пальтишко, не знавшее замены ни зимой, ни летом. Накинула на голову платок и медленно пошла из больницы.

Она думала о том, что в ее любви не было чего-то главного. Самоотречения? Впрочем, все слова были неточны. Может быть, и самоотречения.

Лида вспомнила бесчисленные истории, рассказанные девчонками в порыве откровенности,— истории, заканчивающиеся чаще всего безысходно: разочарованием, горем.

И в них она теперь не находила главного. И парни и девушки ждали радости, счастья в первую очередь для себя.

Это закономерно: молодость эгоистична. Но в этой закономерности и есть беда молодых.

Те, чьи истории знала Лида, никогда не ставили вопроса: «Что нужно для тебя, мой человек? Что сделать для тебя?»

Они точно знали, что нужно им самим: радости быть любимой; тонкой и внимательной души любимого; его рук; поцелуев; его уверенной походки, гордо поднятой головы; его славы; нетерпеливого упрека, если ненароком опоздаешь на свидание...

«Поэтому, — думала Лида, — разговор почти всегда оставался односторонним...»

— Я отпущу тебя, — мысленно говорила она, хотя Гришка не был связан с ней какими бы то ни было узами. — Я отпущу тебя! В тридцать третью, в любую другую комнату! Но только живи! Только возвращайся в жизнь, в наше общежитие, дорогой мой бумеранг!

Гришкина мать... От нее действительно пахло степью, как любил говорить Гришка. Они так похожи друг на друга!

Лида вспомнила, что когда Гришка рассказывал о Красноярских столбах, об Алтае, от него тоже пахло высокими горами и все-таки — степью.

— Он был бы настоящим геологом!.. Почему «был бы»? Он будет настоящим геологом! Как он рассказывал о ледниках Алтая! «Иду, вдруг на пути трещина красотой в 4,5 метра!» В этом он весь!

Лида мерзла. Болела нога. Ныла, не давала забыть о себе. А в голове новые, неизведанные ранее мысли. Они как вино. Кружат голову, согревают. И хочется быть доброй, внимательной ко всем людям, тотчас, немедленно спросить: «Что для вас сделать, люди?»

XXII

Возвращение Маши не было для окружающих особенно заметным. В общежитии постоянно кто-то приезжал или прощался уезжая. Все казалось естественным.

Но в комнате Измаила и Маши что-то изменилось. Измаил стал задумчив и молчалив. Теперь он не любил покидать комнату. Подолгу сидел, перебирая Гришкины конспекты. Сам он редко записывал лекции, считая это школярством, но в сессию чуть ли не молился на потрепанные тетрадки, заполненные терпеливым бисерным почерком Гришки.

И сейчас Измаил держал их в руках, словно ожидая, что они выручат его и на этот раз, как выручали в трудные дни сессии.

Среди формул и наскоро набросанных чертежей попадались смеющиеся рожицы или обращения к Измаилу:

«Старик, проспал 20 минут. Не дрейфь тчк восполним абстрактным мышлением...»

Но конспекты, надежные проводники в экзаменационных дебрях, теперь не помогали Измаилу. Наоборот, словно корили.

Гришкин недоумевающий взгляд во время стычки в роще преследовал Измаила. Измаил захлопывал конспекты и стискивал голову руками.

Маша молча наблюдала за ним. Она понимала все, но что-то мешало ей непринужденно, как прежде, поспешить ему на выручку.

Она понимала, что здесь не помогут подбадривающие слова. А может быть, их у нее и не было.

Как-то раз, когда на верхнем этаже внезапно треснуло и разлетелось со звоном стекло, Измаил вздрогнул и побледнел. Но тут же, взяв себя в руки, с усилием пошутил:

— Бурно веселятся мальчики...

Машу кольнула догадка: неужели мимолетный, случайный страх, даже не страх, а растерянность, превратился в постоянный, изматывающий нервы?.. Она постаралась отогнать эту мысль. Но догадка, раз возникнув, возвращалась к ней снова и снова.

***

В этот вечер в 3-22 собрались все, кроме Гришки. Мать увезла его домой, в Казахстан — поправлять здоровье.

Пришел Скальд, принес гитару и бутылку вина. Пришли Егор, Лида и даже Славка.

— 0,75, — прочитал Измаил на бутылке — Противотанковая. Но пить что-то не хочется...

Маша принялась жарить котлеты, чтобы покормить пришедших с лекций голодных ребят.

— Черт, сессия на носу, — сказал озабоченно Скальд. — Кончаются золотые денечки...

— Лида, почитай что-нибудь, — попросил Егор.

— Что бы ты хотел? — с готовностью спросила Лида.

— Неизвестное из известных...

— Хорошо. Из Гарсия Лорки, ладно?

...У ночи четыре луны,

а дерево только одно,

и тень у него одна,

и птица в листве ночной...

— Не надо! — сказал вдруг Измаил.

Маше снова почудилось, что он чего-то боится.

— Нет, дочитай! — попросила она Лиду. Измаил должен, наконец, понять, что собственную больную память надо тоже тренировать...

— Хорошо, — ответила Лида.

...У ночи четыре луны,

а дерево только одно.

Как бабочка, сердце иглой

к памяти пригвождено...

Скальд тронул струны гитары.

Славка, захмелевший больше от стихов, чем от вина, сказал с кривой улыбкой:

— А что, ребята!.. меня пнули с работы...

— Да ну?!

Славка сбивчиво рассказал о своем эксперименте. О том, что теперь нет для него возврата на объект, что вот-вот приедет Клюев и ехидно скажет: «А что я тебе говорил, нигилист?»

Язык у него заплетался, но ум был ясный.

— И самое смешное, что теперь-то я вижу, где ошибся! Взял кислотоупорный цемент, а его не на воде, а на жидком стекле затворяют! И ведь знал же я, знал, а забыл...

Его выслушали молча. Потом Егор сказал:

— Слушай, старик, покажи свои цифры. Я когда-то мараковал в строительстве...

Славка достал расчеты, и парни склонились над ними.

Маша поставила сковородку с котлетами на край стола и села на кровать, не желая мешать. Она думала: «Вот и Славка потерпел поражение, но не вижу, не вижу, чтобы он потерял кураж!.. Эх, Майка, Майка!»

Сердце ее тоскливо сжалось в предчувствии, что никогда теперь не будет у них такого безоблачного, беспечального счастья. Все как-то усложнилось, требует напряжения душевных сил. А Маша приготовилась к другому: к красивой и веселой жизни, в которой даже разлука с цирком должна была выглядеть как сладкая, ни к чему не обязывающая жертва.

Маше сделалось одиноко. Комната, которую она так любила и без которой скучала, ненадолго ее покинув, показалась неуютной, огромной, а сама Маша — маленькой, как будто случайной здесь. Она чувствовала, что в чем-то виновата. Но в чем? Разве это вина, если человек мечтает о красивой, интересной жизни, жизни, которую бы ничто не нарушало?

Маша сидела, опустив голову, и думала, думала... Пыталась во всем разобраться и понимала, что пока на это у нее не хватает сил.

Скальд запел что-то грустное.

Лида подошла к Маше, села рядом. Обняла ее округлившиеся плечи, задумалась.

Лиде чудилось, что ее сердце — огромно, что оно обнимает всех своей заботой и любовью. И общежитие ей кажется домом, который стал для них роднее родного от дружеского участия каждого к каждому.

Общежитие... Родная крыша... Как же хорошо окунуться в твою тесноту и неустроенность! Сидеть вот так, приникнув теплыми плечами, смотреть на своих друзей... Слушать... Парни злятся друг на друга за непонятливость, отчитывают Славку за безалаберность.

И все это важно почему-то... Все хочется удержать в памяти. Любую черточку, каждое движение этого как будто ничем не примечательного вечера. На всю жизнь запомнить друзей, склонившихся над измызганным листком, где распят Славкин «эксперимент».

Лиде было покойно и тепло.

За стеной хохотала коммуна, гремела стаканами и ложками.

А в длинном, едва-едва освещенном коридоре дежурные начинали возить тряпкой по полу. Им тоже придется переставлять на вымытые половицы влюбленных, живущих в особом, нездешнем и прекрасном мире.

И вдруг показалось, что вот-вот раздастся стук, и в дверях появится Гришка-бумеранг, и смущенно скажет:

— Понимаете... забыл пропуск. Вахтерша ругается...

XXIII

За отпуск Клюев почти не изменился. В первое же воскресное утро он заглянул к Славке и предложил «прогуляться с полезностью для себя и других».

Славка молча оделся, и они вышли из дому. Весна. На деревьях начали набухать почки. Под окном старого деревянного дома возле только что выставленного скворечника сидела какая-то птаха и заливисто щебетала: «витя, витя!..»

Клюев старательно обходил лужицы, затянутые истончившимся ледком, за локоть придерживал Славку, как бы приглашая следовать за собой.

Славка знал, что разговор будет, он давно готовился к нему.

«Я ошибся, но эта ошибка не в идее, а в расчетах, — мысленно обращался он к Клюеву. — Пусть не получилось с первого раза, но я все равно добьюсь! Через полгода, через год — неважно. К тому же есть возможность придумать что-нибудь позабористее разноцветных домов. Я действительно должен уважать и вас, и каменщиков, и штукатуров, и всех, кто делает со мной общее дело. Но я должен уважать и свое желание сделать что-то более полезное, более красивое, чем люди привыкли себе представлять...»

Слова подступали к горлу, готовы были сорваться с языка. Но Клюев молчал.

По дороге они заглянули в новенькую котельную. Холодные котлы с блестящими никелированными манометрами еще пахли заводской смазкой. Всюду чистота и порядок.

Неожиданно Кирилл Георгиевич заметил в углу пузырящуюся штукатурку. Видимо, попались в растворе кусочки негашеной извести или плохо затерли... Клюев помрачнел, вынул из кармана школьный мелок и поставил на стене крупный крест. Переделать!

«Вот ведь настырный, — подумал Славка. — Котельную сдали три дня назад, с оценкой «хорошо», а он...»

Под конец зашли на Славкин объект. Поднялись наверх по деревянным временным трапам.

— Когда думаешь закончить? — спросил Кирилл Георгиевич.

Славка пожал плечами. Будто не знает Клюев, что на объекте другой мастер и что Славка теперь просто каменщик.

Клюев вышел на угол здания. Откуда-то в его руках появился маленький отвесик, блестевший от частого употребления. Промерил. И не сдержал скупой улыбки.

— Хорошо завел угол. Молодец! Все-таки кое-что ты умеешь.

Славка зарделся от гордости. Он и сам был рад, что справляется со своей работой не хуже специалиста-каменщика.

— И все же непонятно, — продолжал Клюев, словно не замечая его вспыхнувших глаз, — почему ты не посоветовался со мной? Неужели все это время не доверял?

— Это была моя идея.

— Разве я был против нее? — спросил Клюев. В его голосе чувствовалось искреннее огорчение и непонимание.

Славка опустил голову. Разве насоветуешься по каждому случаю в жизни? Клюев вздохнул.

— Вот что, Станислав, — сказал он. — Есть разрешение на покраску домов. Но не сейчас. Летом. Ты рад?

— Да, — искренне ответил Славка.

— Наверно, когда ты упрямо твердишь: «Не хочу!» — ты прав, — задумчиво продолжал Клюев. — Потому что прогресс только так и возможен. Но все-таки я не могу отделаться от мысли, что ты еще наломаешь дров. Потому что и я в свое время наломал их достаточно.

Славка внимательно посмотрел на главного инженера. Значит, он все-таки отстаивал его эксперимент?

У Славки на душе сделалось необыкновенно тепло.

— Кирилл Георгиевич, — сказал он. — Дрова так дрова! Разве это главное?

— А что главное? — осторожно спросил Клюев. — Ты уже понял главное?

— Ну, как сказать, — засмущался Славка. — Главное — жить интересно... Строить!

— А-а, — протянул Клюев. — Красноречиво это у тебя получилось, Цицерон.

Они засмеялись и пошли к трапу.

Вместо эпилога

Каждому досталось по кусочку ласки от хорошего дня.

Измаил, Славка и маленький Вовка втроем возвращались с «Беркута». От длительного перехода и густого хвойного воздуха Вовка заснул за плечами отца, в рюкзаке.

Это первый Вовкин поход на Красноярские столбы.

Для этой цели Измаил смастерил большой рюкзак, устлал его кроличьим мехом — удобный такой рюкзак! — посадил в него сына и отправился в путешествие.

Сейчас Вовка спал. А Измаил и Славка, нагруженные сверх меры и порядком уставшие, шли размеренно и переговаривались односложными словами:

— Поменяемся?

— Нет. Он спит.

— Отдохнем?

— В лагере.

К чему слова? Их дружба была давнишняя.

В просветленном лесу, без ветра, шагалось легко. Тропа то сужалась, то разрасталась до размеров взрослой дороги. Когда ветки заступали путь, передний придерживал их рукой — берег глаза товарища.

Лагерь издалека дал о себе знать бренчаньем гитары, запахом костра.

— Эгей! Покорители пришли! — приветствовали их ребята.

Славка скинул рюкзак. Измаил — бережно, стараясь не разбудить сына, снял свой. Отдышались.

— А где Гришка? — негромко, но встревоженно спросил Измаил у кого-то. Лагерь был общий на несколько городов, но Гришку знали все.

— Ваш повар-то? Они с Егором за водой ушли...

Измаил поднялся, чтобы двинуться к реке, но тут показались Егор и Гришка. Они продирались сквозь заросли шиповника и неправдоподобно высокого папоротника.

Егор нес два ведра. Гришка — одно. Шли без остановок. Когда приблизились, то стали видны капли крупного пота на лице Гришки — как роса на листе.

Измаил успокоился. Сел на поваленное дерево, расшнуровал кеды и повесил их на колышки сушиться. Потом неторопливо, с наслаждением закурил.

— Ну, как «Большой беркут»? — спросил Гришка, выливая в котел принесенную воду.

— Не поддался. Мой чучел заверещал, — Измаил кивнул в сторону спящего Вовки.

— Э-э, слабаки! — хмыкнул Егор и ушел рубить сушняк.

— Сопротивляется, — оправдывая сына, откликнулся Измаил.

— Но «Малый беркут» мы все же одолели! — не утерпел Славка.

— Молодцы!

Гришка пошевелил огонь под чумазым котлом, и вода в нем качнулась, пуская пузырики со дна кверху.

— Чай скоро. А каша готова, можно кормить Вовку, — сказал Гришка.

Измаил послушно затушил сигарету, поднялся. Вообще — это заметил даже Славка — он теперь во всем охотно уступал Гришке. И еще: он стремился, насколько это возможно, быть всегда с ним вместе. Даже отпуск приноровил к его каникулам.

Вовку вытащили из рюкзака, разбудили. Он поглазел, поглазел и вдруг решительно оттолкнул банку со сгущенным молоком.

— Неосознанный бунтарь, — пожаловался Измаил.

Вовка захныкал и стал тереть глаза кулачками.

— Дай я, — попросил Гришка.

Он взял Вовку, разок-другой подкинул вверх.

— Тише! — забеспокоился Измаил.

— Ничего. Его развеселить надо. Веселый съедает больше, — сказал Гришка.

И правда, Вовка плотно поел. Немного повозился около взрослых. Потом начал опять клонить головенку книзу.

— Пошли спать, — предложил ему Измаил. Вовка согласно закивал. Измаил отнес его в палатку. Потом вернулся к общему костру.

Туман начал съедать деревья одно за другим. Наступил вечер, и пришло время туристских песен.

Парни пододвинулись ближе к костру. Егор сунул в огонь — для пылу — огромную березину. Пар заструился от телогреек: ночами здесь бывает холодно, чувствуется близость серьезного Енисея.

Кто-то запел негромко, но с душой.

— Эх, Скальда бы сейчас! Предал, мерзавец; Иссык-Куля захотелось, — сказал словно бы про себя Славка.

Ему никто не ответил, хотя — он был уверен — парни думали о том же самом.

Они молчаливо сидели друг подле друга. Среди пестрой толпы туристов они выглядели посемейному дружно, небольшим островком.

Не хватало многих.

Маша уехала на гастроли. В письмах обещала, что к осени вернется «насовсем». Кажется, она переняла от Гришки беспокойную черту — возвращаться, никогда не уходить насовсем.

Лида уехала к Черному морю работать в школе.

Вот и сидел теперь у общего костра молчаливый островок среди прочих, вспоминая свое, оберегая свое.

***

Измаилу приснилось, что где-то в горах плачет ребенок, плачет, как взрослый, и его невозможно утешить.

Он вскочил. Ощупал сына. Тот спал, уткнувшись влажным лобиком в жесткую походную подушку, и видел свои трехлетние сны.

Измаил немного успокоился, но еще долго лежал без сна, глядя в незримый брезентовый потолок.

Утром птицы разбудили всех, кроме Вовки.

— Вставай, спартанец! — тормошил его Славка, пока Измаил и Гришка готовили завтрак.

Вовка покапризничал, но через минуту вскочил, вылез из палатки и забегал по лагерю, как выпущенный на волю зверек.

Все занимало его, все радовало или печалило. Невозможность поймать бельчонка озадачивала. Близость отца и других интересных людей ободряла и радовала. Ушиб коленки вызывал короткие упрямые слезы.

Вовка вертелся между рюкзаками, запинался о колышки палатки, подбегал вплотную к костру. Потом он увлекся какой-то неспешно летающей птицей и пошел за нею в лес.

А лагерь собрался в поход. Измаил спохватился: где же малыш?

Бросились его искать.

Как-то сразу, не сговариваясь, все устремились к речке. Она текла внизу, под обрывом, среди острых серых камней.

— Вовка-а-а!! — кричали они. Побежали к ручью — и замерли.

Вовка спокойно разгуливал по крутому берегу и заглядывал вниз на шумно текущую речку.

— Иди сюда! — крикнул рассерженный Измаил.

Вовка вскинул черную головенку, узнал отца, Славку и... вместо того чтобы броситься к ним, устремился вдоль берега вперед.

— Стой!!! Упадешь! — закричал Измаил. Они побежали за ним.

Чувствуя, что его вот-вот настигнут сильные руки, Вовка, не оборачиваясь, протестующе завопил:

— Не пойду!.. Не хочу в рюкзак! Не хочу-у-у!!

Измаил первый догнал сына, взял на руки и, чувствуя, как под его ладонью бьется маленькое свободолюбивое сердце, бережно понес его в лагерь.

Им предстоял длинный переход.

Временная учительница