– Понятно, – рассмеялся он. – Изгнание из сексуального рая, значит… Ладно… Вписку организуем, не боись! А то давай к нам в Париж, а? Мы тебя, короче, утешим…
Мой взгляд уперся в витрину магазина мужской верхней одежды. Посредине я увидел широкий металлический стул – через спинку переброшены шарфы, по бокам от него, справа и слева, застыли два безголовых манекена, в джинсах и расстегнутых куртках, один в синей, другой в красной. Оба слегка согнули ноги в коленях, навсегда выполнив команду “вольно”. Мне вдруг пришло в голову, что это – нынешние левые, современные версии батаевских ацефалов, застывшие в борьбе за чистое тело, за чистые джинсы и куртки, против головы, против чужих идей, которые в нее понапиханы. Философия витрины, подумал я, копошащаяся в трусах… разве что маленьких детей пугать, а капиталисты вряд ли ее испугаются. Я остановился, поставил вертикально чемодан и достал сигареты.
– Ну, чего ты там замолчал? – позвал из трубки Гвоздев. – Задумался, что ли? Ждать тебя?
– Лёня…
– Ладно, шучу. Ты вот что… Билет, я надеюсь, у тебя есть?
– Ага, на послезавтра.
– Ясно… Знаешь что? Короче, это… погуляй пока, о’кей? Ну, там, сходи, короче, куда-нибудь, позавтракай.
– Лёня, у меня нет денег.
– Ай, – раздраженно отозвался Гвоздев. – Тоже мне проблема. Денег у него нет. Заходишь, короче, в любую гостиницу, называешь номер и завтракаешь вместе со всеми.
Гвоздев так обычно и поступал, если случалось безденежье. Заходил в какую-нибудь большую гостиницу, когда было время завтрака, уверенно называл официанту номер комнаты. А потом действовал как все постояльцы: шел к столу, набирал побольше еды, плотно ел и удалялся, прихватив с собой пару бутербродов.
– Нет, Лёня.
– Чего “нет Лёня”, чего тут сложного?
– Да… у меня чемодан…
– Тем более, – ухватился за эту мысль Гвоздев, – раз чемодан – значит все правильно: турист, живешь в гостинице, пришел, короче, позавтракать. Чемодан-то хоть приличный?
– Не, Лёня, – виновато произнес я. – У меня так не получится.
– Ну да, ну да, – вздохнул он. – Тут, короче, талант нужен. Это тебе не лекции по литературе читать. Слушай, а чего это Катька тебя выгнала? Вы же помирились вроде. Чего там, продюсер этот, что ли, воскрес?
– Лёня, – я щелчком стряхнул пепел с сигареты, – я тебя очень прошу: найди мне вписку, и всё.
– Спокуха, хрящ! – Лёня тут же переменил интонацию на деловую. – Все будет сделано в лучшем виде. Переночуем тебя с музыкой, бухлом и бабами! Гуляй пока…
В трубке раздались короткие гудки. Я потушил сигарету, сунул телефон в карман куртки и оглянулся по сторонам. Под дождем особенно не погуляешь. Снял рюкзак, достал из него карту Лондона. Капли дождя тут же стали оставлять на ней круглые следы. Куда податься-то? Подхватил чемодан, поправил рюкзак на плече и направился в сторону метро.
Гвоздев позвонил ровно через час. Я уже успел доехать до Лейстер-сквер, пройти нашим с Катей маршрутом – мимо Трафальгарской площади, по Уайтхоллу – и теперь снова, как месяц назад, сидел на скамейке в Сент-Джеймсском парке, где когда-то была пустошь, заваленная гнилыми стволами деревьев, где некогда тихо текла вдоль раскисших берегов угрюмая темная речка и где стояла та самая больница, куда со всего Лондона свозили прокаженных. Я снова вижу столбики с зелеными стрелками, растопыренными, как пальцы сумасшедшего, в разные стороны, надписи белыми буквами “Westminster Abbey”, “Buckingham Palace”, “WC” и то нелепое предостережение, которое врезалось мне в память: “please do not feed or touch pelicans”.
Судьба нередко закручивается как спираль и возвращает нас туда, где мы уже побывали, но с другими чувствами, другими мыслями. Дождь, кажется, перестал – в Лондоне так сыро, что не всегда понятно, идет дождь или нет. Я выбрал скамейку, но не там, где мы с Катей кормили птиц (всех, кроме пеликанов), а в глубине парка, подальше от воды. Мое внимание привлекло дерево, очень странного вида. На нем, как на рождественской елке, висели украшения. Правда, не игрушки, а белые пластиковые контейнеры, каждый размером с небольшую книгу. Я подошел, открыл один из них с любопытством и обнаружил там в самом деле книгу. Это была “Энеида” Вергилия. В следующем оказались избранные стихотворения Роберта Браунинга. “Энеида” мне никогда не нравилась. В ней из песни в песню тянулось одно и то же море, бесконечное, тяжелое, как бремя судьбы, съедающее человеческое время. И вдобавок там было все как в жизни: никаких сюжетов, а сплошные главы, состоящие из аллегорий и намеков, причем таких сложных, что мне всегда было непонятно, как можно выучить из этой поэмы хотя бы два стиха. И я выбрал книгу Роберта Браунинга, осмелившегося бросить вызов судьбе и выражавшегося куда яснее Вергилия.
В парке было пусто. Правда, иногда мимо проходили группы туристов и еще молодые женщины с детскими колясками, но это случалось редко.
– Ты сейчас где? – спросил Гвоздев.
– В Сент-Джеймсском парке… Сижу вот читаю Браунинга…
В трубке послышался треск. Гвоздев то ли закашлялся, то ли засмеялся.
– Это какого Браунинга? Который спор в Кейптауне всегда решает?
– Его самого, – сказал я.
– Короче, так, – сказал Гвоздев. – Дуй сейчас к Джеку на Тэвисток, а то он потом уйдет. Я с ним обо всем договорился…
– С кем договорился?
– Блин! С кем, с кем… С Джеком! Глухой, что ли? Ты что, Джека не знаешь? Пиши адрес, короче… У тебя есть чем записывать?
Он начал диктовать по буквам название улицы.
– Лёня, а это удобно? Здесь же вроде как не принято…
– Блин, а что тут неудобного-то? Это ж Джек!
– Ага, – сказал я.
Я еще тогда подумал, что надо бы поосторожней, что сюжеты Гвоздева всегда заканчиваются не так, как ожидалось, и не одним, а сразу несколькими финалами, на манер английских романов. Неожиданно вспомнил, как мы ездили в экспедицию-командировку на Дальний Восток. Это было в июне, в конце восьмидесятых. Поселились в студенческом общежитии во Владивостоке где-то в центре города. Сезон выдался дождливым, но мы каждый день ездили на автобусе за город. Гвоздев подолгу искал подходящую натуру, потом устраивался рисовать и делать наброски, а я обычно садился рядом с ним и читал книгу. Как-то раз – наша командировка уже заканчивалась – он сказал, что есть бабка в какой-то дальней деревне, красную икру продает, у нее зять контрабандой занимается и понемногу браконьерствует, мужики, мол, из ремонтной бригады посоветовали. Всё удовольствие, соблазнял меня Гвоздев, почти задаром, ты ей, старой дуре, пол-литра “пшеничной”, она тебе – килограмм икры.
– Видишь, – говорил он, – от этого сухого закона столько пользы. И чего все Горбачёва ругают?
Надо срочно ехать, торопил меня Гвоздев, и брать, пока сезон, мол, не закончился – икра долго ждать не будет! Уговаривать меня долго не пришлось. Мне вдруг все явилось в романтическом свете:
Чернильное небо,
ночная рыбалка,
огромные сопки
и бабка-гадалка.
Помню, мы два часа тряслись в автобусе, потом еще час, наверное, а то и больше шлепали по грязи от остановки под проливным дождем, пока, наконец, не вышли к той самой деревне, где еще полчаса искали одноэтажный дом, в котором проживала бабка. Договорились быстро, несмотря на пожилой бабкин возраст, – с нас литр водяры, с нее икра – два кило. Бабуля даже обещала “навалить с походом”. Что это означало, я не знал, а спросить постеснялся. Кастрюлю мы с собой захватили. Ведро с икрой, принесенное из погреба, находилось теперь перед нами в полутемных сенях, и бабка неловко перекладывала из нее в нашу кастрюлю долгожданную икру. Гвоздев стоял неподвижно, скрестив по-наполеоновски руки, и внимательно наблюдал за ее движениями. А я разглядывал бутылки с водкой, которые держал в руках, переминался с ноги на ногу: в кроссовках неприличными детородными звуками сочно чавкала вода, свитер под курткой и джинсы тоже были насквозь мокрыми, и белье неприятно липло к телу, словно стараясь в него проникнуть. Я пытался отвлечься, стал слушать, как стучит дождь, и представлял себе крупные дождевые капли, летящие из света в тень, романтический поцелуй под дождем в ненастный день у околицы и вечную любовь до гроба, которая непременно случится в моей жизни, пока мои размышления внезапно не прервал голос Гвоздева.
– Слышь, бабуля! – громко позвал он. – Стесняюсь спросить, короче, а чего это у тебя за тряпки на руках?
И тут только я заметил, что ладони бабки были чем-то неопрятно обмотаны – то ли побуревшими от времени бинтами, то ли действительно тряпками.
– А?! – бабка полуобернулась и, на прерывая своего занятия, произнесла: – Да пёс его знаить. Болячки, вишь? Врачи сказали – чифилис какой-то…
Минуту спустя мы уже стояли на улице под дождем и обливали руки принесенной водкой.
– Блин, Андрюха, – виновато говорил Гвоздев, – кто ж знал. Зато видишь – водка пригодилась. А кастрюлю – ну фиг с ней… новую купим.
– Ага, – сказал я.
– Чего “ага”? – недовольно сказал Гвоздев. – Джек – наш человек. Из Москвы, типа компьютерщик или ивент-менеджер… короче, я не в теме. Чего-то в Лондоне, короче, мутит… Джека все знают, у него не дом, а проходной двор, так что не очкуй, веди себя понаглее.
И все-таки я различал в его голосе неуверенность. Да и само имя “Джек”, пустой шлепок волны́, выбросившей на берег медузу, хоть и было вполне обычным, но настораживало, словно несло в себе какую-то угрозу.
Джек оказался невысоким худощавым парнем, на вид лет тридцати, с аккуратно выбритым черепом. Круглое лицо, белесое, безбровое, с крошечным, как у синички, носом и маленькими, едва различимыми детскими губками, выдавало человека без свойств, но почему-то сразу же запоминалось. На нем были светло-голубые джинсы с густыми морскими разводами и белая футболка, с которой сердито смотрел Троцкий.
Джек смерил меня равнодушным взглядом, кивнул, жестом показал, как закрыть за собой дверь, и ушел на кухню, откуда доносился звук воды из-под крана.