умано. Поэтому лучше никуда не эмигрировать и жить там, где родился. Элиот был прав. Иначе приедешь куда-нибудь за сладкой морковкой эдаким зайцем, который всегда начеку, а вокруг – коровы. Тебе надо бегать, нарезать круги, петлять, – а они стоят на месте. Тебе надо сладкую морковку – а они подсовывают жвачку, от которой попа склеивается. Стой и жуй, как все. Или вали обратно к своим зайцам. Интересно, а мы на кого похожи?
Белёсый тем временем что-то рисует, и внутри “члена” слева вверху появляется небольшой кружок:
– Видите? Это город Марракеш. Там живут плохие дяденьки. Очень плохие. Они выращивают бяку-каку. Понимаете?
В стеклянном помещении тесно и душно. И почему-то пусто, как в аквариуме, из которого давным-давно слили воду.
Я киваю.
– Не слышу?! – он повышает голос.
– Понятно…
– В городе Марракеше, – его голос снова становится ласковым, – все время жарко, и бяка-кака там растет очень хорошо. Ее собирают, сушат, упаковывают в мешки.
Он делает паузу и бросает ручку перед собой на стол. Улыбается. Бяка-кака. Надо же… Как это они так умеют о самом важном? Играючи, вроде как между делом и с удовольствием? Прямо Оскары Уайльды какие-то. Но до Кирюши им все равно далеко.
– Смола добывается отдельно. Так вроде? – на последних словах он повышает голос и поворачивается к бритоголовому.
– Так точно! – подтверждает тот.
– Из смолы знаешь что делают? – он снова обращается ко мне.
– Гашиш… – говорю я обреченно.
– О! – говорит он. – Молодец! Начинаешь понемногу соображать. Гашиш перевозят куда? Правильно! В Испанию через море. Кстати, как оно называется?
Я молчу. Странная эта их манера обращаться к людям то на “вы”, то на “ты” и вести беседу вместе с обвиняемым, вроде как соединяя свое сознание с его сознанием. Наверное, это такой способ проникнуть в человека.
– Андрей Алексеевич, – говорит белёсый, выждав паузу; его упитанная красная физиономия расплывается в улыбке, – давайте повнимательнее, да? А о девушках у вас еще будет время помечтать.
(“Конец света! Так не бывает”.)
– Так вот, позвольте, я продолжу? – он любовно разглядывает то, что нарисовал: свисающее африканское хозяйство. Вот оно, думаю, твое бессознательное, покруче моего. – Через Средиземное море товар попадает в Испанию, в город Мадрид. Вот гляди. Это у нас будет Мадрид, – он рисует второй кружок и протягивает от первого стрелку. А уже из Мадрида он попадает прямиком… куда? В Лондон.
На листе бумаги чуть левее появляется новый кружок и новая стрелка.
– А знаешь, к кому конкретно? – И, не дожидаясь моего ответа, объявляет: – К гражданину Российской Федерации Самсонову Евгению Николаевичу, проживающему в Лондоне, где он известен лицам, связанным с незаконным оборотом наркотических средств, под именем Джек.
Самсонов Евгений Николаевич! И это вот так, между делом, сидя в аэропорту и не глядя ни в какие бумажки. А я, набитый дурак, даже имя спросить не догадался.
– Самсонов Евгений Николаевич, – продолжает он, оторвав взгляд от листка, – он же Джек, упаковывает гашиш в скорлупки от фисташков, в грецкие орехи и еще куда?
(“Да пошел ты…”)
– Не надо так морщиться, дорогой Андрей Алексеевич, я вас все равно в покое не оставлю. Так куда он их запаковывает? Правильно… В пластинки от лекарств. А эти пластинки в багаже и ручной клади наших граждан прилетают в Петербург и Москву.
Он подтолкнул листок ко мне.
– Ну что? Интересную я вам картинку нарисовал?
(“Сволочь Джек… и этот тоже. Делать-то теперь что?”)
– Это что же, наркотрафик? – спрашиваю я, чтобы хоть что-то произнести. Глупый вопрос.
Он лениво отмахивается:
– Да какой там трафик… Смех один… ерунда на постном масле. Наркотрафики у нас, Андрей Алексеевич, совсем другие: из Узбекистана, Таджикистана. А это так… Просто эти ваши друзья любят марокканский. Их, видите ли, местная дурь не устраивает. – Он презрительно фыркает. – Богема сраная!
– Так, – я делаю паузу, – вы меня… чего… отпустите, что ли?
Белёсый заливисто смеется и поворачивается к бритоголовому, словно приглашая его принять участие в веселье. Тот в ответ улыбается.
– Андрей Алексеич! Дорогой вы мой! Да кто ж вас теперь отпустит-то? – он расстроенно разводит руками. – Закон этого никак не предусматривает. Никак… Вас задержали, при двух понятых провели досмотр вашего багажа. Вы признались, что чемоданчик все-таки ваш, что свечи эти, извиняюсь, геморройные, вы получили от человека, имя которого вы якобы даже не знаете. При вас мы все это, как говорится, запечатали и отправили с курьером в нашу лабораторию. На экспресс-экспертизу.
– И что теперь?
– Ну а теперь, золотой вы мой, – он улыбается и качает головой, – вы задержаны на три часа по подозрению в совершении незаконных действий.
– А потом что?
Он вздыхает и пожимает плечами.
– Экий вы, однако… Что теперь… что потом… Все зависит от результатов экспертизы и от количества наркотических средств, перевезенных вами. Если там менее двух граммов – одно, а если больше – совсем другое.
– Что другое? – спрашиваю дрожащим голосом.
– Что другое? – весело переспрашивает он, глядя мне в глаза. – Уголовная ответственность! Что другое… Да не дрожите вы так. Договоримся. А пока давайте дождемся результатов экспертизы. Может, там ничего и нет, а? Может, это правда лекарства, а, для попы?
Он откидывается на спинку стула, весело смеется перекатывающимся смехом и сцепляет руки замком на затылке. Потом вдруг резко хлопает ладонью по столу, поднимается и достает из кармана мобильник:
– Ладно! Я сейчас отойду на час и вернусь. Как раз результаты нашей экспресс-экспертизы будут готовы. Всё! Не скучайте.
Дверь захлопывается, и в аквариуме нас теперь только двое: я и этот бритоголовый, который меня задержал. Как они все-таки похожи друг на друга, эти дознаватели, или как они там называются… Даже интонации одинаковые.
Бритоголовый сидит за компьютером и громко стучит пальцами по клавиатуре. Тук-тук-тук. Тук-тук. Тук-тук-тук-тук-тук. Дятел! Чего теперь со мной будет-то? Может, все-таки пожалеют и отпустят? Тук-тук-тук! Я вдруг чувствую, что мою голову полностью заполняет этот стук, съедая мысли и чувства. Всё, что есть в этом аквариуме, – все предметы, столы, стулья, металлические шкафы, осветительные приборы, электронные часы на стене, кондиционер под потолком, мой чемодан, мой рюкзак, – прямо на глазах, на сетчатке, постепенно, но неумолимо разбухают, готовятся вскрыться, лопнуть, хлопнуть плотными оболочками, делаются понятными, разговорчивыми, хоть и недружелюбными. И все как один распространяют этот тупой стук, который проникает в меня самого, в тело, в живот, разбегается по внутренностям, начинает стучать в черепной коробке, словно пытаясь пробить ее изнутри. Стук-тук-тук. Может, это судьба дятлом стучится в дверь? Может, с сердцем проблемы? А может, давление? Точно, давление на задержанного! Когда на тебя так давят, сердце начинает стучать.
– Пересядьте, пожалуйста! – командирский голос бритоголового прерывает мои мысли. – Вот сюда, да.
Я пересаживаюсь из-за стола на один из двух стульев, стоящих вдоль стеклянной матовой стены, и сразу понимаю, что тем самым перехожу в какой-то новый статус, что я уже затянут машиной судопроизводства и что из этого аквариума мне уже не вырваться. И черт с ними со всеми! Пусть делают что хотят… Стук вдруг становится тише, глуше, покидает вещи. Одна часть его отползает к бритоголовому, другая – к электронным часам на стене.
Час проходит в томительном ожидании, под сухое перестукивание клавиатуры и больших электронных часов на стене. Если меня отпустят и я смогу уйти – ничего не изменится. Стук внутри меня все равно останется. Это как если бы я продолжал тут сидеть или стоял с веревкой на шее и связанными за спиной руками на мосту через совиный ручей. Судьба сначала наполняет страхом, а затем равнодушием; она обездвиживает, лишает воли, и, чтобы оставаться на одном месте, нужно все время бежать вперед изо всех сил. Время не переспоришь. Даже моралью и научными докладами.
– Время не переспоришь, не заговоришь, а ведь век – всегда зверь, волкодав, и человеку его хочется победить, сделаться степным матерым волком или, что желательнее, наоборот, не сделаться, – произнес нараспев Петр Алексеевич, и в этот момент у него носом пошла кровь.
Он читал доклад о проблеме времени в романтической эстетике в каком-то небольшом концертном зале с широкой сценой и креслами. Это был даже не доклад, а скорее вступительное слово, предварявшее неизвестно по какой причине выступление струнного квартета. Накануне Петр Алексеевич позвонил, говорил со мной осторожно, пригласил меня прийти – я согласился с неохотой. Мы не виделись почти год, хотя прежде встречались чуть ли не раз в неделю. Петр Алексеевич к тому моменту уже изрядно надоел мне своими религиозными умствованиями, своим неприятием всего нового, прогрессивного, либерального; и не только мне надоел, но всему факультету, даже двум факультетам, где он продолжал преподавать. Мы, молодые преподаватели, соглашались между собой, что ему уже давно пора на заслуженный отдых.
Но тема выступления совпадала с моими интересами, и я явился. Уселся в первый ряд. Публики было немного – по телевизору в тот день транслировали полуфинал чемпионата мира по футболу. Петр Алексеевич вышел на сцену под жидкие вежливые аплодисменты, узнал меня, приветливо кивнул, встал за кафедру и принялся читать доклад. Мне показалось, что он сильно исхудал, одряхлел за то время, что мы не виделись, и оттого сделался смешным. Волосы стали жидкими, круглые мясистые щеки ввалились, стали болезненно бледными, и большой нос, по-прежнему красный, казался клоунским, насильно прилепленным к лицу для соблюдения комичности жанра. Он только начал говорить, произнес фразу о времени, о веке, – и тут у него пошла носом кровь.
Я видел, как он, нисколько не смутившись, добродушно хмыкнул, достал из кармана пиджака платок, большой и белый, энергично встряхнул его, словно прося о перемирии, приложил к носу. Но кровь не останавливалась. Она текла по платку, по пальцам, сжимавшим платок. Петр Алексеевич сделал паузу, поднял голову вверх, прижимая платок к носу, постоял так несколько секунд, тщетно сделал попытку утереться; кровь уже лилась по подбородку, на рубашку, закапала на пол. Петр Алексеевич шагнул от кафедры, осторожно расставил ноги, чтобы не запачкать брюки, и всё старался утереть кровь, но ничего не получалось. Он что-то произносил сквозь платок, какие-то умные слова, но всем в зале было понятно: никакого доклада уже не будет. Люди ахали, брезгливо морщились, переглядывалась.