Утром, очухавшись от сна, лежа под одеялом, принялся подсчитывать в уме свои финансы. А когда подсчитал, понял, что долго не протяну, – денег хватало от силы на месяц. Нужно было срочно искать работу, а значит – звонить друзьям, коллегам, причитать, унижаться, уговаривать, клянчить, чтобы меня, ради Христа, пустили в заповедный рай директив, офисов, указов, методических разработок, программ, отчетов, словом, туда, где правит Евангелие работы.
Работа! Петр Алексеевич произносил это изношенное слово с восторгом, с особенной интонацией. Говорил, что работа возвращает нам человеческий облик, изымает из грязных мыслей. Ага. А сам после лекций таскался в публичный дом на Рубинштейна. Или, может, он просто плохо работал?
Когда врачи приехали туда забирать его тело и позвонили в домофон, мягкий женский голос из динамика деликатно поинтересовался:
– Вы на анал?
– На него, на него, милая, – мрачно съязвил врач. – Открывай!
Петр Алексеевич ходил вдоль доски, испачканной мелом, и громко вслух рассуждал. Он сравнивал работу с молитвой, говорил, что она очищает, что нужно встроиться в ее ритм, отречься от себя, от грехов, существовать ее интересами. Что надо не выполнять работу, а быть ею, быть ее формой, ее движением. Он еще говорил, что работа есть земная миссия, воплощение грехопадших, и что, работая, мы приближаем царство Божие.
Молодой человек, сидевший впереди, перебил его, встал и спросил, всякая ли работа приближает царство Божие.
– Нет, только та, что нравственна.
– Ну а палачи тогда?
– Они выполняют грязную работу, но, увы, необходимую.
– Сталинские палачи?
– Ах, эти, – Петр Алексеевич внимательно поглядел на говорившего. – Они, друг мой, не работали.
– Как это не работали? – не согласился молодой человек.
– Ну, конечно, работали, но не работа занимала их мысли. Они думали не о работе, они думали только о себе, о собственном страхе и умножали зло.
Во как…
Видимо, сейчас, подумалось мне, настала пора умножить добро и приблизить царство Божие. Я стал усердно обзванивать друзей и знакомых, одного за другим. Кто-нибудь – я твердо знал – обязательно откликнется. Друзья обожают нас, когда мы по уши в дерьме, в проблемах, в долгах. И тотчас же, как отважные бурундуки Чип и Дейл, спешат на помощь. И чем больше у нас проблем, чем больше дерьма, тем выше у родных и близких градус доброжелательности.
Я не ошибся. Выслушав меня, друзья, коллеги, родственники цокали языками, охали-ахали, дадакали, давали советы, обещали помочь. Даже бывший замдекана, узнав о моем бедственном положении, позвонил, несмотря на занятость, – он достраивал во Всеволожске большой двухэтажный коттедж – и сказал, что сейчас, к сожалению, не получится, мол, учебный год в самом разгаре, а перед следующим, если, конечно, появится вакансия, он мне позвонит. Велел не раскисать. Скоро, мол, весна, а там, глядишь, и лето. Эти мудрые мысли прервал голос оператора, вежливо сообщивший, что средства на моем счету закончились, и я смогу продолжить разговор, пополнив баланс.
Прошла неделя, потом другая. Оставшиеся деньги стремительно таяли, а работа так и не находилась. Мне давали телефоны, я по ним звонил, чаще всего не брали трубку, а если и брали, то просили говорить покороче и, едва выслушав, спешно завершали разговор обещанием перезвонить. Но никогда не перезванивали. Я начал нервничать, стал постоянным гостем на сайтах вакансий, постоянным читателям газеты “То да Сё”, где каждый день предлагались рабочие места. Требовались люди самых разных специальностей: программисты, грузчики, парикмахеры, бухгалтеры, прорабы, требовались токари с опытом работы, экспедиторы, повара, медсестры, санитарки, требовались инженеры-строители, музыканты в рок-группы, водолазы, требовались стройные девушки в салоны интимных услуг. Эти последние требовались особенно. Но преподаватели литературы, тем более зарубежной, не требовались. Царство Божие, где правило Евангелие работы, без меня прекрасно обходилось. Я был ему совершенно не нужен. Лишний человек, вышвырнутый из сексуального рая в холод жизни. Надо было смириться, сменить профессию, научиться полезному, сделаться, например, бухгалтером, или экспедитором, на худой конец, но мне не хотелось. Хотелось трагически стенать, обливаться слезами, беситься, завидовать тем, кто более успешен, и обвинять во всем замысел. Вашему миру, думал я чужими мыслями, требуется не полубог, не человеческий гений, не человек в его целокупности, а какая-то одна часть человека: язык, или берцовая кость, или сетчатка, а остальное – просто приложением.
Однажды утром, когда я пребывал на диване в этих самых мыслях, мне позвонили и все-таки предложили работу. Голос был мужским, пожилым, очень строгим и, как тут же выяснилось, принадлежал декану педагогического института. Мысли о целокупности и бесчеловечном замысле тут же сдуло, как крошки поролона. Я видел, я предчувствовал! Просто усомнился на секунду. Помню, когда понял, что к чему, чуть не закричал от радости. Жизнь снова показалась прекрасной. Работа! Любимые курсы! Воображению тотчас же явились аудитории, внимательные благодарные лица вдумчивых юношей и девушек, разговоры о литературе в компании доброжелательных коллег, поощрения, стимулирующие выплаты, премии за преподавательское мастерство, комплексные обеды в столовой, такие нелепые и такие трогательные.
– Работы у нас много, имейте в виду, – пообещал декан и глухо кашлянул.
Это хорошо, что много… Вы простужены? Какая неприятность! А я люблю. Люблю, когда много работы. Она царство Божие приближает. Про царство Божие я, правда, не сказал – декан мог принять меня за опасного сумасшедшего. Произнес что-то более земное и подобающее моменту.
– У нас положено раз в две недели давать письменные задания и проверять их очень тщательно. Очень… – подчеркнул декан.
Конечно. Я обожаю письменные задания. Они заставляют студентов высказываться ответственно и формируют у них необходимые профессиональные компетенции.
– И с дисциплиной очень строго, – снова короткий сухой кашель. – На занятия опаздывать – ни в коем случае. Так что будьте любезны.
Конечно. Буду любезен. Еще как буду любезен; с кем скажете. А опаздывать – опаздывать не буду. Я вообще никогда не опаздываю. Это неуважение к студентам, к своим коллегам, к институту наконец.
– Желательно ходить на заседания кафедры, – заметил декан почему-то неуверенно. – Многие, знаете, очень легкомысленно относятся, манкируют…
Конечно. Я обожаю заседания. Как это – пропускать заседания?! Непрофессионально. Заседания… да в них все образование! Возможность обсудить методические вопросы, возможность поделиться своими учебными проблемами, возможность бог-знает-чего.
– Как у вас с алкоголем? – поинтересовался декан.
Это уже чересчур, подумал я. Но вслух сказал, покосившись на грязные винные бутылки, стоявшие на полу, что, разумеется, только по праздникам, и то – в меру, один-два бокала сухого… а что касается крепкого…
– Курите?
Я почувствовал легкое раздражение, но тут же смиренно вздохнул:
– К своему глубокому сожалению…
Признаться в курении следовало для достоверности – слишком идеальный образ мог показаться подозрительным, и потом, подумалось мне, всегда нужно давать начальству повод тебя пожурить, чтобы оно почувствовало собственную значимость.
– Плохо, – ехидно сказал декан и снова глухо кашлянул. Я почувствовал в его голосе некоторое удовлетворение и обрадовался. – Очень вредная привычка, постарайтесь избавиться.
Это было произнесено скорее для проформы, и я в ответ сказал, что курю редко и, наверное, скоро брошу.
– Ладно, – миролюбиво согласился он. – Но воздержитесь хотя бы в пределах здания.
Я пообещал, что воздержусь.
– Ну что ж, тогда по рукам? – голос декана потеплел. Судя по всему, наша беседа его воодушевила.
– По рукам, – согласился я. – Но у меня есть один меркантильный вопрос.
Эту фразу я произнес вкрадчиво и сразу замолчал, будто испугавшись собственной дерзости. Я надеялся, он догадается, о чем я. (“Деньги, товарищи, еще никто не отменял”.)
Но он, к моему разочарованию, молчал. Тогда я спросил напрямик, сколько я буду получать.
– Вы знаете, немного, – он на секунду замялся, но тут же взял себя в руки и снова заговорил в своей обычной строгой сухой манере. – Совсем немного, очень даже немного.
Я рассмеялся и сказал, что немного и даже “очень даже немного” – понятия относительные. С моей стороны это было очень фамильярно и смело. Он проигнорировал мою подобострастную иронию и назвал сумму.
Как обухом. Она была настолько ничтожна, что даже не укладывалось в голове. Господи! Разве такая бывает?!
– Бывает, и еще долго такой будет, – пообещал он. – Кстати говоря, имейте в виду: зарплату у нас часто задерживают.
А чего тут, собственно, задерживать?
– Да этой суммы не хватит, чтобы просто до вас доехать!
– Увы, мой дорогой. Это все средства, которыми мы располагаем.
Я все равно не мог до конца поверить. Надежда, как известно, умирает последней. Может, это просто базовая ставка? Может, предполагаются еще какие-то надбавки и премии?
– Нет, – твердо сказал декан и добавил: – Очень жаль, молодой человек, что наш с вами разговор принял такой оборот, что вы таким очень странным образом начинаете свое присутствие в институте. А я ведь к вам с открытой душой.
– Да, но как прикажете на эти деньги жить?
– Слушайте, – уже раздраженно сказал декан, – у меня на это место целая очередь выстроилась. Понимаете?
Я понимал; сказал, что подумаю. Он попрощался, попросил думать поскорее и дал отбой.
Какое-то время сидел, уставившись в одну точку, слушал короткие гудки, а потом изо всех сил ударил кулаком по столу и завопил от ярости. Потом снова ударил и снова завопил. Я бил по столу и вопил, пока не раздался стук в батарею. Это соседка снизу деликатно предупредила, что шуметь не следует. Я посидел немного, уже тихо, затем встал, оделся, спустился вниз в алкогольный ларек, купил две бутылки крепкого пива, потом долго пил эту едкую мочу, курил, думал, как вокруг всё дерьмово. Но с каждым глотком становилось легче, и к ночи, окончательно успокоившись, я лег спать, решив, что утро вечера мудренее и что завтра надо заплатить за городской телефон, иначе его отключат.