– Унитазы видел? – продолжал допытываться Никита Виссарионович и, не дожидаясь ответа, уважительно пояснил: – Швеция! Так-то, братцы мои. Я всегда повторял и буду повторять: унитаз в студенческом туалете – это лицо декана.
Я невольно усмехнулся. Воображение нарисовало странную картину: заходишь в деканат, а там за столом человек в костюме, и вместо головы у него унитаз. Там, где лицо, – чаша, с косым сливом, как положено в Европе, а из отверстия, будто спускают воду, – глухие нечеловеческие звуки, в которых слышатся приказы, советы, распоряжения. Никита Виссарионович поднялся, коротким резким движением одернул пиджак, сразу же обнаружив военную выправку, заложил руки за спину и принялся расхаживать вдоль окна. Я им невольно залюбовался, как в музеях посетители любуются статуями античных атлетов: твердый шаг, дисциплина в движениях, тяжелый подбородок, выпирающий вперед как балкон, крупный прямой лоб, глубоко посаженные глаза под густыми бровями. Впервые передо мной стоял человек, который выглядел как греческий бог: убедительнее, надежнее, долговечнее, нежели помещение, в котором он находился. Наши коллеги-профессора на фоне массивных шкафов и даже рядом с ломаными столами и стульями выглядели иначе и казались маленькими, хрупкими, словно китайские фарфоровые чашечки. А Никита Виссарионович смотрелся здесь всерьез и надолго.
– Вуз у нас, значит, с традицией, да-да. Но имеются разные… А что это, кстати, у тебя за фамилия, а? Авца… ишь, без стакана-то и не выговоришь. Лугин! – позвал он. Тот сразу, как по команде, поднял голову. – Ты кого мне сюда привел, а?
– Да я, Никита Виссарионыч… – начал было Лугин, заморгав своими маленькими глазками, но тут громко и сердито зазвонил на столе телефон. Никита Виссарионович предостерегающе поднял вверх указательный палец и снял трубку:
– Да-да, Пал Палыч, – он полуотвернулся к окну. Я отметил про себя, что в профиль он выглядел столь же по-античному внушительно. Лугин взглянул на меня и сделал виноватое лицо.
– Чего тут непонятного, Пал Палыч, – громко заговорил Никита Виссарионович после короткой паузы. – Прикрепи, значит, объявление в женском туалете… Чего ты там бормочешь? Какое объявление? Не знает он… Ах, ты не знаешь – тогда запиши! Запрещается… пишешь, что ли? Да-да, запрещается… бросать в унитазы средства личной гигиены… да-да. Записал?! А я те говорю – прикрепи! – Его глаза метнули молнии. Он хлопнул рукой по столу так сильно, что деревянный орел закачался. Никита Виссарионович придержал его рукой: – Тихо-тихо, малыш… папа тут.
Мы с Лугиным переглянулись. Лугин в задумчивости почесал загривок.
– Что неприлично?! – загремел вдруг Никита Виссарионович, да так громко, что мы вздрогнули. – Марь Ванна, мать вашу, полчаса руками там ковырялась! Будем… будем стипендии лишать за несоблюдение! Да-да… Да! Не шучу! Кто вчера в мужском туалете к кабинке прикрепил надпись “бухгалтерия”, я тебя спрашиваю?! Ошалели, что ли?! Не знаешь?! Так узнай и мне доложи! Всё!
Он развернулся, резким движением вернул трубку на телефон и сел обратно в кресло. Несколько мгновений в кабинете стояла тишина.
– Так, о чем мы? – он шумно выдохнул и поднял на меня тяжелый взгляд громовержца. – А… так что там у тебя за фамилия?
– Армянская…
– Как армянская? – было видно, что он неприятно удивлен. – Лугин, ты ж мне говорил, что он еврей?
Лугин наклонил голову и принялся разглядывать пол. Никита Виссарионович вздохнул:
– Меня вообще это не волнует, кто тут еврей, кто не еврей. По мне хоть китаец… Но, понимаешь, у нас еще много отсталых людей. Слыхал, что про наш институт уже сочинили в министерстве?
Я сказал, что давно не заходил в министерство и не слыхал. Лугин и Никита Виссарионович дружно заржали. Отсмеявшись, Никита произнес:
– Без окон, без дверей полна горница… еврей!
И снова засмеялся, на этот раз другим смехом: мелким, дребезжащим, совершенно не сочетавшимся с его зычным громовым голосом. Взял из стакана шариковую ручку, толстую, как сигару, повертел ее в руках и вернул на место.
– То, что еврей, ладно, – смилостивился он. – Хотя тоже ничего хорошего. А вот то, что ты кавказской национальности… Скажут, что Никита Виссарионыч совсем уже… кого попало на работу берет. Портишь ты мне, друг ситный, статистику.
– Да я вообще-то русский…
Никита Виссарионович устало посмотрел на меня и махнул ладонью:
– Ой, помолчи лучше… Русский… – он повернулся к Лугину – тот сидел, по-прежнему глядя в пол. – Как думаешь, Лугин, портит он нам с тобой статистику?
Лугин поднял голову и неопределенно кивнул – лицо у него было красным. Я вдруг понял, что так дальше молча сидеть не могу, и сказал как можно более развязно:
– Зря вы его спрашиваете. Он тоже из наших.
– Чего? – Никита Виссарионович перевел на меня удивленный взгляд.
– Чего-чего… Того… – отрезал я. – У него дед – Финкельштейн, Соломон Яковлевич, матрос-большевик. Зимний брал. Вынес оттуда хрустальные сандалии с крыльями и золотой жезл. Я – серьезно… Это у них теперь семейные реликвии… Сам видел… Из поколения в поколение друг другу передают.
Все это было чистейшей правдой. Про штурм Зимнего я, конечно, ручаться не мог, но и жезл, и сандалии мне торжественно продемонстрировал Лугин-старший, когда я однажды к ним пришел.
Лугин стиснул зубы и погрозил мне кулаком. Его физиономия изменила цвет и из красной стала желтой.
– Ты мне этого не рассказывал, – Виссарионович перевел на Лугина тяжелый взгляд. – То, что Зимний твой дед штурмовал, – это хорошо. А вот что вынес…
– Он еще в вазу эрмитажную нагадил напоследок, – наябедничал я. – Типа в знак протеста против самодержавия. Знаете, зеленая такая, знаменитая… там, на втором этаже стои́т.
– Как это… “нагадил”? – удивился Никита Виссарионович.
– Ну, как евреи гадят… – я пожал плечами. – Будто вы не знаете. Обыкновенно. Представляете? В нашу русскую вазу. Привезенную из Греции.
Пока я говорил, Лугин сидел, изумленно открыв рот. Но он тут же пришел в себя и зашипел:
– Ты чего, Аствацатуров? Какая еще ваза? Слышь… Какая еще ваза?!
Каждую новую фразу он произносил гораздо громче предыдущей.
– Так, парни! А ну, тихо! – загремел Никита Виссарионович и в знак примирения показал нам ладони. Потом с укоризной в голосе обратился ко мне: – Ну вот как тебя такого на работу теперь брать, а? Видишь, какой ты?
Я улыбнулся и мотнул головой:
– Да вы чего?! Шуток, что ли, не понимаете?! Я ж пошутил, а вы поверили. Эх вы…
Лугин облегченно выдохнул и вяло улыбнулся. Никита Виссарионович на секунду замер, а потом громко загоготал, хлопнул ладонью по столу и стал показывать на меня пальцем.
– Гляди, а?! Разыграл, а? Артист! – он подмигнул Лугину.
Он снова взял из стакана толстую, похожую на сигару ручку, повертел ею, чиркнул на моем заявлении.
– Всё! Теперь – дуй в кадры! Лугин, покажешь ему где.
Когда мы вышли в тускло освещенный коридор, миновав строгую пожилую секретаршу, Лугин грязно выругался.
– Ну извини, Гриша, – сказал я. – Просто хотелось пошутить.
Он махнул рукой:
– Да ты тут вообще ни при чем. Чего он несет? Слушать противно. Еврей, нееврей, эллин – кого это сейчас волнует?
– Ладно, посланец богов, – сказал я, – не переживай.
– Здравствуйте, Алла Львовна, – Лугин кивнул проходящей мимо пожилой даме. – Чего он там знает про министерство? Колобок закатился за лобок. Цену себе набивает, благодетель хренов, чтоб мы стелились. В общем, ладно… Знаешь, где кадры?
Он остановился посреди коридора. Я кивнул и молча протянул ему руку.
– Сам найдешь? Слушай, в общем… – он замялся. – Стольник до послезавтра не одолжишь?
Я полез в карман.
– О господи, – он помотал ладонью. – Я ж забыл…
– Да ладно, – сказал я, доставая кошелек. – Заработал, как говорится. Держи. Может, двести?
– Да нет, – отмахнулся он. – Только стольник. Послезавтра верну. Просто деньги забыл, а после работы пивка хочется.
Захожу на кафедру. Бросить прощальный взгляд, спеть лебединую песнь, плюнуть на могилы, чтоб как следует запомнили. О, вот вы где все, боги олимпийские. Дина, надо же, охотница наша, новую прическу себе сделала, наверное, любовника завела. И эти вон сидят, будто к стульям приклеены. С заведующим точно здороваться не буду. Или, может, поздороваться? Все-таки делать что-то – проще, чем не делать. Я давно заметил, что неделание забирает куда больше сил. Обвожу помещение прощальным, как самому себе обещал, взглядом и почему-то чувствую, что всё это как будто впервые вижу и что встреча с этими людьми, конечно, приятна, но вовсе не обязательна и не существенна. Это помещение, где они сидят, мордами в книги и газеты, уже само по себе встреча, и других встреч не нужно. Раньше всё мне тут казалось нелепым, диким. Всё виделось несуразным сочетанием предметов. Деревянных, древесно-стружечных, пластиковых. А теперь, обнаружив низость обитателей, я вижу совсем другое – торжественную встречу великих времен. Вон – дореволюционные шкафы, сверху донизу набитые мудростью академиков, вон посреди – два ряда желтых советских столов, изувеченных тощими шариковыми ручками студентов. А вот – широкие пластиковые евроокна с видом на Неву. Время собралось, открылось здешней жизни, и я чувствую прилив счастья, хотя, возможно, и даже скорее всего, оно будет недолгим. Прежде здесь располагался будуар княгини и царил неспешный салонный разврат. Теперь о будуаре и о неспешном разврате тех лет ничто уже не напоминает. Сейчас всё это делают быстро, по-собачьи.
Дина поворачивает голову в мою сторону и машет мне рукой:
– Чай будешь?
– Спасибо! – Я иду к ее столу.
Дина смеется:
– “Спасибо, да” или “спасибо, нет”?
– Спасибо, нет.
Дина поднимается, подставляет щеку, и я с размаху ее целую.
Дине я всегда нравился. С того дня, как появился на кафедре. И она мне – тоже. Лицо правильным овалом. Крупные, подведенные черным глаза. Крепкое короткое туловище, могучие крестьянские груди. Какое-то недолгое время я провел в романтических мечтах о Дине, подглядывал за ней в столовой, пока не познакомился с ее грозным братом-спортсменом. Дина мне намекала, что грозный брат-спортсмен – не такой уж повод лишать себя счастливых минут, но я решил не рисковать. Тем более он мне понравился. Широкие плечи, бицепсы, трицепсы, гладкие, отполированные черты лица, несколько обобщенные, как у античных богов в европейских парках. Он был профессиональным спортсменом, подрабатывал как врач-массажист и еще неплохо играл на гитаре. Объяснил мне, как правильно отжиматься, и сказал между прочим, что благодаря отжиманиям пришел к Господу. Я удивился, возразил, ведь для этого требуются как минимум молитвы, бдения, посты, чтение священного писания, священные предметы, иконы, но он только рукой махнул и сказ