“Вот как все выкрутил! – подумал я злобно. – Оказывается, есть «мы». Он и я. Подумать только!”
Он тем временем продолжал:
– Я стал больше работать, женился в третий раз, потом понял, что без нее не могу, и развелся. – И еще… – он потряс передо мной открытой ладонью, – я понял, что́ вы тогда пережили.
Его лицо приняло страдальческое выражение.
– Кто пережил? – я рассмеялся. – Господь с вами, профессор! Просто разозлился. У меня ж самку молодую отбили. Кто бы не разозлился?
Выражение его лица изменилось и стало не таким скорбным.
– А сейчас тогда чего злитесь?
– Чего злюсь? Завидую!
– Чему завидуете?
– Как чему? Будто бы не знаете. У вас вот, профессор, зарплата хорошая, а книги говенные. И лекции – тоже говенные. А у меня – всё наоборот. Вот и злюсь…
– Прекратите сейчас же! – громко и резко сказал он. Почти крикнул. – Это не вам решать, говенные у меня книги или нет! Слышите?! Прекратите паясничать!
– Прекращаю…
Было видно, что ему все труднее держать себя в руках. Но он очень старался.
– Давайте поговорим о Джулии…
– Давайте… – я зевнул.
– Давайте, – оживился он и отхлебнул кофе.
– Вот вы мне скажите, профессор, только как на духу, – я взял эффектную паузу: – Она у вас в рот брала?
– Что-о-о?! – он поперхнулся своим кофе и вытаращил глаза. – Да как вы…
– Значит, не брала… – вздохнул я и побарабанил пальцами по столу. – Я так и думал. Вот и у меня тоже не брала, представляете? Два года из жизни – коту под хвост. Ну не сука?
Он побледнел, стиснул зубы. Потом сжал кулаки и тяжело произнес, делая драматические паузы между словами.
– Кто… вам… позволил? Слышите? Вы? Кто вам позволил издеваться над мертвыми?
Я пожал плечами и снова зевнул:
– Откровенно говоря, дорогой профессор, я ни у кого разрешения не спрашивал.
Он снова замолчал, откинулся на спинку стула и сдавленно произнес:
– А ведь вы действительно редкий говнюк… редкий…
– Ну, наконец-то, – засмеялся я. – Сообразил.
Меня развеселило это сочетание “вы” и “говнюк”. В нем было что-то калифорнийское, либеральное, что-то вроде полюбившегося выражения “идите в задницу”.
– Кстати, дорогой профессор, – мне захотелось его добить. – А вы в курсе, что она вам изменяла? С прекрасным богом войны?
Этого “бога войны” я выдумал.
– Что? С кем?
– С офицером морской полиции, – я засмеялся. – Так что мы квиты.
– Жаль, что я инвалид, – прошипел он сквозь зубы. – А то я бы вас проучил.
– Да ну?! – развеселился я. – Так уж и проучили бы? А чего ж вы тогда этих венесуэльцев-то с пистолетами не проучили?
– Подлец… – прошептал он, поднимая костыль. – Настоящий подлец… Я, уважаемый человек, инвалид, пришел к нему как к человеку…
– Вы не пришли, – перебил я его брезгливо. – Вас привезли сюда ваши холуи. Всё! Идите… Идите в задницу!
В этот момент мне показалось, что моя душа отделилась от тела, взмыла к потолку и любуется на меня оттуда сверху.
Он с усилием поднялся и, не взглянув на меня, заковылял к выходу. Я дождался, пока за ним закроется дверь, а потом кинулся через весь зал в туалет. Там меня вырвало.
Через несколько минут я уже снова сидел на своем месте. Сердце бешено колотилось. Хотелось пить. Голова звенела, и руки ходили ходуном.
– Мелко как! – раздался за спиной высокий женский голос.
Пришлось обернуться. За соседним столом сидела девушка в красном свитере, стриженная почти наголо, и смотрела на меня в упор, не отрываясь. Глаза ее светились гневом. Отсутствие волос на голове делало ее лицо особенно выразительным.
– Я все слышала!
– Чего вы слышали? – сел вполоборота, чтобы лучше ее разглядеть. Какое-никакое, а развлечение.
– Слышала, как вы издевались над бедным инвалидом! Это мелко!
– Мелко… – согласился я. У нее были мягкие черты, широкий приплюснутый нос, чуть полноватые щеки и пухлые нежные губы. – Только это не бедный инвалид, а богатый. И ваше сочувствие ему не требуется. Поверьте, там рядом с ним и без вас достаточно этих…
Произносить слова было трудно. Я чувствовал сильную усталость.
Она молчала.
– Слушайте! – сказал я слабым голосом и обмахнулся ладонью. – Мне плохо. Сходите в аптеку… Это за углом…
– Так вам и надо! – объявила она. Встала, сердито бросила перед собой на стол салфетку.
Я отвернулся, поставил локти на стол и, с трудом переводя дыхание, стал разглядывать чашку, оставленную профессором.
Какая она маленькая, подумалось мне. Как игрушечная, будто детская. А пьют из нее такой недетский напиток. В голову вдруг пришла мысль о странном парадоксе человеческих возрастов. Дети любят игрушки, любят все настоящее – впрочем, Кальвин именно это в них не терпел: подите от меня прочь, маленькие отродья. И Чоран, и Селин, и даже Хармс, думал я, не терпели. А вот взрослые не любят игрушек. Им нравится вокруг себя живое, настоящее, хотя сами они кругом ненастоящие, деревяннее любой дрянной старой куклы.
– Вам правда плохо? – раздался надо мной все тот же голос. Поднял голову. Девушка, та самая, которая “мелко”. Я видел рядом с собой только пухлые красивые губы. Молча кивнул.
– Давайте я, может, правда схожу…
– Слушайте, – выдавил я. – Он – гад, понимаете? Самый настоящий гад! Из-за него человек погиб, понимаете? Хороший человек. Девушка, такая же вот, как вы…
Слова давались мне с трудом.
– Ой! – она поднесла ладонь ко рту. – Я даже не знаю…
Голос был высоким, почти визгливым. Опустилась на стул, на тот самый стул, где десять минут назад сидел этот профессор.
– Мне домой нужно, – тихо произнес я. – Такси бы…
– Я сейчас, – она вскочила. – Сейчас всё будет. Я – в аптеку за валокордином, а потом за вами. У меня тут машина неподалеку. Только никуда не уходите, ладно?
Она бросилась к своему столику, схватила со стула пальто и быстро побежала к выходу.
– Девушка! – крикнул я вслед. – Вас как зовут-то?
– Наташа, – бросила она, не оборачиваясь, и исчезла за дверью.
– А меня Андрей, – угрюмо пояснил я стоящей передо мной сахарнице, единственной свидетельнице нашего разговора.
Через десять минут мы сидели в ее машине, а через два часа уже лежали в постели у меня в квартире.
– Понимаешь, – она потерлась пухлой щекой о подушку. – Я, когда зашла в аптеку, решила презервативы заодно купить. На всякий пожарный. Подумала, что тебе после такого стресса захочется близости.
Я улыбнулся и поцеловал ее пухлые нежные губы. И тут у нее задребезжал телефон.
Телефон дребезжит фирменным сигналом. Ну чего ты дребезжишь? Задерживаюсь у дверей, вытаскиваю из кармана и смотрю на монитор. Очень вовремя.
– Здравствуйте, – говорю специально громко, – Алла Львовна!
Свободной рукой тяну на себя белоснежную пластиковую евродверь.
– Здравствуйте, Алла Львовна! – передразнивает у меня за спиной Никита Виссарионович. – Клоун! Слышь, Алла Львовна, а дверь кто за собой закрывать будет?!
“Перебьешься, старый пидор, у тебя тут и так верных слуг целая кафедра”.
– Ну, как вы там, Андрюша? – в трубке участливый голос Аллы Львовны.
– Да вот, – говорю, – от Никиты Виссарионовича только что.
Прохожу мимо стола Клавдии Степановны, весело ей киваю. Она, оторвав взгляд от монитора, смотрит на меня каменным взглядом и крутит пальцем у виска.
– Говнюк! – кричит мне вслед Никита Виссарионович.
По-отечески, так сказать. Зато искренне. Все равно он здесь лучше всех.
– Наверное, и ходить не стоило, – произносит Алла Львовна. – Зря вы, ей-богу.
– Алла Львовна, – я выхожу в коридор. – Ничего не вышло. Даже слушать не захотел. Сразу разорался.
– Неудивительно, – она вздыхает. – Ну, ладно уж… всё путем, мой дорогой, не переживайте. Я как-нибудь уж выберусь.
– Это несправедливо. – Иду по узкому коридору в сторону лестницы. Здесь всегда полно народу, особенно в перерывах. Очень трудно разойтись с теми, кто идет навстречу, и теми, кого хочется обогнать. Всякий раз приходится извиняться, толкаться, просить посторониться, разворачиваться плечом вперед, вжиматься в стены.
– Андрюша, – смеется в трубке Алла Львовна. – Вы сейчас проявляете удивительную инфантильность. Но все равно – большое спасибо. Удачи вам!
Я прощаюсь и нажимаю кнопку “разъединить”.
“Выберусь”. Молодец какая! Интересно, а я теперь “выберусь”? О ней есть кому подумать, а обо мне теперь кто подумает? Всего-навсего принес себя в жертву. И вот – награда! “Удивительная инфантильность”. Ну, спасибо, дорогая. Если она Никитку так же поблагодарила после того скандала с арабом – то удивляться нечему. Понятно теперь, отчего все так закончилось.
Я только что закончил читать лекцию и закрывал 114-ю аудиторию, когда кто-то потянул меня за рукав. Обернулся и увидел Лугина.
– Слыхал?! – его заросшее бородой неопрятное лицо выражало испуг.
Нет, я ничего не слыхал. Повернул в замке ключ, вынул его из двери и сунул в карман. Мимо нас, едва ворочая распухшими варикозными ногами, проковыляли две толстые пожилые преподавательницы с кафедры иностранных языков. Лугин подождал, пока они отойдут на приличное расстояние, а потом тихо произнес:
– У нас чепэ, Жирмуноид!
– Да? А что случилось? Михуйло подал на должность профессора?
Он поморщился.
– Что случилось? – повторил я.
– Ты это… – он огляделся по сторонам и почесал заросший пеликаний подбородок. – Знаешь такую, Аллу Львовну?
– Более-менее…
– Более-менее, – передразнил он. – Короче, ей тут один араб нахамил.
Я пожал плечами:
– Ну, нахамил и нахамил… бывает… мы-то тут при чем?
– Как при чем? Ты что – дурак? Он сейчас такое этому арабу устроит. – Лугин понизил голос. – Потянет на международный скандал! Вызовет, и всё – колобок закатился за лобок.
– Кто устроит-то? – я ничего не понимал.
– Господи, что ж ты неврубный-то такой? Никитка!
– Ну?
– Блин, хер гну… Его попрут, сердешного, и нас вместе с ним, рабов божьих. Мы ж его люди-то!