Тут я вспомнил, что Лугин недавно активно начал делать карьеру и устроился в международный отдел. Я вдруг почувствовал, что он за последнее время делается все больше похож на мелкого полуначальника, из тех, что крутятся по кабинетам, бегают по лестницам вверх и вниз с озабоченными мордами и доносят всем распоряжения высшего начальства.
– Пошли, говорят тебе! – Лугин нетерпеливо потянул меня за руку. – Надо выручать шефа. Мне одному стрёмно…
– Погоди, мне ключ еще сдавать…
Каким образом это меня касалось, я не понимал, но решил, что Лугину видней.
– Времени нет, – торопил он. – Пошли, говорю, я тебе по дороге все расскажу.
Мы пустились по узкому коридору в сторону центральной лестницы. Несмотря на тучность, Лугин шагал очень быстро, словно летел как бог-посланник на крылатых сандалиях, ловко лавируя между студентами и преподавателями, которые попадались навстречу. Я едва за ним поспевал и догнал только у лестницы.
Пока мы поднимались на третий этаж, где располагались административные службы, Лугин рассказывал мне про скандал, который вышел у Аллы Львовны с арабом.
Она принимала экзамен по русской литературе и поставила удовлетворительно какому-то стажеру-сирийцу. Он там, по словам Лугина, что-то про Пастернака не ответил. Стал ее уговаривать поставить “хорошо”, сначала, как водится, вежливо, потом все настойчивей и, наконец, начал кричать, что она его травит по национальному признаку.
– Это как? – удивился я. Мы преодолели широкий лестничный пролет.
– Как-как, – передразнил Лугин. – Кричал, в общем: вы, мол, – еврейка, и всех арабов ненавидите. А потом еще пуще. У вас тут, говорит, в институте одни евреи, и все ненавидят арабов. И Пастернак, говорит, ваш – тоже еврей.
– А она чего? – спросил я. Пока он говорил, мы уже почти добрались до третьего этажа.
– Да ничего, в общем-то. Старуха, ты же знаешь, железная. Прямо Афина Паллада. Просто молча указала ему на дверь. А теперь его Никита к себе вызвал.
– Кого?
– Да араба этого! Не тупи, Жирмуноид! Видимо, кто-то стуканул. Представляешь, что Никита может устроить?! До мордобоя дойдет! А нам с тобой…
– Кого я вижу?! – навстречу, раскрыв объятия, спускался Марк Ильич. Его лицо светилось от умиления. – Мужи науки спешат на грозную сечу!
– Ой! – отмахнулся Лугин. – Марк Ильич! Не сейчас!
В приемной, замерев на своем месте как статуя, сидела Клавдия Степановна. Ее лицо, некрасивое, с крупными морщинами, выражало безнадежность. Увидев нас, она только покачала головой.
– Шеф у себя? – спросил Лугин тревожно.
Клавдия Степановна печально кивнула.
– Он что, уже там?! Сириец этот? – испуганно уточнил Лугин.
Клавдия Степановна кивнула еще печальней и закусила губу.
– Блин! – Лугин с досадой щелкнул в воздухе пальцами и повернулся ко мне. – Не успели! Чего теперь делать-то?
Он почесал подбородок. Из-за двери, ведущей в кабинет, доносились мужские голоса. Один высокий, надтреснутый, Никиты Виссарионовича. Другой – густой и более низкий, по всей видимости, принадлежавший арабу. Мы стояли, переглядывались и слушали. Голос Никиты Виссарионовича делался все громче и в конце концов перешел на крик.
– Ты что себе позволяешь?! – кричал Никита Виссарионович. – Ты как посмел такое сказать?!
Ему ответили. Так тихо, что ничего нельзя было разобрать.
– Что значит тебя неправильно поняли?! – гремел Никита Виссарионович. – Готовиться надо к экзаменам! Ясно?! Тогда тебя тут понимать будут! Где ты тут евреев нашел, я тебя спрашиваю?! Евреи, понимаешь, ему не угодили! Совсем распоясался! Да-да… Девок водишь в общежитие! Занятия прогуливаешь! Это что, тоже евреи виноваты?! Пастернак, видите ли, ему не угодил! Пастернак у него еврей! Да ты знаешь, кто ты после этого?!. Ты – сам еврей! Вот ты кто! Засранец эдакий!
Мы с Лугиным переглянулись.
– Всё… приплыли! – тихо прокомментировал Лугин. – Колобок закатился за лобок… Эх, на десять минут бы пораньше… Может, это, зайдем разрулим?
– Да вы что! – замахала руками Клавдия Степановна. – Совсем уже?! Ой, не знаю, мальчики…
Откровенно говоря, я вообще не понимал, почему мы все должны волноваться. Но на всякий случай тоже сделал скорбную физиономию.
– Еще услышу что-нибудь подобное, – раздавался из-за двери голос Никиты Виссарионовича, – вылетишь у меня из страны! Понял? А теперь – марш отсюда! Чтобы духу твоего здесь больше не было! Ты…
Он, видимо, начал постепенно успокаиваться, потому что заговорил тише, и мы могли различить только отдельные слова.
Лугин повернулся к Клавдии Степановне.
– Скандал, – произнес он упавшим голосом. – Чего теперь будет-то? Нас же всех, весь отдел… вместе с ним, под одну гребенку. Может… Давай, Аствац, все-таки зайдем…
– Может, обойдется? – неуверенно спросил я.
Лугин решительно двинулся к запертой двери.
– С ума сошли! – зашипела Клавдия Степановна и поднялась во весь рост со своего места. – Куда?! Я те зайду! Знаете что, мальчики… А ну-ка давайте-ка отсюда. Оба. От греха подальше. Вы ничего не слышали… я – тоже…
Но тут за нашими спинами послышался топот, и дверь, та, что вела в коридор, распахнулась. В приемную со всех ног влетела буфетчица Валя. Ее физиономия в рыжих кудряшках, обычно всегда светившаяся добродушием, выражала ужас, словно она только что увидела Михуйло, вооруженного бейсбольной битой.
– Виссарионыч у себя?! – громко крикнула она, ни к кому конкретно не обращаясь.
Мы с Лугиным расступились, пропуская ее к кабинету шефа.
– Куда?! – опомнилась Клавдия Степановна. Но Валя уже распахнула дверь и, встав в проходе, принялась голосить, тяжело дыша:
– Никита Виссарионыч… миленький… Беда! Там поварихе плохо, Лидии Иванне… Прямо на кухне. Упала и лежит!
– А чего ко мне?! – гаркнул в ответ голос Никиты Виссарионовича. – Скорую вызывай скорей, дура!
– Да уж вызвали… – она отступила на шаг, и в дверях появился Никита Виссарионович в расстегнутом пиджаке. Вслед за ним показался тот самый сириец. Это был молодой парень с глубоко посаженными темными глазами, семитским носом-рогаликом и густой черной бородой. На его белой футболке была изображена большая красная змея, разинувшая пасть.
– Здрась, – неуверенно произнес Лугин.
Никита Виссарионович коротко качнул головой.
– Так, парни, и ты, Валя, – скомандовал он. – Айда за мной. Посмотрим, что там.
– Клава, – он задержался у стола Клавдии Степановны и тряхнул несколько раз в воздухе указательным пальцем: – Позвони на вахту, чтоб пропустили. У тебя аптечка есть?
Клавдия Степановна вытянула руки по швам и твердо доложила:
– Нету, Никита Виссарионыч…
– Так заведи! – разозлился он. – Вишь, какие обстоятельства! Лугин! Идешь со мной! И ты – тоже…
Он легонько стукнул меня по груди указательным пальцем.
Тут я вспомнил, что не сдал ключ. Это означало, что тот, кто придет учить в аудиторию 114, туда не попадет. Но уйти было нельзя. Остаться, впрочем, тоже. Я еще вспомнил, что закрыл дверь аудитории только на один оборот и решил, что, постоянно думая о ключе, мы никогда не станем свободными, и всегда будем поворачивать его только однажды.
– Я тоже пойду! – вдруг объявил сириец, да так громко, что все мы вздрогнули и дружно повернули головы в его сторону.
– Что ты? – переспросил Никита Виссарионович, словно очнувшись.
– Я – тоже… – повторил араб с неожиданной твердостью в голосе. – Я медицинское училище кончал.
Лугин коротко хохотнул и выжидательно поглядел на шефа, словно приглашая его посмеяться. Но Никита Виссарионович оставался серьезен. Он сделал шаг к арабу, и лицо его потеплело:
– Вот, значит, как, да? Эскулап, значит? Ну, тогда давай… иди… покажи нам, эскулап, свое искусство.
“Эскулап” решительно направился в сторону выхода, и мы, толкаясь плечами, вышли вслед за ним.
У поварихи Лидии Ивановны, как оказалось, случился банальный обморок. Из тех, что часто случаются с крупными женщинами в душных помещениях. Эскулап-сириец – выяснилось, что его зовут Халиль, – растормошил повариху, привел в сознание и препроводил в приемную Никиты Виссарионовича. Там Клавдия Степановна ее заботливо уложила на диван и накрыла красным клетчатым пледом, а потом уселась за телефон отменять вызов скорой помощи.
Полчаса спустя мы сидели в кабинете Никиты Виссарионовича и пили армянский коньяк: Лугин, я, Никита Виссарионович и Халиль.
– Молодцом, – повторял Никита Виссарионович. Он смотрел на Халиля с такой нежностью, что можно было заподозрить самое невероятное. – Нет, ну правда, парни. Если молодцом – так уж молодцом!
Все как-то быстро опьянели, говорили громко, невпопад. Никита Виссарионович рассказывал анекдоты, Лугин ржал как лошадь и все время почесывал заросший подбородок. Я ругал российскую систему образования. Один только Халиль хранил молчание. Он обводил осоловелыми глазами кабинет Никиты Виссарионовича, китайское царство евроремонта, и блаженно улыбался.
– Колбаску, колбаску бери, – напутствовал его Никита Виссарионович. – И лимончик. Ты сегодня герой!
Халиль очумело кивал и продолжал улыбаться.
– Кстати, парни, – вдруг вспомнил Никита Виссарионович, – а вы чего приходили?
– Да мы… – начал было Лугин, но тут Халиль вдруг закрыл глаза и, свесив голову, стал медленно заваливаться с кресла. Мы с Лугиным дернулись его подхватить, но тело не удержали, и оно сползло прямо на ковер, очень аккуратно, произведя тем не менее легкий стук.
– Блин, – оторопело сказал Лугин. – У нас сегодня не институт, а какое-то обморочное отделение городской больницы.
Он привстал и сделал мне знак рукой:
– Давай-ка его за руки, за ноги и на диван.
– Погодите, – подал голос Никита Виссарионович, – не трогайте, пусть отлежится.
– Ну хоть на диван давайте…
Никита Виссарионович помотал головой и налил себе в стопку коньяка.
– Сядь, я те говорю…
Он поднес стопку ко рту и ловко ее опрокинул, даже не поморщившись. Потом поднялся, шагнул через распростертое на его пути тело и, подойдя к своему столу, на котором стоял деревянный орел, нажал кнопку коммутатора: