Ссориться снова мне не хотелось. Я только закатил глаза и покачал головой:
– Зачем я тебе нужен, если я такой плохой…
Катя потянулась через меня голой рукой к столику.
– Тебе сигарету? – спросил я.
– Ага… и зажигалку…
– Здесь нельзя курить.
– Мне, милый, можно. Это тебе не Лондон. Тут мне всё на свете можно.
– Так я это… не понял… зачем я тебе нужен-то?
Она закурила, перевернулась на спину и подтянула одеяло повыше. На ее загорелом лице появилась улыбка.
– Зачем? Это бабский вопрос. “Зачем я тебе”, – передразнила она. – Только бабы задают такие вопросы, да и то, если дуры…
Катя, злобно подумал я, разглядывая ее лицо, быстрее всех на свете сообразит, как нахамить, как задеть за живое. Это все потому, что она раньше играла в КВН. И весь ее юмор – родом оттуда. А меня одноклассники не взяли в команду. С тех пор – это от зависти, наверное – мне никогда не нравились все эти кэвээнщики, все эти “веселые” и особенно “находчивые”. Клуб находчивых… Придумали же. Возвели в добродетель самое противное свойство человеческой натуры. Мне вдруг пришло в голову, что где-нибудь, наверное, есть Клуб злых и находчивых. Это когда красивые толстожопые бабы, которые друг друга ненавидят, собираются вместе и заводят светский разговор.
Но ее хамство надо пресечь… В конце концов, кто тут мужчина?
– Знаешь что, дорогая…
– Ладно, шучу… – перебила она и выпустила дым. – Иди сюда, поцелую… Вот так…
Мы поцеловались. От нее приятно пахло духами и дорогими сигаретами.
– Кать, мы будем?
– Главное – от злости не обделайся… Можно подумать, ты мне очень нужен…
Катя вдруг отодвинулась, потом приподнялась на локте и затушила сигарету.
– Ты же преподом собрался работать, да?
– Я, к твоему сведению, уже работаю…
– Работаешь?! – она развеселилась. – Ну так значит, тебя уже имеют и без моего участия. А замуж я за тебя не пойду, не волнуйся.
– Катя, прекрати!
– “Катя, прекрати”, – передразнила она и сделала гримасу. – Ты бы хоть из вежливости спросил почему.
– Почему?
– По кочану, ясно?
– Вот теперь, Катя, действительно ясно. Мы будем сегодня?
Катя внимательно на меня посмотрела. Лицо ее вдруг сделалось серьезным.
– Понимаешь, я раньше хотела замуж. Очень хотела. А потом поняла, что брак – это каждый раз одолжение.
– То есть…
– Ну, блин, мы на что-то закрываем глаза, и это до поры до времени, до первого скандала. Смотри.
Она села на кровати и закрылась одеялом.
– Вот парень, положим, женится. Ну и говорит себе: я такой тут самый-самый, а у нее попа тощая, ну ладно, зато сама добрая и грудь есть. Ладно уж, женюсь. А потом, когда ссора, он обязательно себе скажет: “Как так?! Это я ей одолжение сделал. У нее попа тощая, так я ничего, терплю, а она еще рот разевать смеет”. Ну а девка – свое там себе думает. Но то же самое. Я вот такая супер, он при мне лох лохом, так еще и что-то мне говорить смеет.
– Катя, а мы-то тут при чем?
– А при том, что ты мне тоже одолжение сделаешь.
– В чем? – я укоризненно смотрю на нее снизу.
– Ну, как? Ты весь такой ученый, умный, честный вон. На работе прям герой России. Так собой гордишься. И бедный при этом. А я тебе хоть и богатая, а подстилка, да еще за деньги трахалась, проститутка значит. Женишься – будешь потом всю жизнь от себя в восторге: вот какой я молодец, снизошел до нее; а я, если пасть разину, ты сразу – как так?! Она еще мнение тут имеет, шлюха?! Ну а у меня, дорогой, другая картина. Я вот такая вся красавица, в деньгах, в поклонниках, а ты лох чилийский. Я тебя осчастливлю браком – так ты прыгай до потолка и вякать не смей.
Я засмеялся, но Катя оставалась серьезной. Она снова легла на постель и положила под голову руки:
– Зачем нам все это? Нет, милый, давай уж как есть.
Мы помолчали.
– Катя, – спросил я после паузы. – Мы будем?
– Слушай, – она сердито встряхнула прической. – Уже десятый раз спрашиваешь. Сам-то как думаешь? Чего мы тут лежим?
Маршрутка выезжает к большому мосту. Здесь ровное пространство, открытое всем зимним ветрам, чистая обозримость, награждающая взор туриста крепостью, собором с позолоченной иглой, могучей гранитной набережной и многочисленными дворцами на той стороне реки. Сейчас сумерки, и все это достояние скрылось бы во мраке, если бы не электрическая подсветка. Она подчеркивает здешнюю контурность и правильную геометричность.
Мост тоже подсвечен – весь в фонарях, огнях, светящихся указателях, предостережениях. В это время дня посредине моста обычно царит только тихая автомобильная возня и по бокам мелькают тени пешеходов. Мост словно успокоился, задремал, прижался тушей к Неве, перестал вскакивать, разыгрывать перед всеми ваньку-встаньку. Но это лишь его уловка. Когда-то с ним все было иначе. Когда-то здесь стояли бомбисты с приклеенными кучерскими бородами и с узелками в бережных руках. А потом… Но что было “потом”, почему-то сейчас не додумывается. Мост не спит. Он притаился, чтобы взорваться, прыгнуть, нырнуть в веселый сон пережитых лет, где есть всё: и это салатное здание института, и Никита Виссарионович, и Марк Ильич, и Валя, и Лугин, и араб Халиль.
Снова – звонок. Опять кому-то понадобился. Смотрю на экран – номер неизвестен.
– Алё, – в трубке голос Никиты Виссарионовича.
“Он что, экстрасенс? – думаю. – Звонит, когда я проезжаю мимо”.
– Узнал?
Я молчу. Окна института святятся. Может, он смотрит откуда-то сверху, видит эту маршрутку.
– Давай не дури, а? Слышишь?
– Слышу, – говорю. – Вы ж подписали.
– Мало ли чего я там подписал, чтоб тебя, дурака, поучить. Незачем тебе уходить. Потом ведь сам жалеть будешь.
– Я уже жалею.
– А чего уходить-то? Тут всё только что разрешилось.
– В смысле? – говорю.
– “В смысле”, – передразнивает он. – Новости смотреть надо. Тут этого папашу сегодня приняли. Сидеть будет. Так что его сыночек в пролете.
– Мне-то что?
– Как ты ушел, мне ректор сразу позвонил, чтоб под контроль все взято было. Я документы посмотрел по Алле Львовне, там столько нарушений, путаницы. Да-да. Короче, увольнение отменяется. Доволен? Можешь Алле Львовне позвонить – обрадовать.
– Сами и звоните…
– Ишь какой ты.
Маршрутка останавливается на светофоре. В окне – разноцветные огни автомобильных фар. На тротуаре в темноте одинокие пешеходы. Они едва видны.
– Ладно, чего я тебя, в самом деле… Короче – сам думай, но недолго, понял?
– Понял…
– Всё, – смеется он. – Екатерине Федоровне тогда привет. Она меня помнит.
Какое-то время сижу завороженный, пока до меня не доходит смысл последней фразы. В трубке короткие гудки. Вздрагиваю, как от неожиданного укуса. Откуда он знает? Хотя… эти всегда всё знают. Что говорим, что едим-пьем, с кем спим… Ладно, выясним.
Я чувствую, что в маршрутке потеплело. Наверное, заработала печка. Хотя – не знаю – нет тут, наверное, никакой печки, а просто слишком много человеческого тела и теплой одежды. Снаружи – тающее в темноте Марсово поле. Я вдруг начинаю ощущать всем телом, что оно, заваленное снегом, нисколько сейчас не остывает, а, напротив, только разогревается. Всеми своими клумбами, клубнями, кустами, ветками деревьев.
Да и сам город зимой только и делает на самом деле, что разогревается, будто готовится к чему-то главному, к новой жизни. Дома́ разогреваются центральным отоплением, а люди – всем чем угодно: пуховиками, шерстяными кофтами, кальсонами. Закутавшись, человеческая материя преет, разбухает. Разбухают и преют смыслы, мысли, замыслы. Даже слова – и те тоже преют, разбухают, теряют очертания. В книгах преют рисунки, буквы, знаки препинания.
Да что ж такое? Звонят и звонят! У меня уже ухо нагрелось. Ах, вот оно что! Наташка! Нет, пусть катится. Не буду подходить.
Буду глядеть в окно. Позади – Троицкий мост, переживший бомбистов, кровавые революционные зори и два переименования. Если ехать дальше – по Садовой к Невскому – там впереди Публичная библиотека, книжное место, где в девяностые я прятался от либеральных реформ.
Телефон долго и настойчиво звонит. Потом затихает и тут же снова принимается гудеть. Ладно…
– Чего тебе надо?
– Слушай, это мелко – не брать трубку!
Говорит прямо как тогда, когда я издевался над профессором. Тревожный знак. В тот раз она тоже сказала “мелко”. А вечером мы уже лежали в постели…
– Чего… тебе… надо?.. – повторяю я, аккуратно разделяя слова.
– Извини меня…
– Не извиняю… Еще чего-нибудь?
– Я же извинилась, – в ее голосе фальшивое смирение.
– Ты извинилась, но тебя не извинили. Всё, разговор окончен.
– Ну погоди.
– Чего годить-то?
(“И почему я не вешаю трубку?”)
– Ну, не виноватая я, просто взбесилась на тебя тогда. Слушай, она тебя сильно ударила?
– Иди к черту!
– Ну, прости. Женщин надо прощать. Слушай, у меня есть дело…
Я нажимаю кнопку “разъединить”, а потом выключаю телефон. Вот тебе дело.
– Слушай, у меня есть дело… – Наташа позвонила, когда я убирался на кухне. Скоро должна была прийти Катя, и мне не хотелось, чтобы она видела мой хлев.
– Чего случилось-то? – я достал сигареты и зачем-то выглянул в окно. Внизу на Политехнической улице уродливый снегоуборочный агрегат, рыча мотором, боролся с огромным сугробом.
– Я тут как раз возле твоего дома, можно зайти?
Я щелкнул зажигалкой и закурил.
– Нет, не можно. Я сейчас занят.
– Да буквально на минутку.
“Черт! Как снег на голову, – подумал я. – Очень некстати”. Через два часа ко мне должна была прийти Катя.
Из-под окон раздался резкий свист. Снегоочиститель остановился и заглох.
– Наташа, – сказал я, затягиваясь сигаретой. – Это твое дело… оно до завтра подождать не может? А то ко мне тут… это… прийти должны.
– Котинька, ну пожалуйста…
– Наташа, ну, блин, говорю же, не могу… ко мне прийти должны…