Я потянулся рукой к блюдцу и стряхнул в него пепел.
– Кто? – спросила она ласково. – Очередная баба, да?
– Да при чем тут баба…
– Ну котя, я уже у твоей парадной стою… Мне пописать надо срочно.
– Ладно… – вздохнул я. – Заходи… Только давай недолго…
Я сделал быструю затяжку и потушил сигарету.
Уже через минуту она протягивала свое синее пальто.
– На́, повесь… на улице такая холодина, ты не представляешь! Чаю мне сделаешь? Где тут у тебя свет включается? Я уже забыла…
Наташа заперлась в туалете, потом вышла, чмокнула меня в щеку, будто клюнула. Прошла на кухню, уселась за стол, подперла кулаками свои толстые щеки и безо всяких предисловий принялась говорить о каком-то сыне своей пожилой родственницы, который вроде как собрался поступать к нам в институт, но еще не решил, на какой факультет, а отец, инженер-электрик, – против, потому как в семье вроде как все технари. И еще тут случилось зайти в магазин и купить зимние сапоги, австрийские, вроде, когда примеряла, все было нормалек, а теперь вдруг – раз и жмут. Наташа прихлебывала чай, то и дело поправляла челку, закуривала одну за другой сигареты и так усердно разговаривала на несколько тем одновременно, что я совершенно одурел. Просто ритмично кивал головой в знак согласия и повторял как робот, что постараюсь помочь. Как тут можно было помочь, я, откровенно говоря, сам не знал, но мне очень хотелось, чтобы она поскорее убралась.
Время шло, а она все сидела, болтала. У нее были большие, красивые глаза. Наконец я ей сказал, что пора. До прихода Кати оставалось, наверное, всего минут сорок. Наташа поднялась и сказала, что ей нужно в ванную, “буквально на секундочку”. Я включил ей там свет, а сам пошел продолжать убираться на кухне. Тщательно вымыл все тарелки, все чашки, вытер их, поставил на сушилку, потом взял полотенце и вытер стол. А Наташа все не выходила.
– У тебя там все в порядке? – спросил я ее минут через пять.
– Да, да! – весело откликнулась она. – Сейчас выйду.
Я ушел в комнату и включил телевизор. Показывали КВН.
На сцену вышел молодой человек в очках. Согласно сценарию, он изображал нашего президента и разговаривал почему-то стихами:
– С Бушем спорили на даче
У кого премьер богаче.
Оказалось, что богаче…
Тут молодой человек взял короткую паузу, выдохнул и объявил:
– Михаил Михайлович Касьянов.
Зал взорвался от смеха. Я тоже засмеялся вместе со всеми, хотя это было ничуть не смешно. Мельком показали крупного мужчину с тяжелым лицом. Он растерянно улыбнулся – видимо, не вполне понимал, как реагировать.
Прошло еще минут пятнадцать – Наташа по-прежнему была в ванной.
– Наташа! – я снова начал к ней стучаться. – Что за фигня?! Ты уже там полчаса!
Ответа не было, только плеск воды. Я запаниковал, заметался по квартире. Несколько раз подходил и дергал дверь в ванную, кричал, чтобы она выходила. Все было напрасно. Думал даже выбежать на улицу, встретить там Катю, уговорить ее куда-нибудь уйти. В кафе, например, посидеть. Или в парк – погулять. И тут как раз раздался звонок в дверь. Катя явилась чуть раньше. Я знал, что дверь в таких случаях нужно открывать сразу.
– Привет!
Катя шагнула через порог, подставила мне щеку для поцелуя, потом отстранилась, вылезла из шубы и осталась в черных джинсах и блузке болотного цвета. Лицо у нее было счастливым. Я давно заметил, что чем лучше у нее настроение, тем мрачнее она одевается. И наоборот – если она в ярком, то жди беды.
– Проходи… – произнес я упавшим голосом.
– Что с тобой?
Я не успел ответить. Дверь ванны распахнулась, и в проеме показалась Наташа. Она была совершенно голая и пятилась на нас задом, вытирая волосы крошечным полотенцем.
Я выругался матом.
Наташа обернулась, заметила Катю и с жеманным смущением прикрыла низ живота полотенцем:
– Ой, простите…
Катя слегка подняла брови и вопросительно на меня посмотрела. Ее лицо в этот момент было очень спокойным, почти умиротворенным. Наташа ласково улыбнулась Кате:
– Ой, простите… Я прям даже не знаю. Автограф дадите, а?
Катя, не оборачиваясь на нее, продолжала молча меня разглядывать. Я на всякий случай сделал шаг назад и произнес, глядя ей в лицо:
– Кать, ну это, не знаю… старая знакомая… Пришла, сказала на минутку… а сама – видишь…
Катя участливо покачала головой и повернулась к Наташе:
– Вы, наверное, торопитесь?
Потом принялась стягивать сапоги. Наташа юркнула обратно в ванную. Через минуту выскочила уже одетой, схватила пальто и, весело нам подмигнув, проскользнула к входной двери.
– Пока, зайчики!
Катя стащила сапоги и стала высматривать на полу тапки. Дверь громко хлопнула. Я нагнулся, нашел под вешалкой тапки и услужливо поставил перед Катей:
– Вот!
Она выпрямилась, молча сунула ноги в тапки, потом сделала шаг и со всей силы влепила мне пощечину.
– Катя!
– Это чтоб умнее был…
– Кать, она сама…
– Я понимаю, что сама. Думаешь, совсем дура? Молодая была – сама еще не такие подлянки устраивала.
– Да я серьезно…
– Хватит! – она отмахнулась. – Серьезно он… Давай лучше бери пакет. Там у меня все: еда, вино.
Хочется поесть и выпить. Маршрутка сворачивает к обочине, останавливается, и к нам залезает мужчина в грязном полушубке. Он расхлябанно плюхается на сиденье рядом со мной, и в нос щедро ударяет запах перегара.
Отворачиваюсь к окну и вижу возле фонаря человека в военной форме. В уголке рта тлеет огонек сигареты. Солдат? Офицер? Не разглядеть. Мне вдруг приходит в голову, что перед тем как пойти к Кате, нужно заглянуть в аптеку.
И фонарь, и красные зори над мостом, и ночь, и библиотека, которая рифмуется с аптекой, – всё это вдруг само собой складывается в дурацкое стихотворение, кем-то уже дважды сочиненное:
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Стоит солдат у фонаря.
Открылася библиотека.
Встает кровавая заря.
Я достаю телефон и снова включаю его.
– А я тебе говорю: не знал ты Лёху! Не знал! – втолковывает мне мужчина, тот самый, который подсел на Марсовом поле. Мы оба вылезли возле Гостиного двора, маршрутка наша давно уехала, и теперь стоим на улице и разговариваем. Вернее, говорит он, а я зачем-то слушаю. У него – небритая костистая физиономия, лоб весь в ссадинах и красной шелухе, нос обсыпан черными точками угрей. Одет в рваный бурый полушубок откуда-то из советских времен и спортивную зеленую шапочку-петушок – оттуда же.
Мой собеседник запускает руку в карман, извлекает наружу стеклянную флягу, в которой плещется золотистая жидкость.
– Будешь? За Лёху?
– Нет, – говорю, – спасибо.
– Ты чего? – растерянно произносит он. – Я ж не каждому предлагаю… За Лёху-то?
Про “Лёху” он мне начал рассказывать еще в маршрутке, что “вместе в саперном служили”, что парень был “золото”, мастер на все руки – мог “и рыбачить, и херачить”. А тут взял да и помер пять лет назад.
Мимо нас куда-то спешат люди, топчут грязный снег. Он тает, ритмично чавкает у них под ногами.
Мужчина тяжело вздыхает и, подумав, объявляет:
– Вот и Лёха такой был, значит… Сидит себе иной раз, молчит, курит, херню какую-то себе думает… Со стороны – долдон долдоном… как ты вот… Я такого не приемлю! А достанешь при нем бутылку – всё! Цветет человек!
Он громко шмыгает носом и, помолчав, пытается продолжить:
– Помер Лёха…
На глазах у него выступают слезы. Я стараюсь всеми мышцами лица изобразить сочувствие, но он глядит в сторону. Кажется, наш разговор, слава богу, движется к концу.
– Погоди, – говорит он. – Я те дорасскажу, что есть. Жена у него, значит… Несчастная баба. Раз в год прихожу, сидим, выпиваем, Лёху вспоминаем. А потом, значит… того…
Он смолкает и делает глоток из фляжки.
– Здесь нельзя, – говорю. – Употребление спиртных напитков в общественном месте…
– Можно… – он морщится и занюхивает выпитое грязным рукавом полушубка.
– А чего вы… “того”… Ну, с его женой?
– Чего-чего? – ворчит он, уставившись себе под ноги. – Трахаемся мы… Вот чего! Она всегда просит, чтобы я ее того… Отказать неудобно, женщина все-таки, ты ж понимаешь… А мне оно надо, думаешь?
Он смотрит мне в глаза, трясет пальцем и с решимостью объявляет:
– Мне оно не надо! У меня жена, да еще Ирка с работы… А тут эта Лёхина… У нее уж… сиськами в футбол играть можно… Неохота… понимаешь? А надо! Надо, в память о друге…
Он рубит ребром ладони воздух.
В этот кульминационный момент в моей куртке звонит спасительный телефон.
– Ты где вообще?! – сердито спрашивает Катин голос и сразу же пропадает.
– Иду… – зачем-то отвечаю я в уже онемевший телефон. – Сейчас иду…
Не отрывая телефона от головы, махнув свободной рукой Лёхиному другу, я удаляюсь, оставив его посреди тротуара растерянного, одинокого, с флягой в руке…
Вокруг огни, шум, проезжают автомобили, город торопится, толкается, куда-то катит, по Невскому, по Садовой. Я шагаю вдоль Гостиного двора, мне навстречу – море лиц, витрин, огней… Всего так много, что это никак не ухватить – ни умом, ни взглядом… Я вливаюсь в этот разбухший поток жизни и чувствую, как мои руки, ноги, туловище наполняются новой странной силой, а голова – глупым приятным добродушием.
Санкт-Петербург – Комарово – Палермо, 2015–2018