Если первый комом – не надо истерик, проклятий. Бабушка не виновата. Дедушка не виноват. Даже ваш текущий-предыдущий и последующий мудак не виноват. Вообще никто не виноват. Включая вас саму. Так положено. Первый блин – комом. Просто тщательно очищаете сковороду. Снова накаляете. Снова смазываете маслом – и снова половником разливаете туда жидкую массу: чшшш – ап! – шшш! – ап!
Первое «ап!» – переворот. Для этого нужна широкая лопаточка с тонким краем. Рано или поздно вы найдёте свою безупречную лопаточку (к той безупречной миске, к той безупречной вилке, к тому безупречному миксеру, к той безупречной сковороде). Но сейчас сойдёт любая. У меня этих лопаточек – дюжина. И каждая – хороша. Но всё ещё нет безупречной. Я уже давно могу переворачивать блины руками, но безупречной лопаточки у меня всё ещё нет. Но я не теряю надежды. Хотя безупречная лопаточка мне уже давно не упала. Что-то напоминает, да? Нет?
«Здравствуй, бабушка!»
Каждый блин, уложенный в тарелку, смазывается сливочным маслом.
Подавать с чем угодно. Сметаной. Сёмгой. Икрой. Варёными яйцами с луком. Скумбрией. Мясом. Соленьями. Водкой. Из блинов можно вертеть блинчики с чем бог на душу положит. А можно не вертеть. Рядом положить.
Просто, как чернила, перо и бумага. Можно сотворить «Войну и мир». При должной старательности.
Тем же, кто пока «Здравствуй, бабушка!», рекомендую потренироваться на фальшивых, «на скорую руку»: стакан молока, стакан воды, стакан муки, одно яйцо, столовая ложка сахара, одна треть чайной ложки морской соли, щепотка соды. Смешиваете тёплый стакан молока с тёплым стаканом кипячёной воды, в этом мутном коктейле размешиваете стакан муки (просеивая! Сейчас в ассортименте ситечки такие-сякие, включая милых крошек). Мешаете тщательно. Никаких комочков! Комочки в жидком тесте – всё одно что ЭКО для вашей старенькой бабули. Не поймёт. Споткнётся. Ну просто не сможет переступить через то, что вы, здоровый сорокапятилетний лось, ушли от красивой любящей жены, с которой у вас двое детей-подростков, и теперь какое-то ЭКО должно обрюхатить вашу непонятную Алёну, уже неприемлемую бабушкой. Так что вилкой работаем аккуратно, но сильно. Затем туда же – соль. И постепенно – одно взбитое яйцо. И жарим. На старой, проверенной, толстодонной, хорошо разогретой сковороде. Эти простейшие тренировочные бездрожжевые блины очень помогают молодым алёнам стать впоследствии теми самыми жёнами, которые могут жарить дрожжевые блины левой ногой, в любое время суток, в любом количестве. Не обращая внимания на боль, обиду и предательство. Блины – это как йога. Первая растяжка непонятна мозгу и неподвластна телу. А потом уже всё равно. Через мастерство.
«Здравствуй, бабушка!
У меня всё хорошо. Мы с Женькой развелись. У нас с Женькой всё хорошо. Но я женился снова. И с детьми у нас всё хорошо. А вот там, где я снова женился, детей пока нет. Нужны всякие вспомогательные технологии… Э… Короче, сейчас можно беременеть не так, как раньше, а по другому…»
– Тань!
– Что?! Чего орёшь?
– Как мне ей это написать?
– Да ничего не пиши! Твоей бабушке уже по барабану.
«… Я снова женился. Она самая-самая, единственная. Её зовут Алёна. Она очень любит и хочет детей. Правда, она совсем не умеет печь блины. Не то, что Женька…»
Вас любят или не любят не из-за блинов. Уметь готовить блины – это просто. Это просто самоуважение. Самодостаточность.
Ни к мужьям, ни даже к Масленице отношения не имеет.
Рецептов блинов – примерно миллион. Где-то непременно есть ваш. Совсем не обязательно тот, который мой. Точнее – обязательно совсем не тот.
И ещё: когда ваш ребёнок пишет прописи – оставьте их наедине. Ребёнка и пропись. Да пусть её испортит. Писать рано или поздно всё одно научится. А что Львом Толстым не станет – так не палочки, не кружочки и не крючочки тут виноваты. А если станет – так не ваших надрывов заслуга. И не их отсутствия.
Да и ничего хорошего в писательстве нет. Сплошные боль, обида и предательство. Боль от себя. Обида – на себя. Предательство прописей, казавшихся такими надёжными и незыблемыми.
На БЛИНЫ: мука, молоко, яйца, дрожжи, соль, сахар, сливочное масло.
Молодая картошка
– Как ты думаешь, что будет с Одессой? Что прогнозируешь?
– Ничего. Я могу только знать и помнить. Ещё картошки?
Короткий обрывок застольного разговора в начале июня 2014 года. Одесские события ещё слишком свежи. Ожоги на сердце.
В июне в Одессе начиналась молодая картошка. Тогда. Когда море было Чёрным. А одесситы знали и помнили, кто такой он, сын английского посла, прибывший в Россию в девятнадцать лет с одним чемоданчиком, чтобы отказаться от чина камергера, добровольно отбросив себя на восемь позиций вниз в Табели о рангах и отправиться поручиком на Кавказ. Чтобы с 1803 до 1812 самостоятельно дослужиться до положенного ему по рождению – генерал-майора (военное соответствие придворному чину камергера). Когда одесситы знали и помнили, как его зовут – того, кто в Бородинском сражении командовал сводными гренадерами (участвовавшими в битве за Шевардинский редут 24 августа и принявшими первый мощный удар на Семёновских флешах 26-го).
«…Когда мы встали позицией у Бородино, мне было приказано прикрывать наш левый фланг, где 24 августа у нас произошло серьёзное столкновение с неприятелем. Войска первой линии несли очень чувствительные потери, моя дивизия их заменила, а на следующий день, предшествовавший великой битве, я получил приказ занять и защищать три флеши, которые были сооружены для прикрытия нашего левого фланга, наиболее слабого участка линии наших войск.
26-го, на рассвете, началась битва, или, вернее, бойня при Бородино. Все силы французской армии были брошены против нашего левого фланга, а именно на флеши, защищаемые моей дивизией; более сотни артиллерийских орудий вели огонь по нашей позиции; и значительнейшая часть отборной французской пехоты под командованием маршалов Даву и Нея атаковала нас в лоб. Наши флеши были взяты штурмом после упорного сопротивления, затем были отбиты нами, снова захвачены французами, и снова отбиты, а вскоре, в конце концов, мы вновь потеряли их, из-за превосходства в силах, которые неприятель на них бросил. Я был ранен мушкетной пулей в бедро в ходе нашей первой контратаки на флеши, моя бравая дивизия была полностью расстроена: от почти 5 000 осталось не более 300 с одним полевым офицером, который не был ранен или получил лишь лёгкое ранение; 4 или 5 наших дивизий, оборонявших флеши, постигла почти такая же участь.
Урон, который понесли французы, был столь же ужасен; можно сказать, что ⅘ потерь в сражении пришлись на долю нашего левого фланга, и хотя в результате мы не сумели отстоять своей позиции, французы потеряли слишком много, чтобы удержать в течение ночи то, чего им удалось добиться днём.
Я не намерен здесь вдаваться в ещё большие подробности этой битвы, которая не имеет равных в современной истории. Наши потери убитыми и ранеными простирались до 30 генералов, 1600 офицеров и 42 000 рядовых.
Потери французов, как я видел собственными глазами в рапортах из захваченных в Вильно бумаг маршала Бертье, составляли не менее чем 40 генералов, 1800 офицеров и почти 52 000 рядовых.
Мне перевязали рану прямо на поле, извлекли пулю и первые 3 или 4 версты меня везли в небольшой крестьянской телеге, одно из колёс которой было сбито пушечным ядром, и мы умудрялись ехать на оставшихся трёх.
Таким манером мне удалось добраться до моей собственной коляски, которая была в обозе армии, и здесь и очень скоро увидел великое множество генералов и офицеров легко и тяжело раненых: некоторые из них были моими близкими друзьями…».[9]
Когда в моей Одессе начиналась молодая картошка, по Колоннаде с видом на ещё Чёрное море и обратно – прогуливались люди, которые знали и помнили, кто приказал управляющему московского дома сбросить с подвод картины, бронзу, фарфор, книги, мебель, вина – и грузить на подводы раненых, а не майно. И эвакуировать раненых в имение Андреевское. А таки подпакованные управляющим скарбы сбрасывать по Владимирской дороге, подбирая бредущих людей. Знали и помнили имя человека, устроившего в своём имении госпиталь, где на полном обеспечении из личных средств было пролечено свыше пятидесяти офицеров и свыше трёхсот рядовых. Знали и помнили отчество человека, снабжавшего на личный кошт каждого рядового бельём, тулупом и десятью рублями. Знали и помнили, что это за граф такой, прибывший в действующую армию ещё хромая, передвигаясь с тросточкой. Знали и помнили, что «военное поприще графа озарилось в день Краонского боя блеском славы, возвышенной скромностью, обычною спутницей истинного достоинства».
Когда в моей Одессе начиналась моя молодая картошка, там ещё были люди, не понимающие, почему «режимный проспект» носит имя Тараса Григорьевича Шевченко, – человека, очень мерзко поступившего со своей благодетельницей-императрицей, любимой женой Николая Павловича (Первого), – а вовсе не того, кто долгих четыре года был главой нашего оккупационного корпуса во французской столице. Где ввёл для русских воинов строгие правила, хотя и отменил телесные наказания. И открыл школы для солдат, где преподавали старшие офицеры и полковые священники, обучая крестьян грамоте и счёту, чтобы и у тех и у других меньше времени на дурь доставало. Почему одна из самых прекрасных улиц старого центра носит имя автора премерзкой несправедливой оскорбительной тухлой эпиграммы на Белую Розу, – и Николай Павлович лишь посмеялся на пасквили в адрес себя, но не простил Шевченке оскорбления жены и сослал в солдаты. Почему не Михаила Семёновича Воронцова – того, кто из собственного кармана заплатил долги русской армии, продав имение Круглое, оставленное ему в наследство родной тёткой, небезызвестной для русской истории Екатериной Романовной Дашковой.