— Торговал керосином во время нэпа, — уточнила Катя.
— Все равно чуждый класс.
— Да он же на фабрике потом работал!
— Политическую незрелость проявляешь, Уржумова.
— Отстаньте вы от меня! — вспыхнула Катя. — Сама я знаю, с кем дружить, с кем ссориться. Чего вы к ней придираетесь?
— Зубоскалка она. Только и слышишь «хи-хи» да «ха-ха». Стишки в альбом переписывает, сам видел… Одним словом, мой тебе совет: найди себе подружку из цеха. Это я тебе, как отец, советую.
Сравнил! Да Катин отец зря ни одного человека не обидел… А ведь тоже, как и Воинов, революцию делал, хотя и не на фронтах, а в родном Успенске Советскую власть устанавливал.
Об этом разговоре Валька так и не узнала. Зачем обижать девчонку, отец ее тоже в могиле, да и нэпман из него был весьма сомнительный, поскольку торговал он всего три месяца.
Наконец настал день, когда Антон Петрович пошел по цехам прощаться. Катя стояла у машины ни жива ни мертва. Равнодушно вращался огромный вал, наматывая бумагу. Мерное гудение работающих механизмов наполняло самочерпку. Майский день врывался в пыльные окна, которые забыли помыть к празднику. Теперь уж ни к чему, подумала Катя, все равно летом пылятся, к октябрьским вымоем…
— Что-то у тебя нынче обрывов много, — сказала Кате уборщица, забирая в охапку испорченную бумагу.
Тут жизнь обрывается, а она про бумагу! Нет, не жизнь, конечно, а любовь, но это все равно.
Антон Петрович был уже в упаковочной. В раскрытую дверь было видно, как окружили его женщины, побросав работу. Он прощался с каждой за руку, продвигаясь вперед, но они шли следом, и некоторые из них вошли в самочерпку, продолжая разговор.
— Сапега у нас три года прожил, а вы всего один.
— Разве нам хорошего оставят! На хороших-то и Москва зарится.
— Да нет, не в Москву я, — с улыбкой отвечал Антон Петрович. — В Крым еду.
— Там небось жарко!
— Как в Крыму, — пошутил Антон Петрович.
— Чтобы счастье вам было! Много-много счастья!
— Спасибо. И вам тоже.
— Так всю жизнь и колесите по свету?
— Наш свет не так плох.
— Нет, надоест, пожалуй. Человек — он что дерево, корни пускать любит.
Сейчас пройдет мимо. И уже навсегда. Хоть бы машина остановилась, молила Катя. Но бумага с мягким шуршанием неслась по сукну прямо на нее.
— Поди-ка, милок, попрощайся! — заметив ее страдания, сказала уборщица. — Я посмотрю, ступай. Хороший человек, отчего не попрощаться.
Она едва сдержала себя, чтобы не побежать. Ведь он уже был в конце упаковочной, и работницы панкамеры заметно приотстали от него.
— А со мной-то забыли! — крикнула Катя. — До свидания, Антон Петрович!
На жалобный ее крик он обернулся. И увидел бледное ее лицо, светло-карие глаза, всем своим выражением зовущие его остановиться.
— Простите, я не заметил вас. Заговорили тут меня. До свидания! — Он взял ее руку, и дрожь Катиной руки невольно передалась ему. Странное чувство тревоги овладело им мгновенно. И вдруг он вспомнил. Да ведь это она приходила к нему в кабинет выписывать сукно на кофту. Девушка, не видевшая паровоза!
— Скоро вы увидите свой первый паровоз! — сказал Антон Петрович, чтобы хоть шуткой смягчить непонятную напряженность. — Очередь прокатиться на нем давно занята. Я помню.
— Вы едете в Крым? — спросила Катя. — В какой город?
— Еще не знаю.
— И никогда сюда не вернетесь?
— Я не люблю слова «никогда»… Но очевидно.
— Ну хоть в отпуск приехали бы. Как же так — не посмотреть на свою стройку, неужели сердце не позовет?
И вновь от ее настойчивых взволнованных слов повеяло на него чем-то необычным. Как будто мчался он на курьерском поезде, а стрелочник с запозданием сигналил ему красным…
— В отпуск — возможно.
— Да-да, приезжайте! — словно в забытьи твердила Катя и лепетом своим стала вдруг похожа на Зосю, которая всегда пугалась разлук. «Катя Уржумова — кажется, так ее зовут. Даже глаза у нее Зосины, светло-карие, теплые, как молодой мед».
— Прощайте, Катя. Я буду помнить о вас, будьте счастливы.
— И вы, и вы тоже!
— Милая, что же вы плачете?
И в этот миг, словно угорелая, вбежала в цех Валька.
— Антон Петрович, скорее! Москва на проводе!
Эх, Валька, Валька, недогадливая подруженька!
Лето в Сибири короткое: июнь, июль. Август уже не в счет. В августе по первому инею рыжики собирают.
Все свободное время Катя пропадала в лесах. То ходила за ягодой, то за грибами, то просто так — поплакать. Возьмет старый отцовский челн, легонькое весло, источенное волною, — и на Зимник. Плыть туда два километра, умаешься, махавши веслом. Зато как хорошо на Зимнике, так тихо. Только шуршат камыши, пропуская лодку. За камышами у самого берега вода теплая-теплая. Снявши юбчонку, в одной рубашке бродит Катя по воде, пугая юрких пескарей, или влезет на черную корягу и, обхватив мокрые коленки, смотрит, как шевелятся на песчаном дне длинные водоросли. И все думает, думает, думает об Антоне Петровиче. Ведь он назвал ее милой. «Милая, что же вы плачете?» Ах, если бы он знал, что первое время после его отъезда она плакала о нем все ночи напролет.
Нового директора еще нет, и делами фабрики, как и предполагали, вершит Воинов. Ничего, справляется. Нашли залежи глины, построили немудрящий заводик, и уже появились в заводских сараях первые тысячи обожженных кирпичей. Приехали из Ленинграда строители ТЭЦ, обнесли место стройки дощатым забором, и сразу принялись выкладывать новую кирпичную трубу. Могучее красное горло ее с навесной воздушной лесенкой так и уперлось в небо. Теперь в Успенске две трубы — старая и новая, но старую, наверное, потом сломают. Скоро фабрика будет отапливаться торфом, а не дровами.
— Посмотрел бы Антон Петрович, что тут без него делается! — частенько говорила подружке Катя. И не без умысла говорила. Вдруг болтливая Валька возьмет да и скажет: «А знаешь, Геннадий Иванович письмо от него получил, всей конторой читали».
Но не шлет писем Антон Петрович: видно, захватили его горячие крымские дела.
А через год — письмо от тети Поли. Зовет она к себе племянницу Катерину на постоянное жительство. Ох, как обрадовалась Катя возможности попасть в Крым, а может, и найти Антона Петровича! Но радость ее тут же померкла. Как же оставит она мать с ребятишками?
— Ничего, поезжай, доченька. Мите нынче шестнадцать минет, пойдет на фабрику. С коровой как-нибудь перебьемся. Я Полю знаю. Двадцать лет терпела не звала, а теперь, видно, помирать собралась. Свой человек глаза закроет, и то легче. Да и что тебе сидеть с нами?
И вот Катя в Крыму. Работает, учится, бережет тихую старость тети Поли. Мысли об Антоне Петровиче стали спокойнее. Если он в Крыму, то найдет его Катя во что бы то ни стало. И если она выжидает, то лишь затем, чтобы явиться перед ним не успенской неловкой девушкой, а настоящей горожанкой. Катя много читала, «сбивала с себя успенские сучочки», как писала она матери. И ни за что не надела бы теперь самодельную зеленую кофту из отработанного фабричного сукна.
Однажды в трамвае услышала разговор: неподалеку от города, в рыбацком поселке работают водолазы.
— Корабли затонувшие поднимают, да? — поспешно спросила Катя. — А вы не скажете, как туда проехать?
Почему бы и не сказать?
Едва дождалась воскресенья, чтобы уехать в поселок с первым трамваем.
И вот мчится она в открытом вагончике по виноградникам, мчится мимо лиловатых гор (солнце взошло багровое, к ветру), мимо редких белых домиков татар-хуторян. Уже с утра день обещает быть жарким, млеющим, как говорят в Сибири, и таким сухим, что перехватывает дух, словно в жаркой бане. Вагончик гудит, как закипающий самовар. Гудят рельсы. И глухим гудением вторят им лиловатые горы. А за горами, наверное, гудит море, только здесь, в долине его не слышно. Давно надо было поехать в этот поселок и поспрашивать, не работает ли там товарищ Яник. Заметный же человек, и фамилия такая, что сразу запомнишь. Ох, как недостает Кате напористого и нетерпеливого характера сибирской подружки. Валька давно бы нашла адрес! У той в жизни никаких сомнений. Полюбила — знайте все, кого она любит! Разлюбила — и об этом знайте! А уж если обидится Валька — не взыщите, на всех перекрестках кричать станет.
Вот и поселок. Небольшая бухточка среди гор, с очень узким выходом к морю. Вода в бухте, как застоявшаяся, — зеленая. Легкие рыбацкие лодочки застыли у берега. Тихая вода в бухте, никакой зыби не видно. Белые каменные дома окаймляют берег, а на противоположном берегу стоит санаторий, а может, и дом отдыха.
Катя постояла подле купален, где в этот ранний час никого еще не было, и, не зная, с чего ей начинать поиски, пошла в гору к видневшейся башне. Узкая тропка вела ее все выше и выше, чистый сухой воздух ласкал лицо, потом вдруг сразу повеяло свежестью моря, и оно открылось перед нею, как второе небо… Такой ласковой голубизны, такого утреннего покоя, когда не бьется еще ни одна волна, Катя никогда не видела. Голубой простор заворожил ее надолго. Антон Петрович мог быть только там. Теперь она знала это точно. Меньше всего водолазы живут на берегу, особенно в такую погоду. Она стала вглядываться вдаль из-под руки, но сверкающее море слепило.
Было очень жарко. И Кате хотелось есть. Она так торопилась утром, что даже чаю не выпила. А тут еще тетя Поля со своими расспросами — куда да к кому. Ничего она не знает, просто едет в рыбацкий поселок.
От голода Катю даже подташнивало, и она покинула берег, чтобы спуститься в столовую. Здесь, несмотря на ранний час, уже сидели посетители. Надменная официантка принесла Кате стакан киселя и пирожок с повидлом.
— Скажите, пожалуйста, — обратилась к ней Катя, — у вас тут водолазы работают?
— Кто-кто?
— Водолазы.
— А вам зачем?
— Знакомого ищу.
— Хорош знакомый, если скрывается!
Грубиянка, даже кисель не дала доесть, так и выхватила стакан из рук. Что ж, Катя не гордая, спросит у кого-нибудь еще. Она вышла в городок и направилась вдоль набережной, читая вывески. Их оказалось не много: сапожная мастерская, парикмахерская, починка примусов. Набережная была еще пустынной — выходить на улицу жители, видать, не торопились. Даже пляж оказался пустынным, и Катя, сбросив платьишко, с удовольствием растянулась на песке. Так и пролежала здесь часов до трех, время от времени окунаясь в воду. Позднее, конечно, народу было полно, и та злющая официантка прибежала на часок, чтобы поплавать в глубокой зеленой воде. Одеваясь, она весьма подозрительно посматривала на Катю. У Кати даже настроение пропало спрашивать о водолазах. Да и нехорошо как-то.