Секретарь растерянно потрогал очки на толстой переносице. Потом взглянул на рассерженную Катю и громко рассмеялся.
— Ой, молодец, Уржумова! Откуда ты взялась такая ежастая. Правильно критикуешь. Так и держи курс. Ну, здравствуй. Ветрищев моя фамилия.
Он энергично тряхнул ее руку, продолжая улыбаться.
— Надеюсь, у тебя все хорошо.
— А ты не надейся. Я по алгебре кол получила.
— Кол? — Ветрищев перестал улыбаться. Простодушное лицо его с белесыми бровками на смуглом лбу стало озабоченным. — Это в переводе — единица?
— В переводе — единица.
— Плохо. Я бы сказал, позор. Вечерница?
— Да, Петрищев.
— Ветрищев, — поправил он, не обидевшись. — Как же тебе помочь? Способностей, видно, к математике нет.
— Да не ставь ты мне диагнозов! — взмолилась Катя. — За две минуты все определил: и пассивная я, и не способная… А если я просто сплоховала — этого ты не допускаешь?
Катина рассудительность ему понравилась. Но еще больше нравилась она сама. Силой и здоровьем веяло от ее рослой фигуры.
— Если у тебя не ладится с математикой, приходи ко мне в комитет, позанимаемся.
Эту готовность помогать ей примечала она и в других заводских ребятах. Говорят о математике, а сами в глаза глядят…
— Спасибо, Ветрищев.
— Зови меня лучше Алексеем.
— Спасибо, Алексей. В общем, запиши меня в безнадежные.
Тут уж он возмутился по-настоящему и стал уверять ее, что безнадежных на свете нет, кроме капиталистов. И то некоторые перевоспитываются. Бросить техникум ей никто не позволит. Еще два года, и она станет хорошим специалистом. Одним словом, он берет над нею шефство!
И снова Катя усмехнулась. Горячность Ветрищева она одобряла. И вообще, видимо, он славный, искренний парень, хотя и некрасив. Такому парню можно довериться, как подруге, и даже определенно можно. И вдруг она ощутила в себе эту странную потребность — довериться. Высказать все, как на духу. И послушать, что на это скажет такой правильный человек, как Ветрищев. В его порядочности она не сомневалась ни минуты. Есть такие люди, которым веришь сразу.
— Послушай, Алексей… Вот что я хочу сказать тебе… — Катя еще робела, не зная, как продолжить свою мысль, и главное — какими словами сказать о себе, чтобы он понял ее не превратно. — В общем, я недавно у вас работаю, подружек не завела, а надо мне посоветоваться. Очень деликатный у меня вопрос, ты даже удивишься.
— Что такое? — встревожился Ветрищев, полагая, что Катя хочет признаться ему еще в одной провинности. — Я надеюсь, ты не настолько легкомысленна, чтобы…
— Успокойся, отметок я не подчищала. Ты ведь так подумал, да?
— Так значит, это не по учебе?
— Да что мне учеба? — рассердилась Катя его недогадливости. — Право, я думала о тебе иначе. Пожалуй, и говорить теперь не стоит.
— Нет, скажи, — попросил Ветрищев. — Если что томит, скажи.
Но он уже вспугнул ее внезапную доверчивость. Стоит ли? А Ветрищев ждал. И голубые глаза его под толстыми выпуклыми стеклами смотрели на нее ободряюще, с неуловимой улыбкой.
— Какой-нибудь сердечный вопрос, да? Что ж, бывает. Мне всякое приходилось выслушивать, должность у меня такая. Ты не бойся, я не болтлив.
— Чего мне бояться, — прошептала Катя, наклоняясь к станку, который она выключила, чтобы смазать. — Просто посоветоваться надо.
— Но ведь не у станка же ты будешь советоваться, раз вопрос такой деликатный. Кончишь работу — зайди в комитет.
— Ладно, там посмотрим.
Она вся покраснела, словно уже призналась Ветрищеву, что любит Антона Петровича. А сердце, уставшее от радостной тайны, по-прежнему требовало: скажи!
— Может, зайду, — пообещала наконец Катя. — Только ты сделай так, чтобы у тебя посторонних никого не было.
И вновь Ветрищев посмотрел на нее умными, все понимающими глазами.
Он и в самом деле думал, что у Кати произошла какая-то сердечная катастрофа. Совсем недавно одна комсомолка советовалась с ним, оставить ей ребенка или не рисковать, потому что парень оказался ненадежным.
Поэтому когда Катя под вечер зашла к нему и сказала, что все у нее в порядке, что человек, которого она любит, честен и дело, очевидно, кончится так, как и положено кончаться благополучным историям, он посмотрел на нее несколько разочарованно.
— И это все, что ты хотела сказать?
Катя ошеломленно молчала. Ей казалось, что сказала она непомерно много.
Но она ошиблась. Только в первую минуту показалось Ветрищеву, что вся эта история обычна.
— Постой… Я как-то сначала не осознал, извини, пожалуйста. Значит, ты все эти два года любила его, а он не знал. Но теперь он знает и все-таки…
Дальше этого «все-таки» Ветрищев определенно еще не разобрался.
— Может, ты все-таки ошиблась? — спросил он Катю. — Ну, сколько лет может продолжаться его горе?
Катя об этом не думала.
— Ты не понял главного, Ветрищев. Когда любят, никаких вопросов себе не задают. Задают вопросы те, кто смотрит со стороны. Во-первых, им виднее, во-вторых, они любят пофилософствовать на этот счет.
Он обиделся.
— Выходит, я тоже со стороны, и ты уличаешь меня в желании пофилософствовать? Но, согласись, я вовсе не набивался в истолкователи твоей любви. Зачем же ты мне все рассказала?
Катя виновато опустила голову.
— Я здесь совсем одна. Как-то легче, если поделишься. Столько лет молчала, даже Вальке, подруге своей, не призналась. А теперь не могу — надо было мне рассказать, понимаешь?
— Ну-ну, — сказал Ветрищев, смущенный ее откровенностью, — разве я упрекаю тебя за это? Со мной многие ребята делятся.
Тут он невольно посмотрел на Катю дольше, чем бы следовало. А у нее после откровенного разговора так нежно алели щеки. По давнишней своей привычке теребить косу теребила она ее и сейчас, небрежно перекинув через плечо.
— Все у тебя будет хорошо, — почему-то грустно сказал Ветрищев. — Вот увидишь, и даже скоро.
— Ты так думаешь? — встрепенулась Катя. — А почему? Почему ты так думаешь, Ветрищев?
Ответа она не получила. Ему так хотелось, чтобы она поскорее ушла с глаз долой.
С этого дня не шли дела на ум Алексею Ветрищеву. Вновь и вновь принимался он вспоминать необычный свой разговор с Катей Уржумовой.
Хмурый, бродил он по заводу, умышленно не заглядывал в механический, где работала Катя. А как его тянуло заглянуть туда! Может, у нее есть новости? И тут же спрашивал себя: какую именно новость хотел бы он услышать? Во всяком случае, не о том, что она выходит замуж!
Потом он засел в своем невзрачном кабинетике, чтобы ни один черт не спрашивал его, о чем он вздыхает. Надоели ему эти расспросы. И кто бы мог ожидать, что его комсомольцы проявят такую повышенную чуткость?
В субботу после гудка Катя опять зашла в комитет. Она уже давно поборола свое смущение, и теперь видеть Ветрищева для нее было необходимостью. Скромный парень, выдержанный, даже пооткровенничать с ним можно. Ведь подруги у нее на заводе все равно нет.
— Здравствуй, Алеша. Ты что такой хмурый?
— Нет, я ничего. Присаживайся.
— Некогда мне. В поселок сейчас поеду. Может, поручения какие будут?
Он посмотрел на нее с удивлением. Какие могут быть у него поручения в рыбацком поселке?
— Ну как же, ведь ты сказал, что я пассивная, так хочу исправиться. Там пионерский лагерь. Может, заехать?
В ее словах был резон. В пионерском лагере он не бывал с той поры, как его открыли.
— Ладно, сам как-нибудь соберусь.
— Так поедем вместе, — предложила Катя, — это как раз по пути.
Ветрищев даже испугался. Нет, он не хотел быть третьим.
— Нет, Катя, нет. Сегодня я никуда не поеду.
— Тогда в следующий раз. Мы вместе заедем в лагерь, а потом к Антону Петровичу. Ты должен с ним познакомиться. Он тебе понравится, вот увидишь.
— Можно будет, — без энтузиазма согласился Алексей. Воровато оглядел Катю. Он ненавидел себя за этот взгляд, но чувствовал, что иначе смотреть на нее не мог.
А между тем она вела себя непринужденно. Открыла шкафчик с книгами, полистала Пушкина и Алексея Толстого. «Дай-ка мне тряпочку, я хоть пыль с книг сотру». Потрогала кактус: «Что же ты его не поливаешь?» И наконец, плюхнулась на диван, прислонясь, к его потертой спинке.
— Расскажи мне что-нибудь, Алеша!
— Так ведь ты же ехать настроилась.
Она вскочила, засмеялась.
— Да, да, еду! Ну, тогда прощай.
Уже с порога махнула ему маленьким чемоданчиком, в котором она носила спецовку. И стоило ей закрыть за собор дверь, как она тут же забыла о хмуром Ветрищеве. Ее наполнило чудесное ожидание встречи. Она забежала домой только затем, чтобы швырнуть чемоданчик и сказать тете Поле, куда она едет. «Смотри, поздно не задерживайся», — наказала старушка. «Да-да, — беспечно отозвалась Катя, — все будет в порядке».
Она всегда любила субботы, а эту — особенно. Первая ее суббота с «ним».
Едва дождалась трамвая. Дачники торопились за город, и потому оба вагона были полными. Рядом с Катей сидела расплывшаяся женщина, уперев в толстый живот корзину. В ней попискивал цыпленок, видимо оставшийся от продажи, и все пытался высунуть клюв сквозь прутья. Женщина, всякий раз вызывая смех пассажиров, легким щелчком отпугивала его в глубь корзины.
В этот субботний день все казалось Кате доступным, возможным, овеянным радостными красками юга. Горы в сизоватой дымке, изумрудно-зеленая бухта, шпалеры виноградников, оранжевые горки абрикосов у лоточников — все вместе это имеет одно название: счастье! О, если бы знала Катя, что произойдет на раннем рассвете! На рассвете двадцать второго июня сорок первого года…
Легким шагом вошла она в рыбацкую слободку и, тихонько напевая, направилась на ту сторону бухты, где стоял заветный дом. Он стоял у самой воды — каменный домик, крашенный синей краской. В прошлый раз прямо с пляжа они пришли сюда и на терассе пили чай, который кипятила на керосинке Катя. Заслышав, что Яники дома, пришла было тетя Настя, соседка, выполняющая ту же роль, что и Пелагея в Успенске, но Антон Петрович тут же отправил ее обратно: «Не беспокойтесь, у нас теперь Катя есть». Ну кто бы еще так сказал, чтобы порадовать ее сердце? «Катя есть»!..