Прошло еще два дня. Уехала Клавдия. Теперь Лида осталась в комнате вдвоем с Викентьевной. Новых им не подселяли, так как ждали большого заезда.
Сказать по правде, Лиду уже потягивало домой, на Унжу. Хорошо бы попасть туда до дождей. Очень ненадежна эта береговая, хваленная мамой дорога! Интересно, как там Вера? Вышла она замуж за своего Борьку? Вера такая — ждать не будет. «Счастье расторопных любит» — вот ее теория.
Еще Лида вспомнила (уже напоследок, когда передумала почти о каждом, кого знала) о трактористе Нурулле. Очень смешной парень. Они с директором, как два петуха-забияки. Черный петух да рыжий. Скачут, скачут друг перед другом. «Не буду я перегружать машину! — кричит Нурулла. — Хотите, чтобы гусеницы слетели?!» А у Федора Лукича свои соображения. Ему вывозку подай, план! Выполнишь план — всему леспромхозу премия будет.
Ну как не рассказать о татарине Нурулле Михаилу Никитичу?!
— А слышали бы вы, как он свои татарские песенки поет. Играет на гармошке и поет. Песенки эти какие-то кругленькие. Так и наматываются на гармошку, как цепь из колодца.
Она была польщена, что это ее сравнение тут же попало в записную книжку писателя.
Посмотрела на него — загорелого, широкогрудого, на тихие серые глаза его, которые навсегда запали в ее душу, и вдруг сказала:
— Разлука нам с вами, Михаил Никитич. Уезжаю я завтра.
Он искренне огорчился. Вроде бы и не ожидал, что может такое случиться.
— Неужели завтра, Лидочка? Вы ничего не говорили.
— А что говорить? Тут уж ничего не сделаешь.
— И то правда. Ах вы, стрекоза моя милая!
Он обнял ее, привлек к себе и как-то бережно, обидно для Лиды, поцеловал. Обидно потому, что следующего поцелуя не последовало.
— Обещайте мне, Лидочка, что вы никуда не уедете из своего поселка.
— Зачем? — шепотом спросила Лида.
— Я приеду. Город Макарьев, правда? Старинный купеческий город. Он был ярмарками своими знаменит. Там белые каменные дома, правда? И ресторан «Унжа». Если город стоит на реке, так непременно в нем имеется ресторан такого же названия. А чтобы добраться к вам от Макарьева — нужно долго-долго ехать высоким берегом. И река все время будет справа. Видите, я все запомнил. Хорошо, что мы встретились. Помолодел я лет этак на десять…
А я стала старше, с грустью подумала Лида, и тоже, наверное, на десять. Так почему же ему хорошо, а мне тягостно? Нет, нет, спохватилась она, все это неправда, я стала богаче. Он многому меня научил. На море научил смотреть, песни научил слушать… Только… только почему же все-таки мне хочется тех поцелуев, о которых рассказывала Вера?
Возвращались они опять в темноте, и на черной неубранной пашне таинственно желтели последние дыни. Лида была спокойна и уже не боялась, что спутник ее как-то проявит свое чувство. Одни учат любви, другие красоте. Вот и вся правда.
Михаил Никитич вспоминал Лиду долгие годы и всякий раз, когда ему не давалось задуманное, собирался ехать в лесной поселок. В тот самый, куда ведет заманчивая дорога — вдоль реки, справа.
1965
ШУРКА-ЛЕТЧИК
В конце марта Шурка в последний раз катался на лыжах. Снег уже рассыпался, как сахарный, и теплый ветерок свистел в ушах, когда Шурка, пригнувшись, летел с пригорка, норовя не попасть на обтаявший бугорок. Старой лыжне, казалось, нет конца, потому что в Антроповском колхозе земли хватало. Недаром именно здесь в конце войны совершил вынужденную посадку боевой самолет Ивана Брусницына.
Иван Брусницын — это Шуркин отец… А Василий Егорович, муж матери, — тоже отец. Только не Шурке, а старшим его брату и сестре. Вся эта путаница потому, что Василий Егорович погиб на фронте, и она, вдовая в двадцать пять лет, встретила на своем пути летчика Ивана Брусницына. Пока чинили самолет, он прожил у нее два месяца. Говорят, что обратно на фронт она провожала его в желтом шелковом полушалке, в праздничной жакетке и, несмотря на март, в летних туфлях, купленных еще покойным Василием Егоровичем.
Двинь-цвинь! — донеслось из леса. Шурка помчался на голос птицы. Чтобы там на тесной лесной тропинке постоять, задирая голову к посветлевшим макушкам сосны. Его всегда тянуло смотреть ввысь. За эту его привычку Да еще за отца Ивана Брусницына прозвали парнишку на деревне Шуркой-летчиком. Он не обижался: летчик так летчик, чего же в этом плохого!
Чуткая тишина вечернего леса встретила его на знакомой тропинке. Снегу на деревьях совсем не осталось. Он лежал только на земле и казался клочьями грязной ваты. Еще деньков пять, и от зимы помину не останется. Шурка опять задрал голову: где же певунья?
И вдруг сзади налетело что-то лохматое, жаркое, подшибло Шурку под коленки и, пока он пытался подняться, стало лизать его прямо в лицо.
— Бобка, пошел прочь! Да откуда ты взялся?!
Бобка покорно лег рядом. Рыжие бока его тяжело ходили. Он был чем-то похож на лису. Наверное, лукавством. И как бы в довершение этого сходства на кончике его носа белела подозрительная пушинка…
Ну, так и есть, опять он гонялся за курами!
— Это у тебя откуда? — закричал на собаку Шурка, уже предчувствуя те неприятности, какие ожидали его дома. — Ты кур треплешь, а я отвечай?!
Бобка лег на спину и поднял лапы кверху. Капитулянт он был заядлый. Тогда Шурка вздохнул, подобрал лыжные палки и помчался в деревню.
Первое, что он увидел, войдя в калитку, — это множество перьев. На крыльце спиной к Шурке сидела мать и отпаивала из блюдца странно кургузого петуха…
— Где собака?
— Так ведь живой петух-то…
— Где собака? — повторила мать уже сердито. — Или ты не слышал, что я спрашиваю.
Шурка, конечно, слышал. Но он пытался спасти Бобку, который предусмотрительно задержался на улице.
— Не шуми, — степенно попросил Шурка. — Привычка у тебя шуметь по пустякам.
Кажется, что он такого сказал? Но мать вспылила и стала упрекать его за все на свете: и за собаку, совсем не нужную во дворе, и за оторванные на ботинках подошвы, и даже за то, что он без спросу (будто ему пять лет!) убежал кататься на лыжах.
— Тебе что! — шумела она. — Ты разве о чем-нибудь думаешь? Это моя забота хозяйство вести, да еще одеть-обуть тебя надо! Вон какой дылда вымахал!
— А ты не обувай, — обиделся сын. — Я обновок не прошу.
— Может, и кормить тебя не надо?
Шурка опешил. От новых ботинок он еще мог отказаться, но от еды…
— Чего глазами моргаешь? Виноват, так и помалкивай. Всего тринадцать, а разговаривает, как взрослый. Обновок он не просит! Да с каких доходов мне их покупать? Отец притаился, глаз сюда не кажет. Люди говорят, в Москве его видели. Окликнули, а он скорей в троллейбус влез…
— Иван Брусницын? — не поверил Шурка.
— А кто же еще! Наши, антроповские, его видели, зачем им врать. Лучше бы не говорили. Так заболело мое сердце, так заболело…
Она выпустила петуха из рук, выпрямилась во весь рост и прошла мимо Шурки на огород, чтобы там, прислонившись к старой яблоне, наплакаться вволю.
Утро застало Шурку в пути. По талой мартовской дороге он шагал в соседнюю деревню, к родственникам. Вчерашний разговор с матерью так и оборвался. Не посмел Шурка бередить ее рану. Мать считалась на деревне брошенной. Это горше и обиднее, чем вдова. Сразу после окончания войны она еще пыталась отыскать летчика, писала на Украину в то село, что было его родиной, но никто оттуда не отозвался. То, что он не погиб, она знала твердо. Последние письма его были мечены маем, месяцем победы.
Шурка и раньше подумывал, что надо бы разыскать отца. Но мать сказала, что обойдутся они и без Ивана Брусницына. Видно, стыдилась старших своих детей — Виктора и Лидии.
Теперь же, после вчерашнего разговора, сомнений у Шурки не было. Разыскать отца должен он, Шурка. Ну, не совсем самостоятельно, а при помощи дяди Степана, бывшего фронтовика, разведчика. От него, брат, не ускочишь, найдет!
Хорошо, допустим, найдет дядя Степан летчика, а дальше что? — спрашивал себя Шурка, старательно обходя на дороге большие талые лужи. Что будет дальше, он не знал. Да и не важно это. Главное — убедиться, что летчик Иван Брусницын действительно есть на свете. Пойдет Шурка служить в армию, а там все ребята отцами хвалятся, особенно у кого отцы военные.
Так в серьезных размышлениях дошагал Шурка до деревни. Вот и знакомый дом с нарядным крылечком, изукрашенным резьбой. Дядя Степан старательный. Он и сам, как добротная хоромина, — крепок, высок и надо лбом желтая резьба кудрей, которым завидуют все девки.
Но дяди дома не оказалось, а тетка стирала, согнувшись над корытом, и едва обернулась на почтительное Шуркино «здравствуйте».
— Каким тебя ветром?
— Каникулы у нас…
— Ну, раздевайся. Мать-то как поживает?
— Хорошо, — не совсем уверенно ответил Шурка.
Тетка сразу обернулась красным распаренным лицом.
— Уж, поди, хорошо… Как лишилась законного мужа, так и не живала она хорошо. С Василием Егоровичем, верно, обеспеченно жила. Да и так не бросил бы ее колхоз — вдовы все в почете. И зачем она с летчиком этим связалась?
Шурка побагровел. Тетку Дарью он всегда недолюбливал: уж больно она языкатая, и нет у нее к людям подхода, как говорит мать.
— Пойду я на улицу, — сказал Шурка, — там подожду дядю Степана.
— Ладно, раздевайся, уж больно обидчивый. Вон идет твой дядя Степан, сейчас обедать станем.
Шурка облегченно перевел дух и в нетерпении сам распахнул дверь, чтобы впустить в нее хозяина.
— A-а, это ты, сынок, — приветствовал тот племянника. — А я вот с фермы, телятник перегораживал. Давно ты у нас не был. Когда же я тебя плотницкому делу обучать стану? Может, сегодня и начнем?
Речь дяди Степана лилась легко и весело. Шурка отвечал ему в тон, что, дескать, плотничать он готов, да только не сегодня, не уйдет от них время, а вообще-то он уже подумывает, кем ему стать — может, летчиком?
— А что же, вполне доступно, — ответил дядя, садясь за стол рядом с племянником, — парень ты здоровый, да и голова у тебя смекалистая. Небо, оно, брат, каждому не дается…