Так и вертится на языке у дяди словечко о летчике Брусницыне: дескать, давай, племянник, равняйся на отца, но не сказал дядя Степан этого словечка по своей деликатности. Шурка благодарно посмотрел на него.
— А я к вам, дядя Степан, за советом пришел. Отца хочу разыскать.
— Брусницына? — удивился дядя. — Ну и ну. Чего это?
Тетка сразу затараторила:
— Я сразу догадалась, как только в дверь он ввалился. По глазам его прочитала. Стоит на пороге, мнется, шапчонку то на лоб, то со лба сдвинет. Нет, скажи, чего надумал! Да зачем он тебе спонадобился?
— Подожди, Дарья. Это кто же тебя надоумил, рынок?
— Никто, — поспешно заверил Шурка, боясь, что тетка начнет строить всякие догадки насчет матери.
— А может, мать? — осторожно спросил дядя.
— Нет, нет, ничего она не знает. Я сам по себе. Не маленький ведь. Наши, деревенские, говорили, что в Москве его видели, в автобус он садился…
— Разговаривали с ним?
— Да нет… — покраснев за отца, ответил Шурка. — Они окликнули, а он…
— Ошиблись, — сказал дядя. — Поверь мне, сынок, ошиблись. Не поверю я, чтобы Иван Брусницын к знакомым людям не подошел.
— А ты почем знаешь? — загорячилась тетка. — Нынче мужчины ветреные, от законных детей скрываются, не то что…
— Помолчи! — прикрикнул дядя.
Потом подсел к Шурке, обняв его за плечи, как бы оберегая от чего-то.
— Плохо об отце не думай. В тот год, как он у матери твоей жил, я как раз на побывку домой приезжал, дело-то к концу шло. Видел его. Располагающий человек, лицо такое открытое, честное. Вот только понять не могу, что у них с Ольгой произошло. Разве повздорили чего? Гордая она да на решения быстра. Может, написала ему, что ты родился, а он того письма не получил. Пишет ей о том о сем, а о тебе ни слова… Это я, конечно, предположительно…
Верно, подумал Шурка, письмо о моем рождении могло потеряться. А мать обиделась, что летчик Брусницын никак не реагирует на эту радость. О том о сем, а о Шурке ни слова. Будто и не нужен он на свете! Ну, а если мать обиделась, то Шурка может себе представить, что написала она летчику Брусницыну!
— Не знаю я, что у них там вышло. Не говорит она, — краснея, прошептал Шурка.
— А то еще вариант есть, — продолжал фантазировать дядя. — Может, Иван с фронта калекой вернулся. Слепой или безногий. Бывает так? Не хочет быть обузой, вот и молчит.
Шурка осторожно освободил плечо из-под горячей дядиной руки. Прислушался к себе: жалости к инвалиду не было. Вот если бы повидать его хоть разок!
— Или же, наоборот, удачником Иван оказался, — продолжал дядя. — Может, в генералы вышел… зазнался.
— Нет, — сказал Шурка, решительно пресекая этим «нет» всякие иные догадки, — до генерала ему далеко. Он лейтенантом был.
Тетка Дарья усиленно моргала, стараясь сдержать слезу. Потом встала и ушла на кухню. Ну и чудачки эти женщины!
— Как хотите, дядя Степан, — сказал Шурка, — а найти мне его надо! Давайте официальный запрос сделаем.
Дядя задумчиво курил, смахивая пепел в кадку фикуса. Потом примял папиросу, побарабанил пальцами по столу и пошел в кладовку за чернильницей.
Через неделю началось половодье, снесло на реке мост, и почту в Антропово возили на лодке, с запозданием. Шурка нервничал. По его расчетам, давно должен был прийти ответ из военкомата, а письма все не было.
— Будет — сразу принесу! — успокаивала его почтальон тетя Мотя.
Мотя старенькая, с ревматизмом в ногах, забывчивая на фамилии. Едва растолковал ей Шурка, что если будет письмо на имя Горячева Александра Ивановича, то Горячев это он, Шурка!
— Ну-ну, — кивала тетя Мотя. — Раз по матери фамилия, то, значит, Горячев.
Мать об отце больше не говорила, но в голосе ее и в обращении с младшим сыном чувствовалась виноватость. Этого в ней Шурка не любил. Готов он стерпеть от нее любое, только не виноватость! Больно ему также видеть, как заискивает она, гордая, перед старшими своими детьми, когда те по субботам приезжают в родной дом из города с учебы: «С малиной не возитесь, Шуркино это дело, он и перекопает ее и сушняк обломит»; «Нынче Шурка скворешник новый сделал, сам догадался, я и не просила»… Дескать, не считайте его обузой, он парень с понятием.
Зря она это. С братом и сестрой Шурка живет ладно. Если б и Василий Егорович вернулся, не стал бы он ругать жену за Шурку. Все поминают его добрым словом, и конечно, права тетка Дарья; если б не постоялец Иван Брусницын, чем-то улестивший свою хозяйку, колхоз всегда бы оказывал помощь вдове героя.
Когда Шурка в избе один, он смотрит на портрет Василия Егоровича, который висит в простенке. То ли фотограф так постарался, то ли впрямь был такой неотступный взгляд у Василия Егоровича, только Шурке всегда кажется, что он ищет его глазами. Ищет, однако, не строго, а с едва уловимой усмешкой. Тогда и Шурка опускает свои голубые, брусницынские, глаза и тоже едва заметно улыбается. Сказать по правде, об этом человеке он осведомлен больше, чем о родном отце. И мать и старшие ее дети часто говорят о невернувшемся. Еще не так давно мать вслух читала его фронтовые письма. Было это в одну из грустных годовщин его смерти.
В сундуке, где хранятся письма Василия Егоровича, лежат и другие письма — Шуркиного отца. Они притягивают его словно магнитом. Спросил как-то у матери, нет ли у нее фотографии Брусницына, сказала, что нет. Просто не хочет показывать. А между тем все уверяют, что Шурка похож на него. Может, и верно. У матери волосы черные, гладкие, а у Шурки волнистые, как на ветру пшеница. И левая бровь у него слегка приподнята. Значит, было так и у летчика Брусницына.
Сегодня, когда мать уходила на ферму, Шурка, вроде бы углубленный в книгу, сказал:
— Ты не верь, что его в Москве видели. Дядя Степан этого не допускает. Говорит, не такой он человек. Чего ему от нас таиться?
— Вот как! Ты и у дяди Степана побывал? Зачем?
— Так… Повидаться. Дядя Степан говорит — может, он инвалидом стал, обузой тебе быть не хочет.
— Наговорит твой дядя Степан!
— А бывает, памяти человек лишится. Помнишь; картину смотрели?
— Ох, Шурка, Шурка, ты меня не успокаивай. И сам о нем не думай. Забудь. Мало ли чего я сгоряча скажу. Жили мы с тобой без него, проживем и дальше.
Она толкнула дверь и, сгорбившись, вышла. Из окна он проводил ее взглядом. По улице она шла уже прямо, в плюшевой своей потертой жакетке и в клетчатом полушалке. Походка у матери быстрая, а ведь Шурка точно знал, как тяжелы сейчас ее мысли! Ну, ничего, на работе рассеется. На работе-то она веселая, никому виду не подаст, что тошно ей жить без Ивана Брусницына. А Шурка знает. Ему тринадцать лет, и книжки, которые он выпрашивает у библиотекаря, рассказывают ему о многом, о Том, в чем никогда не признаются взрослые своим детям.
В окно кто-то постучал. Шурка выглянул, и сердце его дрогнуло: Мотя!
Он выскочил на крыльцо босой и чуть не смял поднявшуюся на ступеньки Мотю.
— Господи, вот чумовой-то! Давай расписывайся.
— Где, где расписываться?
И наконец, конверт в его руках. Он бросился с ним в избу, охваченный бурной радостью. Ответили! Ай да дядя Степан! Он и тогда уверял, что в военкомате сидят очень аккуратные военные люди. А ведь Шурка даже не открыл им, что он сын летчика Брусницына. Сделал запрос от имени бывшего однополчанина и боевого товарища.
Когда он вскрывал конверт, руки его дрожали. У него хватило выдержки посмотреть сначала на штамп, потом на подпись в конце бумаги. Писал какой-то подполковник Нестеров. В письме было не больше пяти строчек. «Уважаемый товарищ Горячев, — сообщал полковник, — на ваш запрос о летчике Брусницыне сообщаю, что таковой в личном составе армии не значится. Младший Лейтенант Иван Алексеевич Брусницын погиб в 1945 году при выполнении боевого задания».
Шурка сдавленно охнул и уронил бумажку на пол. Он тут же поднял ее и, все еще не веря, прочитал снова. Никак он не ожидал такой вести. Не ожидает ее, вероятно, и мать. Как она воспримет это известие? Какой Брусницын ей нужен — живой или мертвый?
«Не скажу, — решил Шурка, — покажу письмо лет через десять».
Он подобрал валявшийся конверт и сунул в него злополучную бумажку. Положить надо в сундук, на самое дно.
Щелкнув ключом, он приподнял тяжелую крышку и, перегнувшись, стал шарить в сундуке, на ощупь различая одежду. Рука его наткнулась на прохладный атлас материнской кофты. Она берегла ее и носила редко. Желтенькая, с белыми пуговками на груди. Шурка сдвинул ее в сторону и вдруг почувствовал, что в нее завернуто что-то плотное, небольшое, похоже, пачка писем! Отцовские!
Шуркин лоб стал влажным. Взять или не взять?
Он достал из сундука пачку и повертел ее в руках. Мать накрепко перевязала ее шпагатом. В душе Шурки шевельнулась обида. Перед кем она притворялась, что письма Ивана Брусницына ей безразличны? Насупившись, он развязал тугие узелки и вытащил из середины одно письмо, самое толстое. Оно было датировано январем сорок четвертого года.
Каждую минуту могла войти мать. Если она застанет его с письмом, неизвестно, чем это обернется. Пришлось бы сказать всю правду, а он отложил ее на десять лет.
После недолгих раздумий Шурка, чего с ним сроду не бывало, полез на печь. Если скрипнет дверь, он спрячет письмо в валенок. Кирпич был горячим. Шурка подстелил телогрейку и, примостясь поближе к свету, стал читать:
«Дорогая Леля, — писал отец, — я все еще не могу привыкнуть к тому, что мы с тобою расстались. Тысячу раз спасибо председателю колхоза, что привел меня к тебе на постой. Не сердись, я шучу даже тогда, когда мне грустно. Очень далеко мы с тобою друг от друга. Ты в одной стране, я в другой. Но куда бы я ни шел, все кажется, что иду к тебе, вхожу в твои сени с маленьким застекленным окошечком, открываю обитую войлоком дверь. А ты сидишь за столом в желтой атласной кофточке, которая тебе так к лицу!..»
Несколько строк в письме Шурка прочитал с пунцовыми ушами. Его удивило, что такой сильный, мужественный человек, как летчик, может писать женщине такое смешное и нежное. Потом стал читать дальше.