— А что, и приеду! — веселея, заверил Саша. — Этот ваш, как его, «опер», что ли, на пенсию не собирается? Кстати, чего это ты его «опером» окрестила?
— Так он давно пенсионер, бывший чекист. Наш, самохваловский. Интеллигенции у нас хватает, — с неожиданным апломбом сказала Клава.
Саша проводил ее до вокзала и там, не стесняясь, при всех, поцеловал на прощание. Очень нравилась ему самолюбивая насмешливая девушка. «Приезжай, семечек полузгаешь». Ну и чудачка!
Поезд давно скрылся в белых снежных вихрях, а он все стоял на платформе, как бы силясь увидеть сквозь них то суленое ему лето, с красной душистой земляникой под белыми березами.
1964
ВЗРОСЛЫЕ ДЕТИ
В августе и сентябре этот высокий прямой старик с аккуратной белой бородкой изо дня в день ходит на вокзал встречать поезда. Из других носильщиков, одетых по новой форме, которая будто бы соответствует форме носильщиков других стран, Петрович, как зовут старика, выделяется своим белым фартуком, степенностью пенсионера и еще тем, что он работает без тележки, то есть по старинке и опять же вразрез с установившейся вокзальной модой на Западе…
Что ему гнаться за модой? Он пенсионер, и этим сказано, если не все, то многое. Пенсионер-железнодорожник. Бывший стрелочник на тихом разъезде. Когда-то мимо него проносились чужие разлуки, встречи, счастье, а Петрович только указывал им путь своим желтым флажком. Мимо того разъезда поезда проносились и сейчас, тогда как жизнь Павла Петровича уже замедлила свой бег, и он, почувствовав приближение неизбежного покоя, попросился на пенсию, а попутно и в город. Он знал, что в городе жизнь продолжается все в том же весело-хлопотливом ритме, как будто мчится перед глазами бесконечно длинный пассажирский состав.
А хлопотливая городская жизнь нужна даже не самому Петровичу, она нужна взрослым детям — Иринке и Валерию, которые стали студентами в тот самый год, когда Петрович выходил на пенсию.
Заслуженного стрелочника уважили. Дали небольшую квартирку, как и просил он по скромности, в старом, но вполне благоустроенном доме. На новые дома он посматривал с опаской. Переезд в хорошую новую квартиру потребовал бы обновления мебели, шумного новоселья и множества всяких непредвиденных расходов.
Вот уже три года как он на пенсии. Три года учатся дети в своих институтах: Иринка — в медицинском, Валерий — в университете на биологическом. И вот уже три года как Петрович, пользуясь правом пенсионера на временную работу, каждый август и каждый сентябрь встречает поезда на одном из столичных вокзалов.
А вот и дом, где живет Петрович, вернее — семья Лебедевых. Это неподалеку от вокзала, в тихом непроезжем переулке, где тишина нарушается шелестом лип, а в субботние и воскресные дни лета звуками радиол, непременно поставленных на подоконник для всеобщего увеселения. Дом кирпичный, трехэтажный, разумеется без лифта и мусоропровода, и рядом с этим красным, хорошо сохранившимся домом стоят другие дома — где трех, где пяти этажей, и даже есть два домика одноэтажных, аккуратно обшитых тесом и покрашенных в кремовую, под камень, краску. Жильцы особенно ценят свой переулок — детные за то, что по нему не ходят машины, влюбленные довольны тем, что вечерами никто не мешает целоваться под липами, а пожилые не могут нарадоваться тишине, такой редкости в большом городе!
Петрович возвращался домой и размышлял о минувшем дне. Встал он сегодня рано, чтобы поспеть к курортному поезду. Встречать курортников он любил. Чемоданы у них легкие, новенькие, в чехлах. И даже фрукты курортники везут аккуратно, в круглых высоких корзинках, везут понемногу — для гостинцев, потому что фруктов в Москве, особенно осенью, более чем достаточно. Но нынче вместе с курортниками прибыли еще и будущие студенты, вызванные институтами для вступительных конкурсных экзаменов. Ах, боже мой, сколько ожидания и тревоги в их глазах! Но при виде Москвы тревога их тут же гасла, сменяясь восхищением перед великанами домами, перед площадью, где сверкает множество машин и благоухают, благоухают бесконечные ряды цветочниц… Тут уж Петрович, не помышляя о заработке, направлялся именно к такому бездоходному пассажиру.
— Ты, брат, того, не зевай! Москву и потом посмотришь. Машин-то видишь сколько, а сигналы запрещены… Гляди в оба! Небось в медицинский сдаешь?
Ему не терпелось поведать о том, что дочка у него медик. Будущий врач Ирина Павловна. При Пироговских клиниках практикует, в терапевтическом отделении… Но пассажиры народ неблагодарный, особенно молодежь. «Папаша, в энергетический как лучше всего проехать?»
Но все же случалось, вместе с наставлением о переходе в метро пассажир запоминал, что медицина — наука благородная, основанная на любви к человеку. Впрочем, разговаривать Петровичу было некогда. Дело в том, что Иринка, будущий терапевт Ирина Павловна, очень редко получала стипендию, которая, как известно, дается еще и за усердие. Хорошо, что поезда с юга приходят часто, и хорошо, что у курортников щедрая рука и легкие чемоданы.
Иринка была дома. И сын Валерий дома. И мать. Каждый из них встретил Петровича по-своему. Мать сказала: «Вот и отец». Валерий, приподняв голову от книги, поздоровался с ним одними глазами. А Иринка, не выпуская из рук горячего утюга, которым она разглаживала блузку, чмокнула отца в колючую щеку.
— Что так долго?
— Работал, дочка.
— Конечно, не гулял. Но ты все-таки помни, что у тебя семья. Кто будет меня воспитывать? Валерий говорит, что я совсем испортилась.
«Опять поссорились», — с тревогой подумал Петрович, расстегивая тесноватую тужурку. В последние годы он раздался в кости, огруз, и в нем уже ничего не осталось от когда-то статного молодцеватого Павлушки Лебедева. Годы сделали свое дело.
— Нет, ты все-таки послушай! — теребя его за рукав, капризно требовала Иринка. — Он говорит, что ты ходишь на вокзал из-за того, что я не получаю стипендию.
— Конечно! — подтвердил Валерий. — Неужели ты этого не понимаешь?
— Отлично понимаю. Но есть предметы, которые мне не даются.
— Да бросьте вы! — взмолился отец. — Нашли что обсуждать. Не дали стипендию — и шут с ней. Не столь уж она велика, чтоб о ней печалиться!
Иринка победоносно взглянула на брата. Она так забавно умела вскидывать свою гладкую черную головку, стриженную под мальчишку. Чудачка, отрезала косы. Теперь, когда она надевает клетчатую кофту и серые брючки, ее не отличить от брата. Только у него пошире брови, построже взгляд и в расстегнутом вороте ковбойки виден юношеский кадычок.
— Ах, папа, если бы ты знал, как он меня изводит с этой стипендией. Пилит и пилит! Честное слово, я когда-нибудь препарирую его, как лягушку!
— Да полно вам! — опять сказал Петрович.
Он прошел к себе за ширму и лег. К вечеру усталость давала себя знать. И голова от постоянных дум была не очень ясной. Видно, так уж скроен человек, что надо ему думать, беспокоиться за детей и вспоминать давно ушедшую молодость. Последнее вроде бы и совсем ни к чему. Была и ушла, что ж тут удивительного? Но все-таки думалось, и обязательно о ней, о своей безвозвратной молодости. Если сравнить ее с молодостью детей, то у них она летит беспечной птицей. Чем, например, отягощена головка Ирины? Окончит институт, получит назначение и хорошую зарплату. О том, чтобы искать работу, ей и думать не надо. Предложат не одно, а сразу семь или восемь мест. Выбирай любую больницу, в любом городе или поселке. И квартиру дадут и даже, если понадобятся, дрова. Потом она полюбит хорошего человека, и пойдут у них дети, которых тоже ждет вполне устроенная жизнь. У Петровича все было не так. Молодость прошла в бедности, в трудных поисках работы и счастья. Да, он добывал его с винтовкой в руках в те дни, когда под Москвой на предельной скорости вел мимо белых свой паровоз машинист Ухтомский. Было это в декабре, месяце снежном, когда кровь на снегу особенно ала… Не удержалась тогда Красная Пресня, сложил свою голову молодой Ухтомский… Но Петрович уже знал, как обращаться с винтовкой, и всегда гордился тем, что он был участником также и Великой Октябрьской революции.
Потом мысли его перекинулись к личной жизни. С Серафимой Ивановной он встретился уже немолодым, достаточно привыкнув к своему одиночеству в железнодорожной будке. Первая любовь кончилась тем, что Дашу Карасеву — девушку тихую и безвольную — отдали в богатый дом за единственного сына деревенского торговца. Случай довольно обычный по тем годам.
Обида давно позабылась. Да и Серафима Ивановна оказалась хорошей женой. Даже то, что она некрасивая, огорчало его только в первые годы. Дети пошли в отца — кареглазые, белолицые, с черными, лебедевской породы, волосами. Утром, когда они собирались в институт, Петрович налюбоваться не мог на Иринку — на то, как легко она скользила в тесной комнатушке, как, умывшись, смотрелась в зеркало — вся розовая, вся нежная от недавнего крепкого сна. Но все-таки… Петрович грузно повернулся на кровати, стараясь не приминать белоснежных подушек, — все-таки могла бы она при своем завидном здоровье и при отсутствии всяких забот учиться чуточку получше!
— Иринка! — окликнул он дочь. — Сегодня уже студентов встречал. Экзамены держать приехали. А у тебя ведь на осень какой-то предмет оставался… Сдала?
— Сдала! — ответила Иринка. Ширма скрывала дочь от Петровича, но, судя по голосу, он знал, что она сейчас стоит у шифоньера перед зеркалом, слегка приоткрыв для этого дверцу.
— На тройку сдала?
— Ну, конечно, на тройку. Будешь ругаться? — спросила она чуть обиженно.
Петрович промолчал. Зачем ругаться. Она и так знает, что он никогда не ругается. Стипендия пригодилась бы ей самой. Мало ли соблазнов у модницы?!
— Летом-то заниматься уж больно не хочется, — подала голос Серафима Ивановна. — Подружки то в театр, то на танцы… А Ирочка знай зубри сиди! Уж так нынче спрашивают со студентов, так спрашивают!
— Как же, зубрила твоя Ирочка! — насмешливо отозвался Валерий.