На такие письма Валька Черемных не отвечала. Не знала она, как надо отвечать на такие дурацкие письма. Насчет фабричных девчат, она сама хоть и конторская, но все знает и может написать. Ну, а рассуждать о море она не умеет. И вообще, если Вальку спросят, что она думает о своей уехавшей в Крым подружке, то Валька со всей откровенностью скажет, что Катерина всегда была немножко тронутая…
Так Катя Уржумова и не знала — строится новая ТЭЦ или не строится. Письма от матери она, конечно, получала, но они полны были наставлений, — как себя вести в чужом краю, где неопытную девушку всюду подстерегают неожиданности.
Как многие деревенские женщины, Катина мать боялась города. Может, потому, что никогда его не видела. Она и сестре своей Полине наказывала держать племянницу в строгости, не пускать одну вечерами. Но Катя, словно в насмешку над материнскими наставлениями, поступила учиться в вечерний техникум.
Осенью она опять писала Вальке Черемных:
«Работаю я теперь, Валька, на судоремонтном в механическом, а недавно поступила учиться в вечерний техникум на архитектурное отделение. А ты молчишь и ни на одно мое письмо не отвечаешь. Ладно, я не сержусь, ответь хоть на это. Что-то вошло мне в голову поискать в Крыму нашего бывшего директора Антона Петровича Яника. Он ведь тоже сюда уехал и работает с водолазами на море. Может, он писал кому из конторских? У бухгалтера Геннадия Ивановича спроси: ведь к ним-то Антон Петрович и в гости хаживал. Очень мне нужен его адрес. Если здесь, в городе, так тетя Поля за мальчиком могла бы присмотреть и вообще помочь по дому, если только Антон Петрович еще не женился…»
Последняя фраза Вальку весьма насторожила, а потом рассердила. Чего доброго, эта дурочка Катерина сама побежит к нему в домработницы, и тогда никаким архитектором ей не бывать. Знала она подружкину слабость к детям.
Спрашивать Геннадия Ивановича про адрес она не стала. Валька вообще полагалась на естественный ход событий. Судьба — так встретятся, не судьба — значит, и не надо. А на переписку, особенно с подругой, Валька смотрела и того проще — обойдутся они и без писем, нежности какие, еще на марки тратиться! Да и кто же это придумал, что без писем можно забыть подругу! Вот приедет Катька в отпуск к матери — тут уж они поговорят ноченьки напролет!
А Катя, не получая писем от Вальки, вдруг приуныла. И море уже не радовало ее. Сказать по совести, без Валькиных писем она бы прожила. Ведь встретятся же они когда-нибудь. Но Антон Петрович!.. Где же искать его на таком большом побережье без адреса?
Если бы Валька Черемных знала о таких мыслях Кати, она удивилась бы.
«Да ты что? — закричала бы она на подругу. — Ты, никак, влюблена в нашего директора? Как же ты мне не сказала?!»
Скрытность в дружбе — это ли не оскорбление.
Да что же Катерина нашла хорошего в таком долговязом человеке? В рыжем! У него и шаги-то, как у цапли, до того он задирает коленки!
Но ведь так представляет Антона Петровича только Валька. А Катя видит его иначе: высокий, худощавый, с аккуратным зачесом бронзово-медных волос. И вот когда уже знаешь, что у «рыжих» должны быть рыжие или карие глаза, вдруг поражает тебя в самое сердце, что они серые! Подумайте только — серые! Не юркие, не лукавые, а спокойные, очень спокойные серые глаза. Как будто ничего и никогда не огорчало его в жизни. Но ведь это неправда! Огорчало! Валило наземь! В гражданскую пули свистали над его головою. Слепил из-за угла пороховой огонь кулацкого ружьишка.
Катя знала всю его жизнь. Валька же и рассказала, потому что он при ней диктовал конторской машинистке свою автобиографию.
И как же странно все получается на свете. Вальке от этой биографии ни холодно ни жарко, а Катя, подруга ее, была сражена биографией Антона Петровича навсегда.
Вот, значит, какой он!
И уже совсем не из партийной биографии, но весьма немаловажная, опять же романтическая деталь:
Вдовец!
— Зосей ее звали, — рассказывала Валька. — Полька, наверное. Он ведь тоже не совсем русский. Яник! То ли белорус, то ли поляк. Ну, в общем Пелагея, которая у них в няньках, говорит, что жена Антона Петровича была настоящей красавицей. На портрете, что у него над столом висит, эта самая Зося с голыми плечами нарисована. Шейка такая длинненькая, и локоны тоже длинные.
Все фабричные девчата интересовались новым директором. А Катя больше всех. Он и сам захаживал в тот цех, где она работала, но услышать о нем от Вальки, сидящей в конторе и запросто входящей к нему в кабинет, было куда интереснее. Случалось, Валька и привирала. Будто бы в гостях, куда ее приглашали «из-за голоса», Антон Петрович все время просил Вальку спеть одну и ту же песню «По Дону гуляет казак молодой». С чего ему любить эту песню?
Все эти милые подробности недавней жизни одолевают Катю, когда вечерами она слушает лекции в строительном техникуме. Она представляет себе тихий Успенск, от которого до станции пятьдесят километров, успенское озеро, где отражается фабричная труба, а на взгорке за плотиной в густом липовом саду — длинный голубой дом, особняк бывшего владельца Успенской фабрики англичанина Ятеса. Об этом англичанине Катя и понятия не имеет. Он драпанул в свою Англию в восемнадцатом году. Но в некоторых фабричных семьях еще можно встретить на столах фарфоровые ятесовские тарелки с нарисованными розами. В голодном двадцать первом году их менял на картошку кучер Лука, который и нынче смотрит за фабричными лошадями. Была такая тонкая, нежно-звенящая тарелка и у Катиной матери.
Дремучие леса окружают родной Успенск, такие густые, что даже встреченый волк уходит от человека тихим шагом. Но в последние годы начали эти леса редеть, потому что фабричную котельную топили дровами… Много сосен, елей и берез сожрала фабрика. Целыми днями возили их коновозчики — летом на телегах, зимой на дровнях. От сосновых дров из высокой кирпичной трубы валил легкий рыжеватый дымок, от елей дымовой шлейф был погуще, а от белых красавиц берез стоял над Успенском черный клубящийся столб, легко пронзающий своей чернотою низкие осенние облака…
Антон Петрович Яник приехал в Успенск в 1939 году. Кате только что исполнилось шестнадцать. Из всех предшественников нового директора она хорошо помнила только Сапегу — подвижного, как обезьянка. Любимым его ругательством было — «тварь бездушная». Ругался он всегда с упоением, размахивая длинными руками, несоразмерными с его коротким туловищем.
И вдруг после Сапеги, над которым успенцы незлобиво посмеивались, — Антон Петрович! Вежливый, с неторопливым шагом. А как он выступал с трибуны!
Теперь Катя бегала на фабрику словно бы и не работать, а как на большой праздник — в черной саржевой юбке, в белой батистовой блузке, шитой на груди гладью, в бежевых лодочках. Черные тяжелые волосы ее были причесаны волосок к волоску, и тяжелая коса пушилась только на кончике. Да еще во всю щеку румянец, который хотя и не относился к нарядам, но красил Катю лучше всяких шелков. Валька, например, будучи чересчур белокурой, называла Катин румянец «персиковым». Но как ей верить, если ни та, ни другая персиков и в глаза не видела!
Был ли тому виной румянец или просто семнадцать Катиных лет, но через год после приезда директора от успенских ребят не было Кате отбою. А что ей парни, если Катя полюбила Антона Петровича. И повода он никакого не давал и даже не заглядывался на нее, а вот полюбила — и все.
День, когда случалось он заходил в самочерпку, где стояла главная бумагоделательная машина, Катя считала счастливейшим днем ее жизни. Тогда она, словно во сне, улыбалась и слесарю Сережке, и каландровщику Евгению, и даже кладовщику дяде Степе, чем приводила его в явное замешательство. «Какой сегодня чудесный день», — говорила Катя дяде Степе, а у дяди Степы пятеро ребятишек, и жена тут же работает в соседнем цехе.
Но выпадали и такие серые дни, когда Антон Петрович не заходил в самочерпку. Такой день Катя считала потерянным. И все-таки к вечеру она вытягивала эту потерянную ниточку: к пяти часам бежала на плотину, откуда так хорошо виден голубой ятесовский дом. Бежала затем, чтобы встретить дорогого ей человека, потому что Антон Петрович ввел себе за правило после обеда и краткого отдыха вновь приходить в контору.
Успенская плотина — это деревянный глухой мост с пятью шлюзовыми отсеками на плотине. Внизу речонка, куда сбрасывается вольная весенняя вода, по другую сторону озеро, а по берегу в два ряда липы. В Сибири это дерево самое любимое, самое благородное. Лучшей кадушкой для меда считается липовая. Ну да ладно, сейчас речь не о меде.
Притаившись за липами, будто бы любуясь озером, Катя ждала. По вечеру играли на озере щуки. То тут, то там расходились по зеркальной глади крупные литые круги. Поближе к берегу покачивались на этих кругах белые лилии. А если смотреть прямо, через озеро, там — Зимник — сплошь из молодого сосняка. Там песчаные отмели, заросли камышей, там обязательно найдешь чью-то брошенную, угнанную фабричным озорником лодку.
Обняв черный ствол липы, Катя мечтательно смотрит на Зимник. О времени она не беспокоится. Время успенцы узнают по гудку. В пять часов могучий бас гудка ударяет в барабанные перепонки. Ведь это почти рядом, ну каких-то тридцать метров. Ничего, Катя потерпит. Ведь именно в этот миг и выходит из голубого дома Антон Петрович! Сначала зоркая Катя видела, как шевелилось на воротах кольцо, взятое рукой еще не видимого Антона Петровича. А вот и он — чуточку сутуловатый, без пиджака, в белой вышитой косоворотке. Идет неторопливо, задумавшись, с непокрытой головой, и медно-бронзовые волосы его, аккуратно зачесанные назад, вздрагивают в такт шагам. Косоворотку он носит навыпуск, под тонкий ремешок, как не носит в Успенске ни один парень. Вот он все ближе и ближе. Пора выходить из-за лип и Кате. Они должны встретиться на плотине, где пешеходы, стиснутые перилами, проходят вблизи друг друга. В шлюзовых отсеках журчит вода. В ушах у Кати тоже что-то шумит.
— Здравствуйте, Антон Петрович!