Костров теперь читал радостным, четким голосом. Колыбельников про себя назвал этот тон «строевым».
Поэт читал о боях с басмачами в песках, о подвигах первых красноармейцев и затем о тех, кто служит сегодня, будто свое, военное, и нынешнее — два поколения — поставил рядом.
Воин–туркестанец храбр,
как в те года!
В памяти — начало:
пересверк подков.
Острый шпиль буденовки,
красная звезда…
Красная, победная,
как тогда горит.
Воин–туркестанец…
Это он иль нет?
Шлем… Костюм особый…
Стратонавта вид…
Не подков сверканье —
выхлопы ракет!
Замполит давно уже забыл о джинсах и цветастом батнике Кострова. Почти все стихи, которые читал поэт, Иван Петрович знал раньше, они нравились, но так глубоко в сердце не проникали. Костров не проявлял какой–то особой артистичности, читал даже немного монотонно, подчеркивая ритм стиха. И все же какая–то первозданность, присутствие творца, то, что он сам произносит все это, придавало особую силу словам.
Голубев тоже был удивлен костюмом поэта. Удивлен и обрадован: «Молодец мужик, самостоятельный! Не посчитался с чужим мнением — свое есть!» Как только Костров стал читать стихи, Юра, как и все окружающие, забыл о его костюме. Стихи настолько захватили его, что он никого не замечал, будто сидел один в зале. Вместе со всеми отчаянно бил в ладоши, но слышал только стихи. Они продолжали звучать в нем даже после того, как поэт замолкал. «Вот как надо писать, — думал Юрий и впервые пожалел: — Жил в Ленинграде, там почти каждый день были вечера поэзии, а я настоящего поэта в первый раз слушал в Каракумах!»
Костров читал много, не ломался и не пытался побыстрее уйти. Колыбельников видел, что он устал, к тому же знал: Костров выступает сегодня не первый раз. В зале было душно, даже под вечер стояла тридцатиградусная жара, а Костров все читал, лишь изредка вытирая взмокшее лицо носовым платком.
«Вот это политработник! — восхищался Колыбельников. — Если бы все мои подчиненные так работали! Надо будет на очередном совещании обратить внимание на эту страстность и самозабвенность. Уставший полк после трудового дня в несколько минут преобразился. После первого же стиха — всего каких–то полсотни слов — люди стали неузнаваемы! Сколько энергии в людях, какой огромный запас любви, доброжелательности и отзывчивости — надо только уметь их зажигать! Спасибо тебе, друг, ты многому нас научил, о многом заставил подумать!»
Когда встреча завершилась, Колыбельников был настолько растроган, что сразу не нашелся, как отблагодарить поэта.
— Может быть, посмотрите, как живет полк? Останетесь с нами поужинать? — предложил Иван Петрович.
— Не могу, товарищи. Спасибо. Нам нужно ехать. Подошла Татьяна Сергеевна, подала Кострову книги, попросила:
— Напишите нам несколько слов, для библиотеки.
— Пожалуйста, почему не сделать доброе дело для хороших людей?! — Костров подошел к столу и сделал надпись на каждой книге. — Это очень давние издания, — сказал он, возвращая Татьяне Сергеевне книги.
— Новые до нас не дошли.
— Я вам пришлю.
— Виталий Алексеевич, нам пора, нас ждут, — заторопила Кострова его спутница.
«Неужели он будет сегодня еще выступать? — думал Колыбельников. — Вот это труженик, настоящий боец идеологического фронта».
— Будьте здоровы! — от души пожелал поэту замполит на прощание.
Остаток дня солдаты и офицеры полка ходили какие–то праздничные, говорили о Кострове, вспоминали его стихи, в библиотеке просили его сборники, многие на очередь записывались.
10
Командир пятой роты проводил тактико–строевое занятие. Предстояли батальонные учения, вот капитан Пронякин и запланировал несколько своих подготовительных занятий. После недавнего учения с боевой стрельбой на разборе командир полка сделал несколько замечаний, дал советы, да и у Пронякина были, пусть не на карандаше, а в уме, свои заметки, уж он–то знает свою роту лучше других и видит иногда такое, что даже опытное начальство не улавливает.
Тактико–строевое занятие проводилось с неоднократным повторением отдельных элементов. Голубев очень не любил этот метод обучения, считал его похожим на дрессировку. Ну действительно, разомкнулись бронетранспортеры на установленные интервалы и дистанции, пошли по команде в атаку. Идут. Вдруг — стой! Все сначала. Почему? Оказывается, ротный заметил — солдаты не во все амбразуры выставили оружие, сидят в машинах и ведут, наверное, разговорчики. Капитан Пронякин отчитывает нерадивых:
— Вот сейчас здесь прилаживайтесь, как удобнее вести на ходу огонь. Проверяйте, что мешает, куда лучше опереться. На учениях, когда мишени появятся на несколько секунд, нельзя терять времени. Все должно быть здесь отработано! Я уже не говорю о бое: пока будешь моститься да прилаживаться, противник влепит тебе очередь в амбразуру, только синий дымок от тебя пойдет. Все по местам! Повторим!
И так вот целый день. То ему не нравится, как пулеметчики поддерживают стрелков. Повторим! То медленно выскакивают стрелки из жаркого чрева бронетранспортеров…
— Разморило вас, как на печке! А ну живей! Энергичней! Еще раз повторим!
Потом второй взвод отстал, а первый не поддержал его огнем, не помог подравняться. Затем второй взвод делает все необходимое, а первый взвод неэнергично использует его помощь. Повторим!
И так до бесконечности. А солнце палит, запекает, в раскалившихся бронированных машинах, будто в жаровне. Все взмокли. Опять придется обмундирование стирать на ночь, к концу дня будет оно белым от соли. У капитана тоже черно от пота под мышками, на спине и под поясным ремнем, но он неутомим, бегает, шумит, а иногда и свирепо отчитывает тех, кто расслабляется от жары:
— В бою еще жарче будет! Там не только солнышко, там тебе противник огонька подбросит, не так вспотеешь! А ну быстрей! Каждая секунда — это жизнь или смерть. Повторим!
Юрий вспомнил, как на прошлых учениях красиво и мощно пошла рота в атаку, как там действовали слаженно и четко. Какая это силища — рота! На каждой машине свое орудие и установка управляемых реактивных снарядов. Десять пушек били прямой наводкой. Реактивные противотанковые снаряды срывались с машин и впивались в танки «противника». Они летели, оставляя дымный хвост, шипя, как змеи, а наводчики в полете подправляли их полет, чтобы били точно по целям. Пулеметы — а их уйма! — просто рвали мишени и землю в полосе наступления. Кто там усидит под таким огнем! Кто уцелеет? Да еще помогают пулеметчикам десятки автоматов — они бьют через все амбразуры.
Остановить бы на миг в полете все пули, снаряды и мины! Юрий вспомнил новогодний вечер в школе. От круглого зеркального шара под потолком по стенам и, казалось, в воздухе висели белые пятна, похожие на снежинки. Вот и здесь все пространство заполнили бы на миг повисшие пули и снаряды. А в большом настоящем бою поддерживали бы еще сотни орудий и минометов. И еще навстречу от противника летела бы такая же масса взрывчатки и металла. И все это для того, чтобы убить его, человека! И как он величествен и силен, этот человек! Живое существо не из брони, уязвимый и смертный, он все же сильнее танков, орудий, бомб и снарядов. Когда посредник на учениях сказал, что огнем «противника» выведены из строя две бронированные машины, и дал этим понять капитану Пронякину, что и остальные ждет та же участь, капитан принял решение продолжать атаку в пешем строю. Юре почему–то только сегодня, на этих изнуряющих занятиях, вдруг раскрылся величественный смысл того момента. Рота сблизилась с «противником» и с криком «Ура!» кинулась на него. Какой это был мощный боевой клич! Юра в тот момент о ране своей забыл. Мощное «Ура!» подхватило и понесло его вперед. Тогда даже думать некогда было, наверное, поэтому только теперь все так живо вспоминается. Вот о чем нужно писать стихи — о людях, которые сильнее любого огня!
— Рядового Голубева к командиру! — раздалась команда, переданная по радио.
Юра не верил своим ушам.
— Голубев, бегом к ротному! — приказал лейтенант. Ребята с удивлением смотрели на него. Встретив глаза сержанта Дементьева, Юрий тихо спросил:
— Не знаешь зачем?
— Может, корреспондент из газеты? — предположил комсорг.
— Бегом, бегом, ротный ждет! — поторапливал лейтенант, пока Голубев, перешагивая через ноги солдат, цепляясь оружием за сидящих, пробирался к люку.
Юрий подбежал к командирской машине, доложил о прибытии. Капитан Пронякин весело поглядел на него:
— Вот, машину за вами прислали, езжайте, срочно вызывают.
Происходило действительно что–то невероятное. Понадобиться ротному командиру для него, рядового солдата, — уже целое событие, а тут еще в штаб вызывают и машину прислали — это уж просто фантастика!
Юрий опустился на горячий дерматин сиденья; в машине, кроме шофера, никого не было. Водитель сразу включил скорость и погнал к полковому городку.
— Не знаешь зачем? — спросил Юрий, без малейшей уверенности в том, что шоферу может быть что–то известно.
— Знаю, — вдруг ответил шофер. Юра настороженно на него уставился, и парень добродушно добавил: — Мать к тебе прилетела!
— Мать? Как прилетела?
— На самолете, как же еще.
— А зачем? Почему прилетела?
— Вот этого, друг, не знаю. Сейчас все сама расскажет.
Подкатив к штабу, водитель сказал:
— Иди к замполиту, она там.
— Иду.
Как только Юрий шагнул в кабинет, мать тут же кинулась к нему, обхватила за плечи, за шею, стала целовать, плакать, прижалась к его груди. Юра не успел разглядеть ее, он только ощущал родной, приятный и знакомый с детства запах ее пудры, духов, прикосновение теплых, ласковых и мягких рук. Он сам едва сдержал слезы. Если бы не Колыбельников, Юра, наверное, расплакался бы. Колыбельников пошел ему навстречу.
— Здравствуй, Юра. Вот видите, какой он у нас молодец, — здоров, как богатырь! — сказал Иван Петрович, обращаясь к Ирине Аркадьевне. — Ну, я вас оставлю. Не буду вам мешать. Гостиницу мы вам, Ирина Аркадьевна, закажем, так что не беспокойтесь.