Остановившись на перекрестке, я услышал, как стрелки часов догнали январь, и прошептал:
— Я мечтаю… о ком?
— О нырках? — послышался радостный клич за спиной.
Они бежали ко мне по мостовой, звонко шлепая мокрыми лапами по снежной каше, и смешно топорщили хвосты.
— Мы это, — сказал главный нырок, — за подарком плавали-ныряли.
И протянул мне полуторалитровую пластиковую бутылку, в которой когда-то была минералка, а сейчас плескалась мутная, зеленоватая и весьма опасная на вид субстанция. Судя по блестящим глазам дарителей, мне еще не одну неделю предстояло слушать героические саги о том, как добывался сей кусок лета из самых глубин Гольфстрима.
— С кем вы говорите? — спросил меня случайный «добрый» прохожий.
Мы молча улыбнулись в ответ и пошли домой по бордюру, помахивая куском лета. О нырках не разговаривают с незнакомцами.
Три сказки про аэроотель
Пролог
Двадцать третьего июня тысяча девятьсот восемьдесят пятого «боинг» индийской авиакомпании летел из Монреаля в Дели. Не долетая пятидесяти километров до европейского берега, лайнер взорвался над Атлантическим океаном и рухнул в воду. Ни один из пассажиров или членов экипажа не выжил. Как показало дальнейшее расследование, один из пассажиров рейса сдал в багаж сумку со взрывным устройством, которое благополучно прошляпили канадские таможенники, и не явился на вылет. Поставил сумку на транспортер, а потом спокойно покинул аэропорт. С того самого дня внесены правила: если пассажир прошел регистрацию, но не явился на посадку, наземные службы ищут его до последнего, обшаривая все залы и переворачивая дьюти фри с ног на голову.
Про охранника аэропорта
В данный момент Джес Кимбли искренне и даже почти яростно — что обычно ему не свойственно — сквозь десятилетия ненавидит проклятого террориста. Пыхтя и вытирая пот со лба, он рысцой пробегает между стойками с шоколадом и духами, поправляет выбившуюся из-за пояса рубашку и оглядывается по сторонам. Пит Огделл, пассажир бизнес-класса, опаздывающий на рейс в Куршавель, как сквозь пол провалился.
— Эй, Кимбли! — кричит начальник охраны.
Джес поправляет кобуру и поворачивается на голос.
— После того, как вылет задержался, их отвозили ночевать в аэроотель. Здесь, неподалеку. Съезди, проверь. Может, он там остался? — начальник вполголоса прибавляет еще пару непечатных фраз, которые стоило бы распечатать на клейкой бумаге и в обязательном порядке приклеивать на спину нерадивым потерявшимся пассажирам.
«Уволюсь! — тоскливо думает Джес, спеша к выходу и то и дело поскальзываясь на блестящем полу возле табличек «warning: wet floor». — Устроюсь работать в Диснейленд. Там охрану так не гоняют. К тому ж, шарики и сладкая вата…»
Здесь же такое легкомыслие немыслимо. Здесь коллеги приходят на работу в черных плащах и кашемировых темных пальто. Некоторые — даже с темными очками на носу. Зимой. Прежде, чем оставить верхнюю одежду в раздевалке, они замирают на миг и величаво оглядываются по сторонам, будто демонстрируя причастность к тайному обществу людей, на плечах которых лежит великая ответственность. За жизнь целых рейсов.
Вот и сейчас они собрались группами и многозначительно шепчутся, поглаживая длинными пальцами пистолеты в кобуре. Приподняв брови, презрительно смотрят на Кимбли, так не похожего на правильного охранника. Тот втягивает голову в плечи и буквально вылетает из здания аэропорта, крутится на месте, щурясь от огромных хлопьев снега, которые липнут на брови и ресницы, пытается вспомнить, где оставил машину. Хотя — и тут мы в который раз можем посмеяться над нелепым Джесом — нигде, кроме как на служебной стоянке, его автомобиля быть не может.
Нос оранжевого Fiatа Panda выглядывает из сугроба. Десятисантиметровый слой снега на капоте нельзя, конечно, назвать полноценным сугробом, однако Джес решает, что иногда гиперболизация может считаться не хвастовством, а данью уважения стихии. Снег валит третьи сутки подряд. То блестящими правильными снежинками, то неровными мокрыми хлопьями, то мелкой крупой. Службы аэропорта держат пальцы крестиком — в дополнение к небесным дарам, которые кто-то сверху так щедро разбазаривает, не хватает, пожалуй, лишь града с дождем.
А Кимбли держит кулаки сжатыми, чтобы оранжевый «жук» завелся с первого раза. Да и потом руки особенно и не разожмешь: надо же успешно выбраться со стоянки, не зацепив накат машинным пузом — у панд уж больно короткие лапки! — и быстро вырулить через пробку по трехуровневой развязке, похожей на творение безумной кружевницы, которой вздумалось поработать с бетонным полотном.
Угрюмые, приземистые автомобили натужно пыхтят, переругиваются короткими гудками. Резко хлопают двери. Из-за стекол, покрытых инеем, видны серые, перекошенные лица водителей. А «жучок» Джеса прокрадывается вдоль отбойника по обочине, слишком узкой для внушительных коробок на колесах, и вприпрыжку — то есть буксуя на скользких лежачих полицейских — несется в отель.
«Добро пожаловать во Flice!
Три километра от аэропорта.
Уютные номера.
Приветливый персонал.
Есть ли смысл ехать в город или проводить ночь на ногах, в толпе, в зале ожидания?»
— Стоит, — бормочет Кимбли под нос, демонстрируя тем самым полное фиаско копирайтера, который выдумывал текст для рекламного буклета. Пока худенькая, будто вырезанная из картона девица на ресепшене выясняет, можно ли пустить сотрудника службы безопасности в номер «потерявшегося» гостя, Джес от скуки перебирает глянцевые листки на стойке.
Хотя, возможно, копирайтер ни в чем не виноват.
По дороге в номер Кимбли несколько раз кивает в такт этой мысли, все больше утверждаясь — проблема в самом отеле.
Пол в холле и коридорах покрыт красными ковровыми дорожками, которые при ближайшем рассмотрении оказываются ковролином. Металлические штыри, которые издавна предназначены для фиксации ковров на лестнице и для того, чтобы об них спотыкались и летели вверх тормашками, демонстрируют облупившуюся позолоту и даже кое-где ржавчину. Колонны с претензией на монументальность и искусственный водопад соседствуют с залапанным панорамным окном, на котором отпечатались десятки «ладошек». Как будто постояльцам нечего делать, кроме как глядеть сквозь стекло на взлетающие с горизонта самолеты, обязательно уперевшись в окно жирными ладонями с растопыренными пальцами.
Джес спохватывается и ускоряет шаг. Сейчас ему не нужны детали, настоящий детектив — а кем еще быть в такой ситуации? — не станет загромождать мозг лишней информацией.
Итак, что мы видим, зайдя в номер?
Волоски в раковине — пассажир брился.
Скомканное, еще влажное полотенце на кровати — утром успел принять ванну.
Забытые на столе часы — их ценник позволяет судить о состоятельности хозяина, плюс-минус миллиард.
Джес на мгновение замирает, сосредоточенно жуя губу, затем продолжает поиски улик.
Вытоптанная «дорожка» на ковре, ведущая по окружности — пассажир явно нервничал, ходил кругами.
Нераспакованное лавандовое мыло — у гостя аллергия на фиолетовые растения.
Капает кран — и слабые руки, даже вентиль толком не сумел закрутить.
Деталей хватает. Единственная проблема — каким образом они помогут Кимбли найти искомого господина, остается загадкой.
Он сбежал?
Был украден?
Выпал в окно?
В поисках облупившейся краски и следов крови на подоконнике Джес бочком подходит к окну и смотрит наружу. Ничего, кроме огромных синеватых сугробов.
Из-за стены раздается грохот и ругань. Охранник бережно, стараясь не расплескать мысли о ворохе уже имеющихся улик, готовится подслушивать, но не тут-то было.
Распахивается дверь номера, и на пороге появляется тучный господин, вытирающий пот со лба, по цвету отлива на щеках — явно тот самый, который брился здесь накануне.
— Что вы тут, собственно, делаете? — возмущается он.
— То же самое хотел бы спросить и у вас, — вот момент, когда Джес наконец может блеснуть меткой фразой и переключиться на серьезный жанр. Хотя бы на десять секунд. — На рейс давно объявили посадку. Ждем только вас.
— Зачем? — пожимает плечами мужчина. — Ведь я отменил регистрацию и снял место. По интернету.
Джес несколько секунд беспомощно хлопает глазами, однако в дело снова вступает дедукция — главное оружие сыщика.
— А интернет работал стабильно? Из-за снегопада мог произойти обрыв линии, и ваша заявка на отмену не прошла.
Пассажир пожимает плечами и, плюхнувшись на кровать, достает из-под подушки ноутбук. Полминуты — и выясняется, что связи действительно нет. Джес звонит начальнику и объясняет ситуацию. Тот предлагает срочно «взять за шиворот и тащить сюда этого дегенерата», чтобы тот подписал бумаги на отказ от перевозки.
«Дегенерат» досадливо морщится, но соглашается с необходимостью процедуры.
— Тут ведь как, понимаешь, — пыхтит он, забираясь к Джесу в машину. Внутри нее явно меньше места, чем требуется двум крупным мужчинам, и «жук» Кимбли начинает отчетливо напоминать детский игрушечный грузовичок, на котором решили увезти из магазина пару огромных тыкв. — Решил не лететь в Куршевель — что там, только лыжи да бани, а. Вот Лего-Лэнд в Дании — другое дело. Лет десять о нем мечтал, так и не съездил. А вчера ночью как ударило — ну, приеду на курорт, ну, поселюсь в такой же дыре, непременно с коврами. И что? Дальше-то что?
Джес полностью согласен с Огделлом, он немедленно проникается теплом к причине своей «командировки» и решает расспросить его подробнее о Лего-Лэнде.
Тем временем на порог отеля выходит парень в шапке набекрень и в сером помятом свитере.
— Ишь, мороз не пугает, — восторгается пассажир из глубин своего пуховика, похожий на толстого лоснящегося тюленя.
Морозостойкая личность мнется на крыльце и тоскливо смотрит в сторону аэропорта.
— Подвезти? — радушно кричит, опустив стекло, Кимбли, и «жук» в панике скрипит, видимо, прикинув железными мозгами — третий тюлень, даже худой, в игрушечный грузовик не влезет, как пить дать.
— А вы куда?
— В Лего-Лэнд, — восклицает Огделл.
— Зимой? Он ведь не работа…
Нога Джеса сама давит на газ, мотор ревет, заглушая последние слова, и «жук» рвется вперед.
— Главное — найти цель, а остальное приложится, — голосом из сдавленных пуховичных глубин Огделл подбадривает приунывшего было Кимбли. — В конце концов, всегда можно посмотреть издали.
«Ну, и на крайний случай, — хитро бормочет забытый пассажир про себя, — в багаже, который как раз сейчас снимают с рейса серьезные парни в стиле «нуар», есть аппарат для производства сахарной ваты».
Про вечного пассажира
Элли смотрит на улицу, прижавшись носом к холодному стеклу. Если бы рамы не были двойными, она бы уже примерзла. Панорамные окна превращают холл в полупрозрачный кубик льда, который уже заморожен метелью, а дальше…
Девушка чихает, и на глаза ей падает длинная рыжая челка. В камине у нее за спиной раздается громкий треск полена и шипенье. Уголек выстрелил? Элли медленно оглядывается. Камин электрический. Искусственный. Подделка, как и все вокруг.
Кому-то, наверно, нравится сидеть дома зимой. Пить горячий чай, укрывшись пледом. Раскачиваться в кресле. Укладывать себе в ноги урчащую теплую кошку и наслаждаться тем, что снаружи, мол, холод и непогода, а здесь уютно.
Элли скрипит зубами и дергает плечом, пытаясь отогнать этот образ. Потому что даже если дома тепло и хорошо, ты все равно в ловушке. Потому что ты загнан в теплый плед напополам с подушками и кошками. Загнан тридцатиградусным морозом и ветром — острым, как хрустальный нож, осколки которого вонзаются в щеки каждого осмелившегося выглянуть за дверь. Потому что если ты сидишь дома — ты покорился стихии. А покорился — значит проиграл.
Девушка с размаху шлепает ладонями по стеклу. Потом еще. И еще. Метель снаружи, издевательски пританцовывая, заставляет снежинки лететь снизу вверх. Метель прижимает дома и дороги белой ладонью к земле, но это еще полбеды. Она ловит ледяными пальцами самолеты за фюзеляж, сдергивает с курса и швыряет в сторону, а потом хлопает сама себе, наблюдая, как железная птица борется с потоками воздуха и земным притяжением. На высоте десяти тысяч метров буре все равно, из чего сделана крылатая повозка — сталь или папиросная бумага — если стихия захочет, она порвет любую людскую поделку на конфетти.
Поэтому аэропорт закрыт.
Рейсы отложены.
Пассажиры шатаются по залам ожидания, селятся в гостиницы или, махнув рукой, уезжают в город.
И у Элли наконец появляется возможность сделать вдох. Потом медленный выдох. И посмотреть на себя со стороны.
Вот девочка с огненно-рыжими волосами отходит от окна и осторожно, чуть ли не на цыпочках, движется по холлу гостиницы. Как будто боится спугнуть… Кого? Стеклянную сиренево-оранжевую саламандру, застывшую на вершине искусственного водопадика? Пучеглазых меланхоличных рыб, которые лениво полощут плавники за стенками аквариумов, на каждом по логотипу: Flice, Flice, Flice?
Слово скользит и переливается, оно быстрое, тонкое и острое — не поймаешь, а если поймаешь, то ни на секунду не удержишь.
Изрежет ладони.
Исколет пальцы.
Девочка боится спугнуть слово, крадется за ним, собирая пальцы ковшиком — так человеческие детеныши ловят бабочек. Элли — не они, но ловить умеет.
Слово кружится, порхает, мечется от стены к стене, летит, как подхваченный ветром лист на второй этаж.
Элли скользит следом, то и дело поправляя челку. Приблизившись к лестнице на второй этаж, она задирает подбородок, пару секунд кусает губы, но не выдерживает и начинает смеяться. Огненные зайчики разлетаются во все стороны и со звоном катятся по углам, как будто по отелю рассыпали четыре горсти серебряных колокольчиков. Девочка смеется над лестницей.
Та все никак не может решиться, какая она на самом деле. То широкие ступени с вызывающе-красной, потертой ковролиновой дорожкой и позолоченными железными прутьями, то две дорожки эскалатора, с тихим жужжанием ползущие друг другу навстречу. Сморгнешь — картинка меняется, как в калейдоскопе. Зажмуришься. Потом приоткроешь один глаз и глянешь из-под ресниц, будто случайно — лестница начинает двоиться.
Двое парней думают, что они едут наверх. Толстый круглолицый мужчина уверенно шагает вниз. Парень в смешной шапке стоит неподвижно, перебирая измахрившийся край свитера.
Элли садится на перила и едет вверх, болтая ногами. Где-то там, на втором этаже, спряталось flice. А девочке обязательно, просто обязательно, до зубной боли хочется срочно понять, что такое Flice. Что такое дом в метели. Отдых или ловушка.
Она как лестница — не может определиться сама.
Девочка поворачивает ручку на двери в собственный номер, заходит внутрь, делает несколько шагов и садится на кровать. Ужасно хочется спать. Глаза слипаются, а сны даже успели устроить потасовку за право присниться первым. На мир наплывает прозрачная черная пелена. Но спать нельзя. Элли отворачивается от подушки и изо всех сил кусает губы. Еще. И еще. Пока из уголка рта не начинает ползти красная струйка.
Такой же, как она, однажды заснул в автобусе. Не специально. Шаттл между терминалами аэропорта с Монреале так и располагает к отдыху — широкие сидения с мягкими подголовниками. Он только на секунду закрыл глаза. А открыл их, намотав уже несколько кругов между стеклянными зданиями. Он вытащил из кармана смятый посадочный талон и растерянно проводил глазами свой боинг до Дели, взмывающий над полосой. И для полутора сотен пассажиров, у которых не стало попутчика, сюжет жизни закончился. Ап — и нету. Не надо больше ни за кого жить. Не надо нести ответственность. Не надо заботиться о том, чтобы все в нужное время прилетели из пункта А в пункт B.
А потом — в С.
А потом — в D.
А когда закончится алфавит — начинай сначала.
Поэтому спать можно только в самолетах.
— Говорят, тот парень, — произносит она в пустоту, — сумел пережить это. Он купил домик на берегу озера в Перу, и каждый вечер сидит на террасе, курит сигару и наблюдает закат. Спокойно. В тишине. Не на бегу. Если он смог, то почему другим нельзя?
В конце концов, осколок не падает дважды в одну воронку.
Белоснежку не кладут дважды в стеклянный гроб.
И вечность тебе тоже дважды не предложат.
Приходится выбирать.
Или вечность, или коньки.
Элли до смерти устала. Стертые подошвы. Стертые воспоминания. Стертые крылья. Триста шестьдесят взлетов в год. Ей надоела дорога для других. Хочется остановиться — для себя. И, возможно, отмена рейса — это намек. Намек на то, что она сможет наконец стать обычным человеком.
С террасой.
Домом.
И кошками.
Без серебряных колокольчиков и умения поджигать стеклянные дрова в фальшивых каминах.
«Я засну, — думает она, опрокинувшись на спину. — Просплю открытие аэропорта. Просплю рейс. И просплю все новости о том, как он совершился. А потом я поймаю машину. Доеду до города. И сяду в поезд. Больше никаких самолетов. Никогда».
Сонная мысль выглядит, как безе или зефир. Приторно-сладкая, белая до боли в глазах. Как мороженое. Холодно-расчетливая до ломоты в зубах.
Элли закрывает глаза.
Из коридора доносится приглушенная перепалка.
Кто-то психанул и кричит на горничную.
— Почему? Ну, скажите мне, умоляю, почему у вас такие пошлые вазочки на столиках? И бумажные цветочки? Обязательно розы, на большее ума не хватает? Зачем вам штампованные пейзажики на стенах? Они мне вот где уже, вот где…
Слышится глухой стук.
Кажется, одной из пошлых вазочек не повезло. Хотя… она толком даже разбиться не может.
Элли распахивает глаза, скатывается с кровати и в три прыжка оказывается у двери. Дергает ее на себя так, что вырывает ручку вместе с гвоздями. Снаружи — никого. Двери здесь толстые. Гвозди — двухсотка. Девочка истерично смеется. Потом отбрасывает непрошенный трофей в сторону и с чувством пинает пузатую фарфоровую вазу.
С чувством.
Ее сердце, сколько Элли себя помнит, чувствует себя огнем, а огню не по вкусу икеевкие безделушки и прочие банальности оседлой жизни. Ее сердце чувствует себя маленьким драконом с очень острыми когтями и кипящей кровью.
Элли разлепляет запекшиеся губы. Наклоняется к несчастной вазе и серьезно шепчет, чеканя каждое слово:
— Если в песне не будет огня, то победит лед. А когда он победит…
Она машет рукой и бежит по коридору.
Вниз.
Мимо стойки ресепешна — на улицу, без куртки.
Вдохнув стаю неосторожных снежинок, она потягивается всем телом, хрустит суставами и идет по обочине к аэропорту, над которым в небе на мгновение приоткрывается форточка и среди облаков появляется просвет. Боинги и аэробусы сопят и почесывают шасси об землю, готовясь к разбегу. Взлетные полосы разворачиваются и ложатся на асфальт с тихим шелестом. За секунду до того, как в двух километрах отсюда, в терминале F, объявляют посадку на ее рейс. Элли переходит на бег.
Она несется сквозь метель, раскинув руки. Вокруг носятся снежинки и бумажные листы с сумасшедшими рисунками. Элли смеется. Снег под ее ногами мгновенно тает и разлетается в стороны хрустальными каплями. Естественно, они звенят.
Иногда коньки стоят чуть больше, чем вечность.
Про вечного встречающего
У Даниэлы Уиззет бледное вытянутое лицо и темные мешки под глазами, всегда тщательно замазанные толстым слоем корректора и затертые пудрой.
У Даниэлы все пальто с узким силуэтом и широким поясом, она выглядит в них, как черные песочные часы, выбравшиеся на прогулку из лавки старого фокусника. Или как ферзь с неправильным центром тяжести.
У Даниэлы длинные пальцы, нежно-фарфоровые, спокойные, покрытые вязью фиолетово-синих узоров. Кажется, их называют мехенди.
Каждый понедельник Даниэла просыпается в шесть утра, долго стоит напротив зеркала, опираясь о край массивной раковины, и смотрит, смотрит, смотрит… Любой другой на ее месте давно бы тронулся умом. Девица, которая приходит помогать сюда с уборкой, заходит в ванную не иначе как боком, держа в дрожащих руках кусок ткани. Только накинув его на зеркало, она вздыхает, вытирает с висков капельки пота и быстро — как говорится, в ритме венского вальса — трет кафель и краны.
Из-за плеча на Даниэлу смотрят многоглазые ошметки тьмы. Они дрожат и переливаются, отращивают себе то длинные клювы, то паучьи лапки, мягко касаются ее подбородка… Скул… Уголков глаз…
Женщина выдавливает на кончик пальца тональный крем и начинает наносить макияж. Тщательно. Неторопливо. Как будто перед свиданием.
В семь тридцать она выходит из дома, опираясь на длинный зонтик-трость — неважно, что на небе, солнце или тучи — и ловит такси.
— В аэропорт, — говорит она.
Ни один из постоянных таксистов на этом популярном маршруте не остановится, чтобы подобрать миссис Уиззет. Нервы стоят дороже, чем несколько десятков евро. От этой женщины пахнет ночью. В ее присутствии сходят с ума приборы. Ломаются замки. Стонут сидения. После того, как она выходит из машины, в салоне остается озеро, в котором плещутся детские страхи, забытые кошмары, сквозняки из темных углов и скрип открывающихся дверей, которые ты сам только что закрыл на замок. Повернув ключ. Три оборота.
Даниэла входит в терминал прилета и замирает напротив дверей, откуда выходят пассажиры.
Каждый понедельник.
Семь лет подряд.
Новичкам, поступающим на работу в наземные службы, обязательно показывают миссис Уиззетт. Издали. Чтобы она не заметила. Чтобы не поймать на себе случайный взгляд щелевидных зрачков. Взгляд не из этого мира.
Как странно, что Даниэла не замечает. Хотя многое ли замечают мраморные статуи? Фарфоровые куклы? Фигуры в ледяных городках?
— Мадам, послушайте меня! — Даниэла ко многому слепа, но сложно не увидеть и не услышать того, кто трясет тебя за плечо. Она поднимает глаза. Круглолицый толстый охранник в голубой рубашке смотрит на нее и улыбается.
Она не помнит, когда ей улыбались в последний раз.
На подбородке у толстяка прилип розовый кусок — то ли крема, то ли сахарной ваты… Не различишь. Даниэле давно пора заказать очки.
— Мадам, рейс, который вы встречаете, задержался из-за бури! Многие самолеты задержаны, поэтому залы ожидания переполнены. А в город вы не вернетесь… Так ведь?
Она кивает.
— Давайте, я провожу вас в отель — неподалеку? Там есть бар. Посидите, выпьете кофе. А потом вернетесь сюда — шаттлы ходят регулярно.
Прежде чем осознать, что она делает, Даниэла соглашается и идет, держа охранника под руку.
— Или хотите, я подвезу вас? — тот, по-видимому, тоже подслеповат и в упор не замечает круглоглазого молочно-белого призрака, который поддерживает Даниэлу с другой стороны. Либо… Либо сахарную вату можно использовать как противоядие от ночных кошмаров.
Через пятнадцать минут Даниэла Уиззет оказывается в холле Flice. Она делает шаг, другой… И сталкивается с неуклюжим парнем в свитере с оленями.
— Простите, — бормочет он.
— Осторожнее, — шипит на него тонкая «картонная» девица с ресепшена. У Даниэлы плохое зрение, но отличный слух. — Это же сумасшедшая Уиззет. Семь лет назад она встречала детей и мужа, они летели с пересадкой, из Монреаля. Но самолет взорвался, ее родственники погибли, даже тел не нашли. С тех пор она так и ходит.
— Она не ходит, а стоит, — шепчет парень. — Она не дает себе идти дальше. Она завязла в болоте. Прошлое, — он повышает голос. — Это же прошлое вас держит, да?
На призраков слишком давно не кричали. Они удивленно корчатся от чужого голоса.
Даниэла молчит.
Потом разворачивается и уходит.
Подойдя к дороге, она поднимает руку. На противоположном краю шоссе тормозит такси водитель кричит, опустив стекло:
— В аэропорт?
— Нет, — отвечает она. — Сначала в аэропорт, но… Мы там развернемся. Так что на железнодорожный вокзал, пожалуйста.