Глава первая
1
— Мама, здравствуй! — Марья сидит на корточках, прилаживает к подножию памятника левкои, любимые мамины цветы, которые вырастила на окне. — Прости, что так долго не была. Сегодня Ваня к тебе не придёт, мы с ним разошлись навсегда. Прости меня, мама. Ни Бога, ни вечности нет. Вся жизнь моя рухнула. Всё прах, мамочка! — Марья прижалась щекой к камню. Вместе с холодом проник в неё запах левкоев. Три года одна чернота. — Мама, мамочка, — жалобно зовёт Марья. Любые другие слова были бы фальшивыми. Что может она рассказать матери, если сама не понимает, почему они с Иваном не сумели услышать друг друга, как произошёл их разрыв, куда девалась её вера, вместо которой сейчас — пыль и хаос?!
Эти чёрные три года начались со звонка Ивана: Иван велел нести документы в институт. И она раздвоилась. Марья против Марьи. Одна стремится позабыть о себе, не судить, понять и принять людей такими, каковы они есть, жить по божеским законам, как живут Сиверовна, Алёнка, Альберт, бороться против владык и Севастьянов. А вторая, вторая… устала от нужды, бесправия, от чувства унижения, прижившегося в ней, хочет ощутить себя человеком.
Иван позвонил, и в ту же ночь приснился сон и, как корова в стойло, стал возвращаться к ней без спроса и зова.
Сиверовна, Климов, Альберт, она копают землю. Лопата — тупая. Всем телом приходится наваливаться на неё, потому что земля — жёсткая, хотя и сырая, по небольшому куску отщипывает от неё Марья. Пот заливает лицо, щекочет шею. Сыро, темно. Цепляется за ноги репейник. Но вдруг у неё выхватывают лопату, кто — неизвестно, а её возносит наверх: из тьмы и сырости она взлетает в яркое, тёплое небо. Первое, что видит: Владыку в кресле и пустое кресло рядом. «Здесь твоё место!» — указующий перст Владыки. Марья отшатывается, хочет бежать прочь, но какая:то сила толкает её к креслу. «Ваня! — зовёт она. Кричит: — Не хочу!» Ваня является. Смеётся. «Куда ты от нас денешься?! Я поднял тебя сюда. Смотри, и дядя Меркурий здесь!» Они все — в креслах, и для них: кисельные реки из сказок, скатерти-самобранки, золотые рыбки на посылках!
Просыпается от стыда. Как очутилась вместе с Владыкой? Почему Ваня — с Владыкой? Не хочет она, не будет поступать в институт по блату.
А Иван звонит, успокаивает: мол, всё будет хорошо! Она хочет сказать «не надо блата!», а язык не поворачивается. Как объяснить, что Марья сейчас против Марьи?! Попросить совета? Она знает Ванин совет. Пытается уговорить себя — не на пост главврача вступает, учиться идёт, но чувствует: сама себе врёт. Каким путём идёт учиться? Это начало пути Владыки.
Как ни тянет искусственно день, ночь приходит.
И снова: она в кресле рядом с Владыкой.
В институт, благодаря Ивану, поступила. Поступила легко. Можно было и вовсе не знать ничего, болтать, что на ум придёт, своими глазами видела: её фамилия вместе с несколькими другими выбита жирными аккуратными печатными буквами на небольшом листке, лежащем перед всеми экзаменаторами. Марья садилась перед профессором или аспирантом, спешила, как в школе, сразу выложить всё, что знает, от волнения заикалась, но преподаватели, и это было удивительно, кивали, вроде слушали, а не слушали. Интерес к предмету быстро пропадал, волнение тоже, Марья договаривала кое-как, уверенная в пятёрке. Она поступила.
Но если бы поступила раньше и поступила по-другому!
Толи слишком тяжёлой ценой — нервным напряжением, бессонницей заплатила за своё поступление, то ли её странное произведение «Гора Синай» потребовало к себе слишком много внимания, то ли подсознательное ощущение, что таким врачом, как Альберт, она быть не сумеет, а обыкновенным быть не хочет, то ли всё вместе, только наступила депрессия. В одну из бессонных ночей Марья призналась себе: она ошиблась в выборе профессии — не в медицину ей нужно было идти, а на журфак, вместе с Иваном.
Ну и что теперь делать? Какой путь теперь выбрать?
Их много, этих путей.
Путь Ивана — путь триумфатора. Для Ивана путь — честный, с тяжким трудом. Но основан на ложных ценностях, потому и сопутствуют Ивану в его беге за удовольствиями и признанием, как верные псы хозяину: лицемерие, игра и неискренность.
Путь Владыки — по трупам. Его «инструменты»: ложь, подлость, хитрость, жестокость. Ступив на путь Владыки, не увидишь человека.
Путь Альберта, Сиверовны, Колечки — возвращение людям духовного и физического здоровья. На нём не ждёшь вознаграждения. За все трудности расплачиваешься собой. И получаешь незамутнённую радость. Она та же, что испытывает Сиверовна, напоившая послеоперационного больного или уговорившая Немировскую не плакать.
Её дело — не навязывать герою тот или иной путь, а нарисовать разные: с Дашиным голосом «мама, не волнуйся обо мне!», с ежедневной самоотверженностью Сиверовны, с Колечкиным фильмом, небритостью и срывающимся криком: «Ты верь, верь!».
Выбирает сам человек. И она выбрала.
Разом оборвала прошлую жизнь: ушла из «скорой» и с работы из районной больницы, на последнюю двадцатку купила зелёную лампу с уютным наклоном, передвинула мебель в комнате, точно переехала в новую. Теперь главным стал письменный стол, а обеденный и шкаф с кроватью обиженно прижались друг к другу, как нелюбимые. Живёт же Иван литературным трудом, а она разве не сможет?!
Странный её опус: когда она дома, мешает ей, подсылает к ней героев, чего-то ждущих от неё, рождает беспокойство.
Пропустив первые лекции так долго ожидаемого института, прижав к себе папку со старательно перепечатанными Алёнкой листами, как немолодая мать прижимает своего позднего и единственного ребёнка, отправилась в издательство.
Она не будет повторять ошибки Ивана — отдавать рукопись на рецензию, попросит завотделом прочитать и вынести свой приговор! Её роман очень нужен людям, и она сможет выжить только при условии, если его сразу напечатают! Раздаст, наконец, долги и сядет писать следующий.
Падает на неё мелкий дождь.
Пусть падает. Дождь очищает.
Так всё совпало у неё: долгожданный институт, и опус, и замкнутая клетка жилья с тёмными углами, с сосущим чувством голода, и новый замысел с незнакомыми пока героями, робко заглядывающими в её комнату и тут же исчезающими. Она зовёт их, торопит миг встречи и страшится их вторжения — вдруг не те придут, с кем она хочет встретиться, кого ждёт. Она торопит новое действие и боится неподготовленности его: не опылится яблоня, не добредёт путник до своего источника. Нельзя торопить дорогу, любовь, прозрение, смерть. Нельзя ошибиться в выборе пути.
В отделе прозы встретила Марью худенькая черноглазая девочка.
— Здравствуйте, — сказала мягко Марья, увидев в худобе девочки своё зеркальное отражение. Наверное, тоже не реки молочные в её доме текут, если такая тощая и бледная. — Мне бы хотелось поговорить с заведующим.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала любезно девочка и проскользнула в кабинет.
Через приотворённую дверь Марья увидела склонённую над столом лохматую светловолосую голову.
Возвышающиеся башни папок на окне и на столе секретарши, целых три телефона, карандаши, аккуратно, остро отточенные, как у Бориса Глебыча, — начало разумно устроенной жизни, вне хаоса и путаницы, царящих в её бедной голове.
Сейчас распахнётся перед ней святая святых. И так же, как Севастьян — Ивану, завотделом поможет ей выйти к людям.
Ратующая за демократизм, она даже мысли не допустила, что сама-то бездумно встала на путь Ивана!
Девочка наконец вышла, плотно прикрыла за собой дверь кабинета.
— Кирилл Семёнович сказал, чтобы вы оставили рукопись, мы отдадим её на рецензию.
— Я бы хотела лично… поговорить, — забормотала Марья, растерянная тем, что с ней не желают разговаривать, что она попадает в самотёк, в обезличенную толпу.
— У Кирилла Семеновича совещание, он никак не может принять вас.
Это была ложь. Марья сама видела, Кирилл Семенович что-то читает. Зачем ложь? Как слепая на свет, пошла на дверь.
Девушка усмехнулась:
— Вы что?! У нас такие правила. Сначала рукопись отдаётся на рецензию. Я же сказала вам! Какая вы непонятливая!
— Я очень понятливая, — вспыхнула Марья. — Там нет никакого совещания.
Но девица уже не слушала. Безошибочно определив, что Марья не из породы таранов, принялась перекладывать папки, не обращая больше на Марью никакого внимания. Марье не оставалось ничего, кроме как положить рукопись на стол и уйти.
А может быть, в самом деле все рукописи отдаются на рецензию?
Через неделю Марья принялась ждать этой рецензии. Почтовый ящик открывала, как открывают глаза в день рождения: ждут чуда. Но ящик был пуст.
Однажды сквозь дырки в дверце увидела письмо.
От отца. Поздравляет с поступлением в институт.
«Вот видишь, могут пригодиться и родственники. — Намекает на помощь Ивана! Дальше продолжала читать уже без всякого желания читать: — Надеюсь, ты станешь хорошим врачом, — писал красивым почерком отец. — Врач — это самая гуманная профессия, приносит людям облегчение, спасает от смерти. Я тебе, моя девочка, желаю на этом тернистом пути быть мужественной и сильной».
Марья увидела отца с рюмкой в руке, с вдохновенным лицом, произносящего звонким голосом тост. Прошли годы, а отцовы слова всё те же: красивые, не соответствующие реальной жизни.
«Я знаю, как тяжек путь служения обществу и как трудно стать настоящим врачом, главное назначение которого: до последней минуты своего времени, до последней капли своих сил отдать себя людям. Прошу тебя, напиши о себе. Напиши, чем я могу помочь? Всё, что у меня есть, — твоё. Обнимаю тебя, моя любимая ершистая девочка!»
Письмо трогательное. Нет, конечно, отец не лжёт, он — человек искренний: любит её и готов помочь.
Когда-то она сама думала, слова его и есть действия в жизни, защитят, укроют, укажут выход из всех положений, а они точно скорлупа без орехов: «самая гуманная профессия», «хороший врач». Пафос, патетика.
И почему путь служения к людям должен быть тернист и тяжек, почему на нём нужно быть обязательно мужественной и сильной? Чтобы преодолевать конъюнктуру и самодурство чиновников?!
Почему всё — на преодолении? И всё невозможно? Выбить квартиру, попасть к хорошим специалистам? И возводится в подвиг именно вот эта пробивная способность: достать престижную путёвку, отхватить машину?! Что же это за извращение жизни: хрупкая женщина должна превратиться в преградопроходца?! Ишь ты, «будь мужественной и сильной»! Легко давать советы. Попробуй сперва победить голод и холод, чтобы хоть какая наука полезла в голову!
Она злая сейчас. И письмо от отца добавило злости.
Стучат часы её детства. Золотой циферблат, тяжёлые гири, громадные стрелки, фиксирующие каждую секунду жизни. Часы — семейные, достались отцу от старшего брата. Отец отдал их Марье. Самая любимая вещь отца.
В чём сейчас виноват отец? «Напиши — чем я могу помочь? Всё, что у меня есть, — твоё». Доброе письмо. Сама же вернула перевод на сто рублей! Целое состояние. Вот и купила бы сапоги с рейтузами! Зачем трубку швырнула, когда отец звонил? Почему самой не позвонить?
Птиц сегодня не слышит, маму не чувствует. Это впервые такое за много лет. И она закрывает глаза и начинает перебирать день за днём их общей жизни. Почему-то молодую, весёлую маму вытесняет мама после Двадцатого съезда: неестественно неподвижное, опухшее, как от долгих слёз, лицо, с набухшими веками и губами. Они с Колечкой сидят на кухне и молчат. У них вообще стало тихо после Двадцатого съезда. В этой тишине — тяжело.
Но однажды на всю квартиру — мамин возбуждённый голос: «Погубить миллионы безвинных?! Я верила, да, верила ему! Да, любила его! Дома красивые строил, проспекты — для людей. Цены снижал. Почему ты не говорил мне? Ты знал…»
Колечка в тот день был трезв, выбрит, при галстуке, и не целовал маме рук, и не смотрел на неё, сидел, понурившись, за остывшим супом.
«Говорил. О Кирилле. О миллионах не знал, догадывался. Зачем говорить? Тебе и так несладко жить…»
«Как жить теперь? Днём и ночью вижу: люди падают в снег, один за другим. Хуже, чем на войне. Людей пытают. Как жить, скажи!»
Мамин голос забивает голос Ивана: «Бери удовольствия, какие захватишь в пригоршни. Другого смысла в жизни нет. Момент сейчас к человеку добрый: сумел устроиться — и живи себе».
А ведь она, вопреки бунту в свои четырнадцать лет, верила в то же, во что верили мать с отцом: люди все вместе, любят друг друга, делают общее дело! Верила: придёт новый правитель, любящий Россию и народ больше себя, и восстановит справедливость: талантам даст возможность реализовать себя, добрым воздаст за их доброту, поможет тем, кто в беде. А достаются им неудачные правители, как им в больнице достался Владыка, а Немировская и Аля, как и миллионы других в стране, — жертвы. Поэтому-то она, Сиверовна и другие не востребованы обществом и никому не нужны: из-за неудачных правителей! Из-за галин и владык она живёт сжавшись, как во чреве матери младенец, и мала, и слаба перед ними. И чувствует: из-за таких, как они, гибнет вся страна, именно они создали такую жизнь. И сегодняшнюю жизнь нельзя разукрасить никакими самыми нарядными и высокими словами, которых сейчас наводнение, потому что разукрашивать то, что уродливо, — стыдно. Кто же и когда исправит эту реальность?
Ответ из издательства пришёл лишь через восемь месяцев. Подписан: «Г. Подлесских». Марья не слыхала о таком писателе. Зато Подлесских теперь слыхал о Марье и судил её по всей строгости: автор, мол, не имеет никакого отношения к литературе, не знает жизни, авторскую руку ведёт клевета на нашу действительность и злоба. В таком стиле вся рецензия. Ни одной удачи. Густая чёрная краска.
Не смогла справиться с этой рецензией, вызвала Алёнку.
2
Алёнка, как всегда, появилась с едой.
— Дед велел письменно написать впечатления о баранине.
Сытая, сразу поуспокоилась.
Пока Алёнка изучала сочинение Подлесских, она с искренностью и глубокой нежностью благодарила Бориса Глебыча за баранину: такой не едала никогда, не представляла себе, что так можно приготовить!
А Борис Глебыч прервал поток благодарностей, заворчал:
— Между прочим, кто-то обещал являться по субботам к обеду. Мы с Алёнкой ждём каждую субботу. Я надеваю галстук.
— Положим, в галстуке вы даже спите, ни разу в жизни не видела вас без галстука, думаю, и родились в нём.
— Нет, не в галстуке, а в рубашке, я самый счастливый человек. У меня есть Алёнка и ты. Смотри, доведёшь старика до края, сам буду приезжать за тобой на такси. Разоришь ведь! У меня припасены три с половиной темы для разговора. Достал книгу о Сократе, ту, что обещал. Правда, не бросай старика, приезжай. Спасибо, доченька, что позвонила.
Алёнка не дочитала, заговорила сердито:
— Ты совсем дура, принимаешь всерьёз всякую ахинею. Безграмотен, раз. Со слепой душой, ничего не понял в твоей «Горе Синай», два. Уж очень много натяжек, как будто и не о твоём романе. Ты, Маша, плюнь. Есть несколько выходов. Или ты дерёшься — просишь передать другому рецензенту, но я не уверена, что и этот второй не окажется таким же, или несёшь в другое издательство, или вообще бросаешь всю эту литературу и отправляешься к Альберту, который замучил меня звонками.
Сытая, Марья с Алёнкой не спорит, поит Алёнку чаем с сушками, рассказывает о семинарах, на которых «изволила» побывать и на которых ничего нового не узнала.
— Напрасно ты не учишься как следует. Скажите, какая образованная, проработала в больнице тьму лет! Всегда найдутся белые пятна, твоё медицинское училище не могло дать тебе необходимых знаний. Тем более что первые три года в вузах — общеобразовательные. Не думай, что ты всё знаешь.
— Во-первых, я, похоже, врачом и не буду. Если получится… — Марья помолчала. — Не нужен мне сейчас этот институт, перегорела я. Хлебнула медицины.
— Врёшь ты всё. Ты не можешь жить без медицины. Потому и плохо тебе, что изменила своему призванию.
Марья покачала головой:
— В институте скучно, там альберты не преподают, а учиться можно только у таких. Латынь вот не могу осилить, не способна к языкам, зубрю, а не запоминаю.
— Осилишь! Стоит только поверить, что латынь тебе нужна для работы, и осилишь, ерунда же!
Марья неожиданно зевнула. В словах Алёнки, в заботе её взгляда расслабилась, успокоилась. И кажется ей: снова она — в лодке. Не рыба, которую они поймают и закоптят, главное, главное то, что в лодке — Алёнка, а за спиной — Ваня и дядя Зураб. Может, так и начиналась жизнь на земле: бурлящее энергией солнце прежде всего в воде зародило жизнь. Слепит вода. Марья жмурится. От воды поднимается тепло. Нет ничего, кроме света, воды и тепла. За спиной дядя Зураб поёт. Неразборчиво, на незнакомом, но непостижимо родном языке. Кажется Марье: когда-то она знала этот язык и забыла, но обязательно вспомнит, вот только вслушается получше. За спиной Ваня. Чуть склонил голову набок. Ваня любит опустить руки в воду и слушать, как поёт дядя Зураб.
— Ты, Маша, молодец, сумела раздразнить дядечку. — Алёнка хрустит сушкой. — Ведь он, Маша, здорово разозлился на тебя! Смотри, какие слова подобрал: «Клевета на действительность». Ты, наверное, задела его лично, не иначе. Не расстраивайся. Пробивать надо, если так реагируют на тебя. Значит, действуешь на них. Значит, боятся тебя. Давай дерись. Дед тоже говорит, надо драться.
И Марья, заряжённая Алёнкой и Борисом Глебычем независимостью свободного существа, уверенная в своей силе и в своём праве, снова очутилась в предбаннике великого Кирилла Семёновича. Не просительницей, хозяйкой уставилась на черноокую секретаршу. Оглядела её: яркие бусы, яркая блузка, туфли сногсшибательные, таких Марья ещё не видела. Никогда не обращала внимания на одежду, но, видно, в мире, в который она так отчаянно прорывается, это довольно важный атрибут. Чтобы не видно было заштопанной дыры на юбке, держит там руку. Это мешает ей, но она без робости и без самоуничижения говорит:
— Дорогуша! Доложите, пожалуйста, Кириллу Семёновичу, что я пришла к нему. Или у него сегодня тоже совещание? — Сейчас важно не стушеваться, не отвести глаз от очаровательной секретарши.
— Вы угадали, он принимает иностранцев, — невозмутимо подыгрывает ей та.
Игра понравилась:
— Бедненький, совсем замучили его! Ну что же, зайду через полчасика.
Но в ту минуту, как собралась выйти, раздался густой, вальяжный голос из-за двери, около которой Марья стояла:
— Значит, ты мне сделаешь сто тысяч? Не волнуйся, твоя — в плане. Не забыл, в субботу — баня? О’кей!
Прежде чем распахнулась дверь, Марья очутилась в коридоре. Только бы не встретиться глаза в глаза! Её жжёт стыд. Через две ступеньки она несётся вниз. Вот как делаются дела, вот что значит: «ты мне, я тебе»! Мужчины, защитники?!
А зачем секретарша лжёт? Никто не вынуждает лгать.
Под октябрьским нежарким солнцем стало легче. Вот дерево стоит. Любимое её, Марьино, дерево — липа. Ещё не все листья осыпались, и много плодов. Марья срывает их, жуёт. Сладкие. Пахнут пылью. Они, наверное, грязны от пыли и отработанного бензина, но Марья жуёт их, глотает, рвёт новые.
Чёрные, представительные машины у подъезда. Возят больших чиновников.
У Ивана не чёрная, но тоже представительная.
Марья бредёт по переулку, жуёт липовые плоды. Стыд прошёл, а недоумение осталось: зачем секретарша лжёт?!
Бронированная перед ней стена, в ней нет бреши.
Из какого-то тупого упрямства, великолепно поняв уже, что сама ничего не добьётся, через месяц снова тащится в издательство, спрашивает у девицы:
— А сегодня у него представители инопланетян?
— Простите, пожалуйста, — широко улыбнулась та, — сегодня мы празднуем день рождения нашего сотрудника, у нас сейчас нечто вроде производственного совещания.
— Кирилла Семёнович тост произносит? — поинтересовалась Марья, нарочно назвав завотделом не «Кирилл», «Кирилла». — Тогда приношу глубокие извинения, святое дело — застолье, как можно беспокоить в такой момент!
— Я не говорила вам этого, — возмутилась секретарша.
— Да, да, простите, производственное совещание! Передайте, пожалуйста, вашему перегруженному Кирилле Семёновичу, что рецензия на мой роман — безграмотная и что я прошу отдать рукопись на новую.
Господи, как же отвратительна была она себе, когда увязала в словах — играла в дуру.
Шесть раз приходила она в издательство.
Зачем?
С Владыкой дралась, чтобы не умирали люди. Из-за того, что не напечатают её опуса, никто не умрёт. На что тратит свою жизнь? Всё равно не изменит положения в издательстве!
Странно чувствует она себя в эти месяцы. Исправно ходит на занятия, пытается что-то писать, а слова получаются ходульные, риторические: за ними нет жизни. Нищета угнетает. И постоянно кружится голова, вместо мыслей плывут облака серенькой зимы, чувства притупились. Ничего не ждёт она от будущего: ни праздников, ни подарков. Лишь благодаря Алёнке с Борисом Глебычем теплится в ней жизнь. Немедленно нужен перелом. Но снова пойти в «скорую» или обычную больницу — к галинам?!
Прошло полгода, прежде чем Марья получила новый ответ. Тоже отрицательный. Ощущение такое, что этот рецензент, некто Бологое (фамилия незнакомая), сговорился с первым: многое из того, о чём писал первый, этот, Бологое, повторяет, хотя использует другие слова.