Глава первая
1
Вокруг ограды Марья посадила хмель, и он так укутал решётку молодыми листьями, что с дорожки нельзя разглядеть ни холма с земляникой, ни даже памятника. Памятник из зернистого чёрного мрамора поставил маме отец. Золотыми буквами написал: «Пусть земля будет тебе пухом. Помню каждую минуту». Марья хотела положить маме бесформенный большой камень — проще и понятнее, чем памятник, но всё равно была очень благодарна отцу. В самом ли деле отец помнит маму каждую минуту или словами и памятником хотел заставить Марью вернуться к нему, неизвестно, а памятник стоит прочно — навсегда.
Только вообще-то нужен он маме или нет?
Или маме нужно то, чтобы она, Марья, приходила к ней?
А может, ничего маме не нужно? Может, в самом деле ничего нет? Ни остающихся жить душ, ни Бога?
Как-то отец сказал небрежно, за пьяным разговором: «Какой Бог, ребята? Рассыплемся в прах, удобрим землю. В лучшем случае из нас вырастут деревья, а то — крапива?» И засмеялся.
В самом деле, деревья на кладбище — особые, с сочной, богатой листвой.
Но почему же часто чудится ей: мама зовёт? Но почему же лишь на кладбище ей спокойно? Словно нет за оградой опояски трамвайных путей, лжи, предательства, рака. Если мертвецы только прах и удобрение, почему же так величествен, торжествен и значим этот покой? В нём, она чувствует, есть какое-то и ей предназначение?! Не удобрением же стать для деревьев?!
Когда сегодня она шла к маминой могиле, за ней увязалась большая, тощая светло-палевая собака. Марья отдала ей свой бутерброд. Собака проглотила его, не разжёвывая. Смотрела на Марью усталыми от лишений глазами, махала хвостом.
— Больше у меня ничего нет, — растерянно сказала Марья.
От внимания к Марьиным словам и ожидания следующих уши у собаки сложились «домиком». Но ничего больше Марья не сказала собаке, постояла-постояла и заспешила к маме. Собака — за ней, след в след.
Когда вошла в «клетку», собака села возле дверцы — ждать её. А она ждала Ивана.
Прошло долгих четыре года с тех пор, как она не виделась с Иваном.
Для неё годы после встречи с Колечкой и дядей Меркурием, после прихода Ивана к Алёнке — новый этап жизни.
Она уверена, каждая человеческая жизнь — это несколько этапов, которые зависят от человека, находящегося рядом, от условий общественной жизни и от профессии.
После их разрыва Иван исчез, словно его вообще не было на свете: ни звонка, ни строки. Через полгода — письмо из Швеции.
«В день нашего рождения мы друг друга не поздравили,
— писал Иван. — Но, так или иначе, я думаю, теперь это не имеет никакого значения. Факт остаётся фактом: я не помог тебе, когда ты пришла ко мне за помощью. Я не сумел убедить тебя и отпустил обиженную, потому что в тот день, увидев тебя, тощую, бледную, я не задумался о том, что ты, видимо, так и живёшь — в этой беспробудной черноте. Задумался и понял это много позже. Не задумался, не помог тогда — значит, что-то не так в моей жизни! Я совсем скис. И вдруг приснилась Алёнка. Сначала это была просто эмоция, Алёнка пробудила во мне меня мальчишку, лишённого всяческих расчётов, ставящего на первое место любовь, и я пошёл к ней. Шёл всю ночь. Шёл, как прежде, как каждый день своей ранней юности: к единственному источнику, будто никакой другой жизни у меня не случилось, будто я всегда был верен ей. И, знаешь, Маша: на этом пути вернулись ко мне и мама, и наше детство, всё дорогое, и Лёся, я потом даже запрос посылал, где она и что с ней, и Колечка — ему я потом вместе со своей книжкой послал полное собрание Достоевского, только вышло тогда! Помнишь, какая у него была библиотека? Но это всё случилось потом, после той ночи — дороги к Алёнке. Шёл и словно с себя сбрасывал себя престижного и благополучного, словно промывался. Что со мной было, не сумею объяснить, только впервые за много лет я встретил рассвет, увидел солнце, не солнце, его лучи, впервые осознал: у меня получилось две жизни — с Алёнкой и без Алёнки, они совсем разные, и моё „я“ — одно и моё „я“ — другое. Впервые я задумался: что же не так? Ведь мы с Вероникой не ссоримся, она ловит каждый мой взгляд, как ловила Алёнка. Вкусно готовит, вылизывает дом, как вылизывала Алёнка, почему же я ослеп и оглох, как могу жить без Алёнки и без тебя?
Я измучил Алёнку вопросами. Честно пытался разобраться — разложить жизнь по полочкам. И не смог. Через что-то я так и не могу пробиться к себе, между мной и мной восстала непроницаемая стенка. Алёнка билась в эту стенку, но ведь за стенкой, да и сама стенка: тоже моя жизнь, нельзя же разбомбить её, раз она есть.
Единственное, что я чётко понял: если я не могу помочь жить родной сестре… в общем, я ушёл из издательства. Удивились все. И больше всех я сам. Конечно, ушёл не в пустоту. Мои очерки и романы нравились в ЦК. И вот я в Швеции. Работа по специальности. Великолепные условия. Вилла, гараж в доме, собственная машина, продукты приносят домой. Веронике я преподнёс Швецию как повышение. Ей, конечно, здесь много скучнее, чем в Москве, там она находилась в самом центре всех событий издательства и моего отдела, ей было интересно, но, думаю, найдёт себе и здесь поле деятельности.
А тебе я советую перестроиться. Только сумей понять, что тебе нужно. И перестань смотреть на жизнь сквозь чёрные очки. Разве нет положительных сдвигов в разных сферах, направленных на улучшение жизни? Жди и верь!
Целую тебя крепко, любимая моя сестра.
И была приписка:
«Я даже с тестем советовался, он сказал, Главлит не пропустит. Пусть, говорит, смягчит и приносит. Если ты пойдёшь на те уступки, о которых я говорил, смело иди к тестю. Он — мужик золотой и для меня сделает всё!»
Марья буквально изучила Иваново письмо и неожиданно осознала то, что давно исподволь мучило её и в чём она не хотела признаться даже себе: её жизнь — оборотная сторона Ивановой, и если бы ей удалась Иванова судьба — кто знает, каким человеком стала бы она?!
Моисей, Христос, апостолы, несмотря на то, что были всегда голодны и бесприютны, не роптали, с радостью принимали свою судьбу, она же носится со своим больным самолюбием, а неприятие владык, неудовлетворённость своим положением возводит в суть жизни и всегда ощущает себя несчастной. Письмо Ивана заставило её увидеть себя со стороны.
Марья ответила брату. Тёплое получилось послание. Мол, он ни в чём не виноват, она сама не захотела идти на уступки, хотя, наверное, надо было. Рассказала о Кирилле Семёновиче и о директоре издательства, о странной схожести их с ним, с Иваном.
«Должность, мне кажется, Ваня,
— писала Марья, — Написала, что не хочет, чтобы делали «всё» для Ивана. «Понимаешь, — писала она, — вот Колечкин фильм не выпустили, вот Кирилла посадили, вот Альберт не смел лечить, как хотел, ведь всё связано! И я не пошла на уступки не потому, что вредная, а потому, что не могу идти на уступки, потому что такая сегодня правда, в больнице всё именно так и есть, и никакие отдельные альберты не спасут положения, нужен переворот в медицине. Понимаешь? Надо по-другому и других людей принимать в вузы, по другому принципу устраивать больницы, по-другому лечить, не возвышать врачей чинами и кабинетами, а поставить их в такие условия, при которых они могут самосовершенствоваться и полностью реализовать свои знания и максимум этих знаний и сил отдать каждому больному! — Марья выложила Ивану все свои и Альбертовы размышления. — Понимаешь, больница — это просто капля воды, в ней отражён весь общественный уклад: человек не принимается в расчёт! Аля, Кирилл, мама, Колечка, тот же Слепота могли прожить совсем другую жизнь — они все остались не востребованными своим обществом! Помнишь Достоевского? Не нужна никакая революция, если пострадает хоть один ребёнок! А тут гибнут почти все! Ванечка, родной, кто же поднимется за униженных и оскорблённых? Кто защитит всех нас? Кто проявит к человеку обыкновенное милосердие?»
В конце письма Марья уверила Ивана в том, что не сердится, ибо в издательстве сидел не Иван, а чиновник, функционер, что целует его, очень хочет видеть.
Так завязалась между ними переписка, и все четыре года регулярно, раз в месяц обязательно, приходили от Ивана письма. Только ни слова не было в них о больных проблемах, словно Марья о них не писала.
Ей и в голову не пришло, какие неприятности она принесла Ивану своими откровениями и какую выволочку он получил в посольстве за её первое письмо.
Иван никогда ни словом не обмолвился об этом и перевёл их переписку в сугубо бытовой план: добросовестно и красочно рассказывал о культуре Швеции, политическом устройстве, быте, замках королей и рыцарей, сказочных озёрах, излагал легенды. Марье казалось: она сама побывала в Швеции.
Подробно вводил в свой быт. «Я говорю Вовику, ты — старший, должен Галчонку показывать пример, ты первый иди мой руки и ешь суп!»
От этого быта почему-то становилось неуютно.
Присылал фотографии: дети, похожие на разноцветные шары, разряженная Вероника, с осоловелыми от сытости глазами, сам Иван — супермен с брюшком. Лучше бы не было фотографий. В самом страшном сне детства не могла бы Марья увидеть такое «рождественское» будущее своего брата.
Читала она его статьи в газетах — спортивные обозрения. Хлёстко написаны, но они были Марье не интересны.
Прислал Иван свою новую книгу, вышедшую громадным тиражом, нарядную, как девушка, идущая на свидание, на глянцевой, толстой бумаге. С трогательной пышной надписью:
«Моей ненаглядной сестрёнке — моему второму и лучшему „я“, моей совести, с пожеланиями…»
Как и статьи, роман «Лишний гол» написан лихо. Всё в нём так, как должно быть в детективах: тайны, преступления, борьба, ложный след, погоня, победа правых, наказание виновных. Но в этом детективе, так показалось Марье, нет главного, того, без чего, как кажется ей, не может быть литературного произведения: правды и живого человека. Герой — раскрашенная, в пёстрых одеждах, кукла, которую дёргают за верёвочки!
Может, и случались в спорте события, о которых пишет Иван, но поданы они как эффектные блюда, как пикантные анекдоты, без времени, без судеб, и выглядят фальшивыми.
Иван позвонил вчера, в двенадцатом часу ночи.
— Я вернулся, на месяц раньше, — звонко сказал в самое ухо. — Встретимся у мамы около двенадцати. — Ещё сообщил, что набит сюжетами до ушей, что предложили ему престижное место, какое, не может сказать по телефону, что очень соскучился о ней, что привёз ей кучу подарков и кучу мыслей, которые не доверишь письмам!
Казалось бы, радоваться надо — близка встреча с братом! А она боится этой встречи. Фотографии мельтешат перед глазами. Радоваться надо — хоть кому-то в этом мире хорошо. А она тщится увидеть потного, с грязными подтёками на лице, босого Ивана, который говорит Лёсе: «Обязательно женюсь!» — вместо такого видит: Иван в шортах бегает по корту, Иван — за рулем модного автомобиля, Иван развалился в кресле.
Опять взялась судить? — осадила себя. Сколько раз судила, а встречалась с ним, и оказывалось: судила зря. Ей помог. Алёнку любит. О Лёсе и Колечке вспомнил сам и даже сделал что смог для них. Из издательства ушёл. Нельзя судить о человеке по фотографиям, у каждого две жизни — внешняя и внутренняя, как же можно судить человека лишь по внешней?
Заскреблась в дверцу ограды собака, попыталась открыть. Марья впустила. Собака деликатно постояла-подождала, не позовут ли. Когда Марья позвала, осторожно ставя лапы, подошла, села, глядя в глаза. Какое-то время посидела и легла, уютно, по-домашнему, положив морду на Марьины ноги. Но спать не стала, время от времени приподнимала голову, сторожко прислушивалась к чему-то, слышному лишь ей, при этом уши складывала «шалашиком» и, не ощутив опасности, снова валилась на Марьины ноги. Она явно не наелась бутербродом, а вот же улыбалась, преданно глядя на Марью карими влажными глазами в длинных загнутых ресницах, радуясь тому, что обрела хозяина!
— Сиротина ты моя! — сказала Марья. — Намучилась!
Собака, не мигая, смотрела.
С детства Иван с Марьей мечтали о собаке. Аргументы родителей «против» были серьёзные: кто будет кормить её и выводить гулять в месяцы летних отпусков и как уберечь собаку от машин, но всё-таки подарили Тюху. Тюху задавила машина. Сейчас собака, не спрашивая согласия, из всего многолюдья на кладбище выбрала её, Марью, и отдала себя Марье во власть. Это очень даже хорошо, что она разлеглась здесь, греет землю: к маме идёт живое тепло от шерстяного доброго собачьего брюха!
— Ты молодец! — говорит Марья собаке. — Ты очень даже вовремя пришла ко мне.
Эта собака совсем не похожа на Дуньку. Пушистый сенбернар Дунька явилась в Марьину жизнь и перевернула её.
2
Всё-таки Марья послушалась Алёнку и отправилась к Альберту. В кабинет к нему она после встречи с Колечкой и Слепотой вошла очищенная, освобождённая от обид и больного самолюбия. Искала в высоких материях, а смысл жизни — здесь, в экспериментальной больнице, и заключается он в служении больному, когда забываешь о себе!
— Могу сидеть ночи, субботы с воскресеньями и праздники, — сказала Марья.
— Всё-таки пришла. А я уж и надежду потерял. — Альберт сильно изменился. Даже радость и возбуждение не скрывают въедливых примет старения: поседел, от крыльев носа к углам губ пролегли морщины, провисли щёки. — Как раз ищу для реанимации сестру-врача именно на ночи и воскресные дни, когда меня нет, — говорит он благодарно и жадно разглядывает её. — Разве удержишь девчонку у постели больного, если у неё — молодой муж или жених пригласил её справлять Новый год за город? Ты как живёшь?
Превосходно зная Альберта, Марья понимает: он ищет в её лице признаки личного счастья или, наоборот, несчастья. Она улыбнулась, пожала плечами:
— Живу, как видишь. Обо мне, Алюш, не будем. Я не к тебе вернулась, я работать с тобой хочу.
Не отпуская её взглядом, сразу стал вводить в курс дела:
— В реанимации сейчас двое. Один — мальчик, недавно исполнилось семнадцать. Лечили в двадцать четвёртой больнице месяц, а состояние всё ухудшалось. Родители привезли сюда с диагнозом: запущенная пневмония. А оказался пиелонефрит. Сегодня провёл урологическое обследование.
— Альберт Маркович, извините, что без стука, — стремительно вошла улыбающаяся хрупкая женщина лет сорока. — Я говорила вам про массажистку. Довольно редкий экземпляр. Со странностями. Пишет стихи. Всем желающим читает лекции про питание, всех поучает, что не всегда к месту, но руки — какие вы просили! — Женщина кивнула Марье: — Извините, пожалуйста.
— Где вы её выкопали, Елена Петровна? Познакомься, Маша. Моё «начальство», не даёт ни минуты покоя, загоняла: одно достать, другое, того лекарства нет, этого препарата не хватает!
— Не слушайте его, это он загонял нас совсем, — смеётся Елена Петровна. — А я, между прочим, Альберт Маркович, организовала настоящие раскопки, подняла все старые записные книжки, легла на телефон, по цепочке вытягивала одно звено за другим, вот и вытянула. Не волнуйтесь, попробовала на себе. Замечательные руки! Они ждут.
— Кто — «они»?
— Руки, — снова засмеялась Елена Петровна. — За дверью.
— Так приглашайте. Извини, Маша. Видишь, как живу, каждую минуту — событие.
Не успела Марья и моргнуть, как в кабинете вместо Елены Петровны оказалась другая женщина. В первое мгновение Марья решила, что попала в театр — перед ней Мальвина из «Буратино». Те же голубые волосы, те же в неправдоподобно длинных ресницах глаза, те же вычерченные ярким рисунком губы. Только Мальвина — маленькая кукла, а эта — взрослая женщина с Мальвининым лицом.
— Здравствуйте! — Альберт подошёл к женщине, представился, подвёл к стулу. — Садитесь, пожалуйста. Как вас зовут? Тамара Павловна? Очень приятно.
«Имя не сказочное! — Марья с любопытством разглядывала накладные ресницы, пышный парик. — Интересно, а нос и губы тоже снимаются с лица?» — подумала невольно.
Между тем Альберт говорил вещи, для Марьи интересные:
— Для обмена веществ главное — кровообращение. От вас зависят кровообращение и обмен веществ. Вы должны восстановить в больном организме точную работу, задуманную мудрыми создателями человека. Поняли?
— Нет, — честно призналась Тамара Павловна.
«И я — нет». Снова Марья рядом с Альбертом почувствовала себя ученицей.
— Это же очень просто. Небольшой экскурс в прошлое. Интеллект у человека развился, а тело изменилось в меньшей степени: от четверенек к прямохождению перешли не так уж давно! Возникло противоречие между человеческой конструкцией и образом жизни. Человек ест приготовленную пищу, а ел сырую. Человек мало двигается. Накапливаются так называемые шлаки. Обратного пути к естественному образу жизни нет. Но есть возможность разработать комплексы мероприятий, ослабляющих вредные последствия нарушения обмена веществ в связи с изменением образа жизни. Обязательны голодание, физические упражнения — в зависимости от болезни, от зашлакованности. Очевидно, наши предки понимали это, все религии требовали регулярных постов. Кроме морально-нравственных функций, посты несли чисто гигиенические: очищали организм. И прежде чем лечить организм, его нужно очистить! Мне в основном не врачи нужны, врачи должны поставить точный диагноз, и всё. Что главное в очищении организма, в восстановлении сопротивляемости его? Диета и массаж. Именно вы заставите «забегать» кровь. Каждая клетка с вашей помощью, с помощью трав, соков, диеты придёт в действие, закричит «Я жить хочу!», начнёт бороться, и создастся спасительный правильный круговорот крови, восстанавливающий обмен веществ! Если бы я мог, — мечтательно сказал Альберт, — я пригласил бы к себе лучших травников и лучших массажистов мира! На сегодня всё. Вам, Тамара Павловна, оформлю две ставки. Только просьба: нигде не болтать лишнего, очень не хочется идти под суд.
Когда они снова остались вдвоём, Альберт не дал Марье возможности задать вопросы, вертевшиеся на языке.
— Так, на чём мы остановились? Прямо сегодня можешь приступать. Да, тяжёлый мальчик. Изучи внимательно: история болезни довольно сложная и интересная. Заболел он, по-видимому, в десять лет — играл в войну, какое-то время просидел в болоте, простыл. Ребёнок есть ребёнок. Поболит поясница, перестанет. Бывали ознобы. Потливость у него повышенная. Не говорил матери, перебарывал себя. И мне не сказал бы наверняка — не считал серьёзным, да я силком вытащил эти анамнестические данные.
— Уж это ты умеешь, Алюш!
Алёнка права, ей нужно было прийти к Альберту и сразу попасть в настоящую жизнь.
— Ты добился, чего хотел: персонал улыбается, врачи и медсёстры не равнодушные, стерильная чистота, тумбочки новые — небось сам выбивал их в драке?
Альберт не услышал её льстивых речей, продолжал озабоченно:
— А лечился ясно чем. Поднялась температура, выпил аспирин или сульфадимезин, вот картина и сбилась, сгладилась. Острый пиелонефрит перешёл в хронический. Сейчас резкое обострение. Поставил капельницу. Проведём дезинтоксикационную и противовоспалительную терапию. В особо критических случаях приходится, как в бою, отступать от своих методов лечения, создавать микробное равновесие, чтобы притушить вражеское восстание, использовать резервные мощности. И сейчас выхода нет, больной запущен. Я очень боюсь паранефрита. Мне кажется, есть всё-таки воспаление околопочечной клетчатки. — Альберт оборвал себя. — Извини, я сразу по привычке все свои предположения… ты так слушаешь! Закончишь институт, сделаю тебя заведующей реанимацией! Я хочу каждому больному — своё питание, — перескочил Альберт. — Продуктов нужно ничуть не больше.
— А где же ты возьмёшь столько поваров? — спросила Марья.
— Пришлось идти на поклон к пенсионерам. Обошёл больше семидесяти дворов, знаком со всеми пенсионерами района. Откопал трёх. В полном смысле ископаемые. Реликвии древности. Чистюли, раз. А два: сразу поняли задачу. Никакой самодеятельности. Нельзя сливочного масла? Исключили. Нельзя мясных бульонов? Исключили. Очень хорошо освоили свекольные, морковные, кабачковые пюре, овощные тефтели и всякие другие подобные кушанья. Соки жмут, как прошу. Притащили свои соковыжималки. — Альберт вздохнул. — Кустарщина, почти вручную, соковыжималки маленькие, а ведь надо каждому свой сок к определённому часу. Одной моркови и свёклы сколько нужно перечистить?! — Он махнул рукой. — Ладно, не решим мы с тобой за первую встречу всех проблем. Значит, ты посмотри сама рентгеновские снимки, изучи историю. Да, ещё один тяжёлый. Привезли с приступом острого холецистита. Печень тоже не в порядке. А тут ещё и инфаркт миокарда. Он был очень близок к смерти. Положение осложняется дурным характером. Требовательный, жестокий человек. Привык, что всё в жизни лишь для него.
— Перестань! — тихо сказала Марья, прерывая второй разговор, идущий между ними, пытаясь высвободиться из-под взгляда Альберта, пытаясь победить сердцебиение и горечь во рту. Всё враньё: ни брака, ни ребёнка не будет. Снова мука. Тут же возразила себе: его душа — в твоей, что тебе ещё надо?! Но что-то было надо ещё. Сказала глухо: — Я уйду, слышишь?!
Зазвонил телефон. Марья вздрогнула от неожиданности.
— Сколько зим?! Как разыскал? Ясно. По каким моим стопам? — Лицо Альберта сделалось беспомощным. — Не знаю, Вадим, у меня квартира маленькая, мать не выносит чужих. Погоди. — Альберт прикрыл микрофон ладонью. — Ты сегодня ночуешь здесь, не можешь на одну ночь приютить человека? Разошёлся с женой. Утром выкатится.
При Альберте Марья всегда испытывала странное чувство: могла произойти любая неожиданность. И лечил он так же, привычной схемы исследований и лечения не было: что-то странное соединяло Альберта с больным и освобождало больного от болезни.
— Что за субъект? — спросила Марья.
— Лечил его когда-то. Пару раз выпивали вместе. Не близкий. Музыкальный, весёлый, хорошо поёт.
— Ты разве пьёшь?
— Бывало раньше. — Альберт поспешил перевести разговор: — Исчезнет при твоём появлении. — И в трубку: — Слышишь, Вадим? Будешь ночевать у самого дорогого для меня человека. Чтобы без глупостей, понял? Э нет, не с ней, слава богу, она дежурит сегодня. Чтобы выкатился утром! — Альберт принялся объяснять, как доехать до больницы. Когда положил трубку, лицо у него было унылым.
— Ты что расстроился? — поинтересовалась Марья.
— Так, — сказал он неопределённо, поднялся. — Ну, поздравляю с началом работы. Теперь нас с тобой только вынесут отсюда. Хозяйничай. Возникнут срочные вопросы, вот номер телефон. Сегодня сорок лет моему другу. Не могу не пойти. Однокашники. Любопытный экспонат. Со дня нашего знакомства прошло тридцать три года, а до сих пор он, как мальчишка, всем задаёт вопрос «почему». «Почему утром солнечные лучи жаркие, а вечером, несмотря на то, что падают под тем же углом, не жаркие?!», «Почему бывают галлюцинации?», «Почему в учреждениях больше чиновников, чем на заводах рабочих? Неужели для того, чтобы перебирать бумажки, нужна такая армия людей?», «Почему женщины живут дольше мужиков?». Детские вопросы. У него очень интересный тип мышления. Он как бы выворачивает каждое явление и каждое событие наизнанку.
Люблю я его и очень жалею, что в своё время не познакомил вас. Правда, надо признаться, это было бы опасно, он — в твоём вкусе.
Марья встала:
— Я сюда пришла работать, а не знакомиться. — Но, сказав напыщенную, глупую фразу, усмехнулась: — Если честно, у меня к тебе тоже очень много детских вопросов.
— Насчёт Бога и вечности? — спросил серьёзно, а глаза смеялись. — Тебя всегда интересовали только глобальные вопросы.
На душе стало спокойно. Правильно, что пришла к Альберту.
Марья огляделась. Кабинет мал, гол: письменный стол, стулья вдоль стен — для конференций, в углу стоит нелепая старомодная вешалка, на ней два халата.
— Шкафов никак не достану, — перехватил её взгляд Альберт.
— Не насчёт Бога, — сказала Марья. — Зачем мы родимся, если очень быстро умираем? Зачем совершенствоваться, если мы так быстро умираем? Как можно искупить предательство, если человека уже нет?
— Подожди, девочка. Каждый вопрос — это философский трактат. — Альберт подошёл к ней близко, протянул было руку к её волосам, отдёрнул, она по-собачьи сжалась, точно он хотел ударить её. Беспомощная голодная собака. — Надо работать. Вот что я понял, — сказал хрипло. — Не наши с тобой это вопросы, Маша, не для человека. Начнёшь думать, не сможешь работать и жить. Ты должна думать о том, как вылечить холецистит или предотвратить инсульт.
— В больницу попадают уже с инсультами, — возразила Марья.
— Ничего подобного. Сколько больных с тахикардиями, стенокардиями, кризами! Разберись-ка с сосудами! Человеку работать надо, а не философствовать. Кто поможет людям, если не мы с тобой? — Альберт говорил по-отечески, а смотрел на её губы. — Пойдём в реанимацию, познакомлю с персоналом. Сменишь Кису. Воздушное существо. Муж сбежал. Киса ищет мужа.
— А ребёнок есть?
— Там бабушка и прабабушка. Полный комфорт.
— А Киса ищет мужа среди больных?
— И среди больных тоже. — Альберт засмеялся. — Сейчас раздобудем тебе халат, и начинай свою жизнь.
3
— Пить!
Марья склонилась над больным с инфарктом, немолодым человеком, показалось, ему нехорошо, но больной спал спокойно, видно, наркотики притушили боль, а шёпот раздался сзади. Марья отключила капельницу и подошла к мальчику.
Ресницы бросают тень на щёки, густые, шапкой, волосы, припухлые детские губы, детский подбородок. Детская бездеятельная рука. Из капельницы цедится в вену раствор, чтобы нейтрализовать в организме продукты распада. С каждой свежей каплей всё больше должно прибывать сил. Мысленно Марья торопит: скорее очисти кровь! Даёт мальчику кувшинчик. Он пьёт, не открывая глаз.
— Поверь в свои силы, скажи себе: «Я скоро буду здоров!» — ласково шепчет Марья. — Начинай бороться. Не бойся ничего.
Гораздо более могущественной чувствует она себя в этой зашторенной, полутёмной палате реанимации, чем за своим письменным столом. Алёнка права: тут главное дело её жизни! Вселить в человека надежду, помочь ему начать бороться с болезнью.
— Кто вы?
В глазах у мальчика — по лампочке.
— Скоро буду врачом. Как ты себя чувствуешь?
Мальчик не отвечает, видно, сил хватило только на два коротких слова. Смотрит жадно.
— Не волнуйся и ничего не бойся, — повторяет Марья. — Температуру тебе сбили, пульс ровный, полежишь под капельницей и выздоровеешь!
— Нет, умру, я знаю. Я не умею жить, — говорит мальчик с трудом. — Страшно: быть, а потом не быть, зачем тогда родиться?
Только что она задала Альберту этот вопрос. По лбу мальчика и над губой — россыпь пота.
— Что ты говоришь такое? — бормочет Марья. — Ты будешь жить долго.
— Зачем? Если всё равно умру?
Осторожным материнским движением Марья салфеткой собирает с его лица пот.
— Не думай об этом. Ты тратишь силы на грустные мысли, а они нужны тебе на борьбу с болезнью. Ничего нет вечного. Даже солнце когда-нибудь остынет. Ну и что? Всем сидеть и ждать смерти? Не жить? Глупо же!
— А собственно говоря, почему вы не около меня, вы обязаны меня обслуживать! — Требователен, властен голос. — Хватит любезничать!
Марья вспыхнула. Словечки бывшей тёти Поли. Взгляд ледяной. Совсем не похож «сердечник» на Владыку, ни тем более на красивого директора издательства и суперменистого Кириллу Семёновича, но что-то объединяет всех троих! Этот назвал вещи своими именами: знай своё место, ничтожная букашка! Не писатель, не врач, не медсестра — обслуживающий персонал.
— Вам судно подать? — согнувшись перед «сердечником» в покорной позе служанки, ехидно спросила Марья, но тут же одёрнула себя: «Совсем с ума сошла. Это же больной, это работа! При чём тут самолюбие? Ты отвечаешь за его жизнь!» — Вам плохо? — спросила участливо, вычеркнув из себя оскорбление!
— Расскажите анекдот! — потребовал больной.
— Что?!
— А собственно говоря, почему бы нет? Положительные эмоции нужны для того, чтобы быстрее выздороветь, не так ли? Рассмешите меня. А потом, я голоден. Мне не помешает бутерброд с икрой. Жена написала в записке, что принесла икру. Может, стащили? Тут такой народ!
Снова Марья вспыхнула. Интересно, где подобный экземпляр произрастает? Подошла к столу, на истории болезни прочитала: «Клепиков Андрей Николаевич, замминистра просвещения». Интересно, как он сюда попал? Почему не в Четвёртом управлении?
— Я должен лежать в Четвёртом управлении, — словно подслушал её мысли Клепиков. — Но мне расхвалили вашего врача. Говорят, один на Москву такой. Как его — Альберт?! Не знаю отчества. Посмотрим вашего мага и волшебника в деле. Вы обязаны обслуживать меня по всем правилам, как будто я лежу в Четвёртом управлении. Мне положена отдельная сиделка. Киса — молодец. Развлекала! — Он захихикал.
Без труда разбирала Марья почерк Альберта: кислород, полный голод, травяные настои.
— Дайте-ка мне икры! — приказал Клепиков.
— Вам нельзя есть. Маг и волшебник, к которому вы добровольно легли, прописал полный голод, — довольно резко сказала Марья.
Ничего поделать с собой она не могла. Клепиков, мерцающий тусклым взглядом, в нетерпеливом ожидании икры сжавший губы в одну полоску, враждебен ей, тщетно пытается она встать на его место. И всё-таки начинает объяснять:
— В больном организме и так мало резервных сил. Если же их направить на то, чтобы переваривать пищу, а не бороться с болезнью, наступит резкое ухудшение.
— Что вы читаете мне лекции? Я сам знаю, что мне надо. Я хочу есть. Почему Киса исполняла мои желания? Она понима-а-ет, как надо обращаться со мной! Я хочу икры, дайте, или я встану сам, и тогда вам будет плохо. Ну?
«Ты не имеешь права травмировать больного! — одёрнула себя Марья, от злости потеряв всякое соображение и все разумные доводы. — Киса кормила. Может, Альберт дал ей устное распоряжение? Киса работает здесь с самого начала». И всё-таки стала звонить в отделение. Но дежурного врача — Елены Петровны не оказалось на месте: она делала операцию.
— Я жду, — властно сказал Клепиков и высунул из-под одеяла ноги.
Сейчас она покорно двинется к холодильнику, откроет его, достанет икру, услужливо поднесёт. Да что же она такая размазня? Её дело: выяснить, как икра очутилась в реанимации. Неожиданно для себя, преодолев неприятный запах и какую-то тёмную силу, исходящие от него, склонилась над ним и погладила по голове.
— Не надо вам есть, — сказала мягко, жалея его. — Вы же так тяжело больны, а мы хотим вас вылечить! Вы легли сюда, потому что поверили в доктора, так слушайтесь его. Голод — это лечение.
Клепиков улыбнулся. Есть улыбки, от которых человек становится красивым, эта обнажила жёлтые, хищные, сильно стёсанные зубы, Клепиков не улыбнулся: ощерился.
— Это я люблю. Давно бы так. Я же говорю, всё можно устроить в наилучшем виде. А теперь тащите жратву. Никогда не слышал, чтобы лечили голодом. Человек родится, чтобы есть, и живёт, пока ест.
Марья засмеялась.
— Вы что? — опешил Клепиков.
Марья поправила ему одеяло, подоткнула под ноги, села около.
— Разве для того, чтобы есть, родится человек? Существует много других удовольствий.
— Конечно, существует, — важно согласился Клепиков. — Выйду отсюда и могу предоставить вам любые, какие пожелаете.
Марья снова засмеялась. Уж очень уморителен был этот «великий живот». Хоть и не видела она ещё тела Клепикова, но по рыхлым толстым щекам, по второму подбородку, расплывающемуся по груди, предположила, что живот — обширный и рыхлый, и весь Клепиков виделся Марье одним сплошным животом.
— А пока моё единственное удовольствие — вкусно поесть!
— Пройдёт кризис, и поедите. Потерпите, прошу вас!
— Нет, сейчас! Я же сказал! Давайте, быстро! Ну?!
Увидев гнев на лице Клепикова, Марья сдалась:
— Ладно, давайте компромисс. Чтобы потушить голод, съешьте яблоко. У меня есть вкусное! — Чувствовала она себя приготовишкой: ну как вести себя в данном случае? Ни инструкций, ни спасительных шпаргалок!
Клепиков буквально впился в яблоко, а Марья подошла к мальчику.
Она не посмотрела, как его зовут, и от этого расстроилась, очень захотелось назвать его по имени, так, чтобы обязательно при сокращении получилась буква «ш».
— Тебя как зовут? — склонилась над ним.
— Андрей, — одними губами ответил он.
Надо же, и Клепиков — Андрей. Странно связаны общей палатой и одинаковыми именами, под одним светом, в потоке одного воздуха, омывающего палату через громадную фрамугу, и такие разные! Одни совпадения! Ещё: мальчик Коля — около газетного киоска на Патриарших прудах и её Колечка, Кирилла Семёнович — редактор и брат Колечки — Кирилл.
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь…
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят — и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаём
Себя самих лишь грёзою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной, —
медленно, словно слова — камни, шёпотом, чтобы не услышал с наслаждением жующий яблоко Клепиков, говорит Андрей. Едва оборвались одни строки, зазвучали другие:
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мёд, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко.
Странный мальчик. Каждое слово — преодоление боли, слабости и страха. За этого мальчика она всё чувствует, будто сама лежит под капельницей. Откуда в нём силы?
— Вы велели бороться. Со всеми своими бедами я борюсь стихами. Мой любимый — Тютчев. А ещё — Мандельштам. Когда ушёл отец, маму я утешал стихами.
— Помогало? — спросила Марья. Андрей прикрыл глаза. — Андрюша, вам пора спать, — позабыв о том, что Клепиков тоже Андрей, включила любимую букву «ш» в его имя и почему-то перешла на «вы». — Утром вам станет легче, обещаю. Вы скоро выздоровеете. Сейчас главное — уснуть.
— Я скоро… — Видимо, Андрей хотел повторить своё — «я скоро умру», но почему-то не повторил, а вместо этого улыбнулся. — Я буду слушаться вас, хорошо? Только вы никуда не уходите от меня. И скажите: «ты»! Пожалуйста.
Точно детство вернулось, уютное, Иван пригрелся на диване, задремал, она хочет пойти на кухню помыть забытую посуду, он останавливает: «Ты только никуда не уходи от меня, я посплю, и вместе помоем».
Иван, Ванюша, Ванечка. Родители звали его «Ванятка».
— Никуда не уйду, Андрюша, спи спокойно. Иглу выну из вены через час, осторожно, ты даже не заметишь, сможешь поворачиваться. Спи! — Провела ладонью по лицу мальчика, как бы желая освободить его от дурных мыслей, предчувствий и страхов.
— Я напишу на вас жалобу! — Сердитый голос Клепикова отогнал её от Андрея. — Бесстыдно ведёте себя. Вы обязаны сидеть возле меня и смотреть за изменениями моего состояния, а не любезничать с мальчишками.
— Вас двое, и я обязана сидеть около каждого из вас поровну. Вы ели. Или вам хочется, чтобы я смотрела вам в рот, когда вы жуёте? — снова не выдержала Марья и снова разозлилась на себя: не смеет она срываться!
— Будьте любезны, дайте мне икры! — приказал он. Тут же захохотал весело и дружелюбно: — Небось, у тебя-то на икру денег не хватит?! Хочешь, угощу? Хотя сначала подай утку!
— Есть! — ответила машинально Марья. Ничего не может поделать: каждой клеткой своей ненавидит Клепикова. Она унижена. Попробуй, позабудь о себе, попробуй, пожертвуй собой, когда ненавидишь, когда унижена. Почему клепиковы получают удовольствие, унижая других?
— Киса развлекала меня. Рассказывала о своих похождениях. Разве у тебя нет похождений? — хихикнул Клепиков.
«Это мы сами позволяем себя унижать, — пришла простая мысль. — Да, мы должны лечить, но лечить, а не прислуживать».
«Я не обращаю внимания на тех, кого не уважаю. Такой не может обидеть меня, унизить». Иван пытался внушить ей, что мальчишки, избившие его, правы, а значит, ничуть не унизили его. Тогда Марья доверчиво поверила ему, несмотря на разукрашенную физиономию: кровоточащую губу, красную юшку из носа, синеву раздутой щеки! А сейчас поняла: Иван честно врал, себя пытался уверить, что не унижен. На самом деле его оскорбили, унизили!
Конечно, Клепикова не сравнишь с мальчишками, в свою очередь униженными равнодушием к ним Ивана. Конечно, Клепиков — чужое, инородное в её жизни явление, и нечего реагировать на него. Но почему же так нестерпимо больно, почему сами собой согнулись плечи, почему сердце захлестнуло обидой? Ну же, повтори себе Ванины слова: «Я не обращаю внимания на тех, кого не уважаю и не люблю. Они не могут меня унизить…»
Подаёт утку — повторяет. Несёт утку в туалет — повторяет. Моет утку — повторяет. А боль не уходит, а Ванины слова перебиваются словами Клепикова: «Небось, у тебя-то на икру денег не хватит!», «Подай утку!», «Вы должны меня обслуживать!».
— Киса — шикарная девочка. Выйду отсюда, сумею побаловать её, — торжественно вещает Клепиков.
В эту минуту Марья решила поменять фамилию.
Директор издательства спросил: «А вы имеете отношение к Рокотову?»
«Рокотов» — чужая слава. Она возьмёт девичью фамилию матери, не красивую, не звонкую, но естественную, как земля и воздух: Травина. Если суждено этой фамилии стать людям известной, ладно. Не суждено, что делать, в любом случае проживёт она свою жизнь, а не под крылом чужой славы, и никто, ни главврач, ни директор, не задаст ей вопрос, какое отношение она имеет к этой чужой славе. Она сама по себе.
— Я всё-таки требую икры. Я хочу есть.
В эту минуту в палате появилась Елена Петровна со своей детской улыбкой, сказала мягко:
— Вас просит товарищ Альберта Марковича. Я побуду здесь. Не спешите. Заодно поужинайте. Вам девочки оставили.
Глава вторая