1
Альберт Маркович «закрыл» её своим телом от развоевавшихся дам.
Действие начало раскручиваться очень скоро. Не прошло и получаса, как явилась Галина Яковлевна звать на «ковёр» Альберта Марковича.
Альберт Маркович в это время обходил больных и заявил Раисе Аполлоновне, что, пока не назначит лечения на сегодняшний день, к главному не пойдёт.
Что такое палатный врач?
Для Марьи — самый главный. Он тесно связан со страданиями людей. И именно он избавляет их от страданий. Для Владыки и Аполлоновны палатный врач — служака, слепо выполняющий их распоряжения, независимо от того, что думает он сам.
Альберт Маркович посмел не побежать стремглав. Даже головы не повернул к Раисе Аполлоновне, слушал морщинистого, как бы высохшего человека. И человек-то, видно, не стар, не больше сорока ему, а во что превратила его болезнь!
Знала ли Марья Альберта Марковича до конференции? Не раз сталкивалась нос к носу в больничных коридорах, в палатах. Да в лицо не заглядывала, к разговорам с больными не прислушивалась, выполняла его назначения, и всё. Сейчас задним числом вспомнила: самых сложных больных Альберт Маркович забирал к себе. Голос его чуть не в первый раз услышала на конференции — делал он всё молчком. Климова от смерти спас…
После конференции, впервые чувствуя себя независимой (осмелилась!), свободной от всех условностей и лжи, благодарная Альберту Марковичу за защиту, отправилась с ним в обход по палатам. Чуть сутулый, с покатыми плечами, он был похож на большой белый сугроб. Старше её на тринадцать лет, казался Марье старым.
— Ну, как она ведёт себя? — спросил он у немолодой женщины с кожей, подпаленной желтизной.
— Ныла ночью, а после вашей настойки началось облегчение.
— Удалось поспать хоть немного? Это уже хорошо. Скажите, а сколько раз вы с нею разговаривали?
— Два. Я пока не умею. Закрыть глаза легко, а вот представить себе её никак не могу. Если у другого человека, ещё можно, наверное. Но, доктор, чувствую, я научусь. Зато я делала ту гимнастику, которую вы посоветовали.
— Значит, программа остаётся прежней — с печенью разговаривать как с близким человеком, просить выздороветь. С одним маленьким добавлением. Расскажу вашей дочке, как делать настой из трав, пусть термос принесёт, будете пить в определённые часы. Попробуем хорошенько промыться, очиститься, поголодать и начнём наступление.
С другим больным разговор совсем другой.
— Звонил домой? Зачем? Я сказал, не звонить десять дней.
— Уйдёт.
— А звонками остановите? Помните, ваше заболевание — на нервной почве. И колики, и поносы, и острые боли. У вас, Валентин Егорыч, — расшатанная нервная система. Успокоим её, тогда сможем лечить всё остальное. Повторяю мои условия: не думать о жене, не звонить домой, как будто у вас дома нет телефона.
— Вы не понимаете, доктор, у меня, кроме неё, никого на всём свете. Закрою глаза, а они перед глазами — вдвоём в моём доме!
Красивый, ещё совсем молодой. Чижов. Валентин Егорыч. Безвольно опущены углы рта. Жалки глаза. Он странный какой-то. Ходит целый день по коридору взад-вперёд, ни с кем не заговорит. И шашки ему предлагала, и журналы, скажет «спасибо, не надо» и снова меряет шагами коридор. Пробовала поговорить с ним, голову наклонит, вроде слушает, а не слышит.
Альберт Маркович садится на стул для посетителей, касается своим коленом колена больного, берёт за руку:
— Стоит вопрос так: хотите вы жить или не хотите. Пока я не нахожу язвы или ещё чего-то… Но общая картина мне совсем не нравится. Не выполняете моих условий — значит, не хотите жить? Это ваше право. Но я снимаю с себя всякую ответственность и перевожу вас в другую палату, к другому врачу по той причине, что я не справился. Я понимаю, бороться с самим собой трудно, но ни одной женщине не нужна вместо мужа «половая тряпка», чтобы об неё можно было вытирать ноги. Гордость-то есть у вас? Если жена вас не любит, то никакими мольбами вы не заставите её любить. А попробуете стать независимым от неё, может, ещё и повернётся к вам. На сегодня ваше положение трагическое: высшая степень истощения, вы очень близки к срыву, но никакое самое сильное лекарство вам не поможет. Только от вас зависит ваше спасение.
Эгоистка, сонная дура, слепая курица, сколько времени быть рядом и ни черта не видеть! Обалдевшая, ходила Марья за Альбертом Марковичем.
Но долго пренебрегать своими обязанностями она не могла — вернулась к уколам, капельницам и клизмам. Теперь делала их под аккомпанемент голоса Альберта Марковича: «Стоит вопрос так: хотите вы жить или не хотите?», «Ну, как она ведёт себя?».
Он вошёл в перевязочную, когда она снимала швы у готовящегося к выписке больного. Подошёл к окну, стал смотреть на прыгающих по снежному подоконнику воробьёв. Когда больной ушёл, повернулся к ней:
— Маша, мне предложили уйти по собственному желанию. Сейчас, я думаю, вызовут тебя.
— Вы уйдёте?! — ужаснулась Марья. Наконец есть учитель, у которого она хочет учиться. — Вы не будете бороться?!
— Я сказал «подумаю». Не уйду, меня всё равно вынудят уйти, ведь очень легко создать врачу такие условия, при которых работать невозможно. Я не умею бороться с хитростью и дипломатией. — Альберт Маркович развёл руками и в самом деле показался Марье беспомощным.
— А как же воля? Вы сами толковали о ней только что! Не с самим собой бороться, а с теми, кто не даёт вам долечить ваших больных! Вы столько сил в них вложили! Они же никогда не выздоровеют, если попадут в руки к Раисе. Никак нельзя, Альберт Маркович, уходить именно вам. Я предлагаю начать борьбу! — сказала Марья храбро, воодушевлённая суматохой, которая началась благодаря ей. — Есть же высшие инстанции!
— Ни я, ни вы, Маша, не умеем кляузничать, писать доносы. Увольте меня от этой грязи. Думаю, найдётся мне работа в другой больнице. Уж больных-то на мою жизнь хватит!
Марья вспыхнула. Не далее как вчера оказалось, что она умеет кляузничать: наговорила же Владыке с три короба!
— Я умею, — сказала Марья. — Вернее, я так же, как вы, не умею, но, когда на чаше весов — Аля и Немировская, погубленные Галиной и Аполлоновной, чудом не погубленный Климов, которого вы спасли, Сиверовна, а на другой — бриллианты, я должна научиться кляузничать. Правда, это не так называется, это называется — бороться!
— Откуда ты такая взялась?! — очень тихо спросил Альберт Маркович.
Она смутилась.
Распахнулась дверь. Старчески шаркая, вошла Галина.
— Голубки! — сказала игриво. Но следующая фраза прозвучала угрожающе: — Я напишу докладную, крутите шуры-муры в рабочее время. А ну, Рокотова, марш к Вениамину Николаевичу! Прочистит тебе сейчас мозги, — злорадно усмехнулась Галина.
Владыка встал, когда она шагнула в кабинет. Обошёл громадный стол, за которым сидел, взял Марью под локоть, подвёл к креслу.
— Садитесь, пожалуйста.
«Ишь ты, умеет! — усмехнулась. — Нет, шалишь, не попадусь на твою удочку!» — осадила себя Марья и холодно сказала:
— Слушаю вас.
Ей не захотелось называть его по имени-отчеству, а называть Владыкой всё-таки не хватило смелости, хотя вертелось на языке.
Владыка не спешил начать разговор. Налил ей стакан сока, подал на блюдце печенье. Откуда в его кабинете сок и печенье? Марья воспользовалась паузой, огляделась. В углу кабинета возвышался нарядный холодильник. «Наверное, полон спиртными напитками», — подумала. За стеклом шкафа — красивые чашки, большой заварной чайник. «Иностранцев принимает», — снова прокомментировала Марья. На стенах — вымпелы. Не кабинет главврача, а спортклуб.
— Я пригласил вас, чтобы выразить вам благодарность за своевременный сигнал относительно нарушений в вашем отделении. По молодости вы, конечно, кое-что преувеличили, но это простительно. Простительно. — Он потёр руки. — Молодость бескомпромиссна, мир видится через увеличительное стекло. Уверяю вас, не всё так прискорбно, как вы изобразили. У вас жизнь только начинается, и я советую вам не спешить с выводами. Всегда можно найти общий язык с любым. И надо жалеть людей. Я говорил, Галина Яковлевна прошла войну, что это значит, надеюсь, вы понимаете. Кроме того, она одна в целом свете, для неё клиника — единственный родной дом, она буквально горит на работе! Вы ещё не знаете, что значит быть одной! — страдальческим сочувствием кривился рот главврача, благодушие разлилось по его лицу, как оливковое масло.
Если бы Марья впервые встретилась с ним сегодня, решила бы: какой премилый, предобрый человек. Но сейчас во всё время речи Владыки звучал голос Альберта Марковича: «Вопрос стоит так — жить или не жить?», и она не верила Владыке, ничего не отвечала, ждала, куда вывезет его вдохновенная речь.
— Мария Матвеевна, я помогу вам. Вам приходится довольно далеко ездить в наше заведение. С блестящими рекомендациями я устрою вас совсем рядом с домом. К сожалению, моя клиника совершенно не нуждается в медсёстрах.
Марья встала. Очень старалась, а скрыть улыбки не смогла.
— О том, как вы не нуждаетесь в медсёстрах, я, слава богу, знаю! Во-вторых, мне совсем не так далеко ездить, в-третьих, я люблю транспорт, — весело сказала она. — Единственное время, когда я могу без помех подумать. Я не напишу заявление об уходе по собственному желанию, потому что такого желания у меня нет, я очень даже люблю свою клинику. Работаю честно. А вам с Галиной Яковлевной и Раисой Аполлоновной придётся сильно попотеть, чтобы найти основания уволить меня административным путём. Правда, я думаю, дамы не остановятся и перед провокацией, но у меня есть связи в высоких сферах, — смело брякнула Марья, глядя в упор на Владыку. — Благодарю вас за трогательную заботу и постараюсь быть бдительной, — проговорила одним духом и, не дав Владыке времени отреагировать на её слова, вышла.
Кто бы мог предположить, что она, всегда мягкая и уступчивая, сможет взбунтоваться?! В туалете подошла к зеркалу, в недоумении принялась разглядывать себя. Ни кожи, ни рожи. Нос торчит посреди красных пятен щёк, глаза — глупые, как у куклы. И чего полезла? В самом деле — выскочка. Вылезла, а без защиты: сожрут ведь! Главному с его подручными опыта в таких делах не занимать: разве трудно придраться, тем более что наверняка она совершает ошибки! Сожрут! Может, и правда, бежать? Жалость к себе — сладкое чувство.
Нельзя так! — разозлилась Марья, плеснула в лицо ледяной водой и принялась уговаривать себя: сегодня сделала тот главный шаг, после которого нельзя жить по-старому, и вопрос не в том, остаться или не остаться в клинике, важно то, что она теперь — человек! Марья выпрямилась.
Весёлый получился рабочий день. Лекарства не розданы, уколы не сделаны. Но борьба так борьба. Она пошла к своим больным.
Альберт Маркович ждал её после работы.
— Машенька, нам, кажется, по пути. Вы тоже едете на юго-запад?
Они вышли из клиники вместе.
То, что Альберт Маркович решил проводить её, удивило. Такой большой врач! В ту же минуту, как подумала об этом, пришла другая мысль, от которой сразу заболела голова: а вдруг он, как Игорь, решил поразвлечься с ней? Говорил же Игорь, для медиков это всё равно что чаю выпить. Наверняка женат этот Альберт Маркович — он такой старый!
— Простите, — резко начала Марья, заранее оскорблённая, — мне не на юго-запад, мне совсем в другую сторону. Я не хочу ехать с вами вместе! — сорвалась она на правду.
Альберт Маркович даже остановился от удивления, испытующе уставился. Видимо, что-то он понял по её возбуждённой физиономии, потому что облегчённо вздохнул.
— Какой вы ещё ребёнок, отважная моя девочка! Похоже, в вашу очаровательную и умную головку пришли нехорошие мысли. Не нужно, Машенька, обо всех мужчинах думать плохо. Может, кто и обидел вас?! Просто сегодня мне очень одиноко, захотелось поговорить с хорошим человеком. Вы, наверное, решили… — Он замолчал. И молчал долго. — Не волнуйтесь, Машенька, с моей стороны вам не угрожает ничего плохого. Почему-то я хочу, чтобы вы знали: официально я женат, а живём с женой в разных местах, я — у мамы. Разводиться мне некогда, и я не интересуюсь женщинами. Есть у меня дочка Светочка, я очень люблю её. Вот вам моя печальная повесть. Моя старая еврейская мама любит меня больше собственной жизни, потому что я у неё один «во всю жизнь». Моего отца расстреляли в тридцать седьмом — были и такие времена, когда расстреливали без суда и следствия. Мама растила меня трудно. Не могла устроиться на работу по специальности. Здорово ей досталось! Отца реабилитировали в пятидесятые годы, как многих, но что толку в бумажке, когда человек погиб?!
И Марья пошла рядом с Альбертом Марковичем. Ей было стыдно за свою вспышку, но она не находила слов оправдаться.
Повернули с Садовой на Ленинский проспект к метро.
Стремительным потоком врывались на проспект машины с улицы Димитрова, задевали сумками несущиеся к метро и к автобусным остановкам люди, в ларьки за мороженым, газетами и цветами стояли очереди. Над Альбертом повис лёгкий снег, голубой в сумерках. Было непонятно, как тёмное, почти чёрное небо может рождать светлый снег, но оно рождало новые и новые россыпи. Снежинки совсем не походят на цветы земляники, распускающиеся каждый год на могиле матери, и сумеречное зимнее небо, нависшее мрачным куполом над проспектом, совсем не походит на светлое майское в день маминого рождения, но ощущение возникло точно такое, какое бывает только около маминой могилы. Очутившись, как в люльке, в снежной пляске, Марья растворилась и в ней, и в тёмном небе, даже мрак, нависший над городом, ощущая, как благо: в ней разлился тот же покой, какой бывает только около маминой могилы. Этот покой соединил в гармонию чёрное небо, и чистый снег, и лицо человека, смотрящего на неё, освещённое светом, как в церкви — лики святых-страдальцев.
— Что с тобой, Маша?
Сейчас, наконец, она поймёт то, что держит её часами около маминой могилы!
— Вы всё знаете, скажите, люди умирают совсем? Может быть, ваш отец, моя мать умерли не совсем и смотрят на нас с вами сверху? Если не совсем — значит, мы встретимся? И тогда не страшно умирать. Что над нами? Бог? Природа? Кто, что делает всё это?
Он не рассмеялся. Поёжился, точно ему за шиворот неожиданно сунули пригоршню снега.
— Ты хочешь, чтобы я, скромный врач, ответил на вопросы, над которыми бились лучшие умы человечества, тратили свои жизни.
Над ними повис снег.
2
— Умер! Вот тебе твой хвалёный Альберт! Вешаешься ему на шею, бесстыжая! Ходишь по пятам! — Галина сияла.
А Марья не понимала: почему, если кто-то умер, нужно так радоваться? Почему Галина встретила её на лестнице и заглядывает в глаза?
Ухнуло от страха сердце в колени. Ярко крашенные Галинины губы, яркие щёки, яркие цветы блузки слились в единое пятно, Галина — красная, кровавая.
Кто умер? Альберт Маркович? Но тут же Марья откинула это смешное предположение, он позвонил ей в восемь, как звонит каждое утро, сказал: «Здравствуй! Поздравляю тебя с началом нового дня!» Не мог он умереть за час пути! Значит, умер его больной? Кто? Пошла мимо Галины, но шла по коридору медленно, ноги затяжелели. Галина цокала каблуками следом.
— Мы ещё разберёмся, в чём тут дело! — говорила возбуждённо, а Марье слышался стук молотка по гвоздю — цок, цок, цок. Разберёмся? А что, если Альберта Марковича посадят в тюрьму?
Климов умер? Этого не может быть. Вчера Климову сняли швы. Через два дня его выпишут.
— Здравствуй, Маша! — Сиверовна несёт сразу два судна. Она подаёт Марье знак глазами, и Марья сворачивает за Сиверовной к туалету.
— Ты куда, курсантка? — Галина тоже поворачивает к туалету.
Несолидно ведёт себя Галина: открыто радуется тому, что кто-то умер, идёт за ней в туалет! Что нужно Галине от неё?
Марья пошла в перевязочную. Поставила сумку с бутылками из-под кефира — после работы надо сдать и купить еды, надела халат. И тупо уставилась в окно. Серый день. Ни солнца, ни снега. Галина потерялась где-то в коридоре, и у Марьи есть минута подумать. Наверное, это Чижов.
Заглянула Сиверовна, поманила. Марья пошла за ней. Да, она догадалась правильно — умер Чижов, Сиверовна идёт к его палате. Но от чего? От колита да гастрита внезапно не умирают.
— Он жив! — услышала Марья голос Альберта Марковича. Обошла Сиверовну. Туго обтянуто белой кожей лицо. Запрокинуто. Торчит кадык. Остр подбородок. Остр кончик носа. Как же — жив? Мёртв.
Альберт Маркович без халата. Склонился к самому лицу Чижова.
Все здесь — Галина, Аполлоновна, ночная медсестра, крашеная блондинка Лида, всегда с гримасой на лице, будто только что выпила английскую соль, и почему-то Климов здесь. Марья видит его сбоку — малиновое ухо, край малиновой щеки.
Какая нелепая минута: все молчат, никто ничего не понимает.
«Только чтоб ничего не случилось с Альбертом Марковичем!» — молит неизвестно кого Марья.
Ей жалко Чижова. Никто к нему в больницу не приходит, передач не носит, забытый он какой-то.
Альберт Маркович выпрямился:
— Значит, так. Перевезти в реанимацию. Лида, Маша, хорошо промыть его. Шок. Сильное отравление. Похоже, наркотиками.
— Да, — сказал неожиданно Климов. Все повернулись к нему. Но он больше ничего не сказал.
— Ну? — спросил Альберт Маркович у него. И снова Климов не ответил. — Ладно, это потом, а пока не наступил паралич сердца, срочно в реанимацию! — Альберт Маркович вышел из палаты.
В разгар промывания, в тот момент, когда у Чижова появились робкие признаки жизни, в реанимацию влетела Галина. Торжествующе закричала:
— Вскрыт шкаф. Пропали наркотики!
Альберт Маркович даже не взглянул на неё, следил за приборами. Был он спокоен.
— Капельницу подключить. Раствор!
— Исчезли! Нужно было открыть кабинет. Нужно было вскрыть шкаф. Как же это?! Подсудное дело!
Задень Альберт Маркович не сказал с Марьей ни полслова, всё время на людях, и на ночь остался около Чижова.
Окончательно Чижов пришёл в себя через сутки. И через сутки пожаловал следователь. Уютный, мирный, в толстых очках на толстом носу, с добрыми складками щёк и губ, в сером мешковатом костюме.
— Где вы взяли ключ от кабинета старшей сестры? — спросил дружелюбно у Чижова.
— Он был открыт, — слабым голосом ответил Чижов.
— Как же «открыт», когда Галина Яковлевна утверждает, что заперла кабинет?! А шкаф тоже был открыт?
Чижов кивнул. Он полусидел в постели. Бледный, тощий, с тёмными подглазьями — оживший мертвец.
— Галина Яковлевна утверждает, что наркотики выдаёт только она и оставить шкаф открытым не могла никак. За десятки лет превратилось в автоматическую привычку запирать шкаф и кабинет. Может быть, вы просто не помните? Может, у вас было тяжёлое состояние? Хотелось бы услышать правду. — Следователь говорил мягко, тепло. — Вам не угрожает ничего. В минуту аффекта, в период болезни бывает всякое.
— И дверь, и шкаф были не заперты, — повторил Чижов.
— Как вы оказались в кабинете?
Чижов, видно, пытается понять, чего добивается от него следователь, и не может.
— Я хотел спать, — начал он добросовестно вспоминать. — У меня часто бессонница. Терпел, терпел. А знаете ли, мысли не спрашивают, туда-сюда дёргают. Пытался отвлечься, считал до ста. До девяти досчитаю, а тут опять — неприятная такая мысль, жужжит, как пчела. Почему-то как раз до девяти. И почему-то именно жужжит. Терпел, терпел, пошёл искать Лиду. Лиды нигде нет. Стал смотреть на её столе, может, думаю, хоть валерьянка?! А там разложены по кучкам таблетки. Кучка и фамилия. Откуда я знаю, от чего таблетки? Я же спать хочу! Конечно, я знал, что Галины Яковлевны нет, и знал, что она сама запирает, это все знают, а сунулся. Ума не приложу, почему. Открыто. Я удивился. Но не задумался ни о чём, открыто и открыто. Хотел скорее прекратить жужжание. Такое дело. — Чижов замолчал и тяжело дышал, уставший. После долгой паузы добавил: — Уж очень у меня воображение такое… вижу, в шкафу на выбор…
Чижов замолчал, следователь ждал, что он скажет ещё.
Не полагается при подобных разговорах присутствовать, а Марью почему-то не выгнали, как сидела при Чижове по распоряжению Альберта Марковича с полным набором спасательных средств — шприцем, каплями, стимуляторами сердца, так и сидит.
Непонятного много. Не только то, что кабинет и шкаф не заперты, главное — почему Чижов так вырубился? Ну, принял одну таблетку и — спи. От одной таблетки не может быть шока.
— Какое же лекарство вы взяли? И сколько? — осторожно спросил следователь, видно подумав о том же, о чём Марья.
Чижов не ответил.
Следователь повторил свой вопрос. Прибавил:
— Если бы взяли одну таблетку, вы не впали бы в такое состояние!
— Я больше ничего не скажу вам, — твёрдо, совсем непохоже на обычную, жалкую манеру разговаривать, сказал Чижов.
3
— Подожди, Маша, — прервал её Иван. — Ну, совершенно детективная история.
Раздался звонок. Оба вздрогнули.
Марья послушно встала, но тут же села и обе руки положила на колени, как ребёнком клала в детском саду.
— Я знаю, кто это, — сказала.
— Вернулись санитары за твоей соседкой. Я открою. — Иван встал, пошёл к двери.
— Ваня, сядь! — позвала она умоляюще. — Это не санитары.
Иван вернулся, уставился на неё:
— Игорь?!
Она покачала головой.
— Альберт?!
Звонок повторился, хозяйский.
— Не Альберт, — сказала Марья. Она ещё утром знала, что он придёт. Сердце ныло нестерпимо, она хотела встречи, чтобы бессонные ночи и одиночество, наконец, кончились, и боялась её. Снова звонок. — Он догадался, что мы здесь, — сказала. — Это отец.
Иван резко шагнул к двери, Марья удержала его за руку:
— Умоляю тебя, не нужно. Я не готова.
— К чему не готова? Увидеться с отцом? Этот узел нужно наконец разрубить. Слава богу, из вас двоих он оказался умнее. Пойми, Маша, он не мальчик, мало ли что. Будешь потом мучиться. У него недавно был тяжёлый сердечный приступ. Приезжала «скорая». — Снова звонок. — Иди, Маша, прошу тебя.
Что держит её в неподвижности? Ни одного аргумента за то, чтобы с отцом не встретиться, нет. Наоборот, сами собой растаяли обиды.
Осталась детская память — отец сажает её на колени, обнимает, и начинается весёлый «путь»: «Ехал пан, ехал пан по кочкам, по кочкам…» Она скачет по кочкам, вверх-вниз, и вдруг, когда меньше всего ожидает, «в яму — бух!», летит между коленями на пол. Захватывает дух, но горячие руки отца удерживают, не дают упасть, не ударилась она, не ушиблась.
Осталась детская память: отец несёт её спать. Она обхватила его за шею крепко-крепко. «Вот как я тебя люблю!» — говорит отцу, а отец ничего не говорит, уткнулся лицом в её шею, целует. От отца пахнет сладко — душистым мылом, гримом, лосьоном, чистотой.
Осталась детская память: отец ведёт её на правительственный приём. «Это моя дочка! — говорит встречным, знакомым и незнакомым. — Дочка!» И столько в этом «Дочка!» — гордости и радости!
Вот вечер на море, когда они все впятером сидят в открытом ресторанчике, пьют тягучее красное вино, от которого мелькают яркие разноцветные огни, и плывёт музыка вместе с морем, и звёзды сыплются на скатерть. Отец встаёт, подходит к ней, говорит: «Разрешите?», и они идут в круг танцевать. Никогда никого не будет она любить так, как отца. Он самый красивый, самый добрый, он так нежно обнимает её! У неё кружится голова. Во рту — вкус винограда, с южного неба сыплются на них с отцом звёзды. Вместе с ними по морю, по земле, по небу плывёт музыка. Нет, они плывут вместе с музыкой.
Марья встаёт, бежит к двери. Дрожащими руками распахивает.
— Папа?!
На площадке — никого.
Она сбегает с четвёртого этажа, не сбегает, слетает, спадает — через три, через пять ступенек, выскакивает на улицу.
— Папа?! — зовёт она. Оглядывается, но сквозь слёзы не видит ничего. — Папа! Папа!
— Идём домой. Сумасшедшая! Всё нужно делать вовремя. Он уехал. Не видишь? Приехал и уехал. В каждом явлении есть позитивные и негативные стороны. Машина украшает наш быт, упрощает взаимоотношения с окружающим миром, но вместе с тем, видишь, и рушит. Так, если бы не машина, он тихо брёл бы себе по улице, строил бы обиды — родная дочь не пустила в дом, а так — сел, включил зажигание, чик, и поехал. — Они снова в комнате. Иван на неё не смотрит. Ходит взад-вперёд по комнате, как Чижов. — Давай доскажи, чем там у тебя кончилась вся эта история с Чижовым и Альбертом?!
Не сразу понимает Марья, чего хочет от неё брат. Никак не может выбраться из горячего кольца отцовских рук, охраняющих её от падений в яму, от злых людей и одиночества.
Да, Чижов. И Альберт Маркович…
Чижов. Глаза в чёрном окаймлении густых ресниц, как нарисованные, губы, прямой нос, пышные волосы.
И вдруг это лицо, на котором постоянная жалкая улыбка, — сурово, смазана рельефная линия губ: «Больше ничего не скажу вам!»
4
Следователь не спросил: «Почему больше ничего не скажете?» — встал и вышел. Следователь напоминает доктора Айболита из сказки. Мягкие движения, мягкая улыбка, добрый голос.
Её сменили. Она может идти себе преспокойно домой, но как уйдёшь, когда следователь ходит по клинике? Колечка рассказывал о следователях, об их методах, как они поворачивали дело против лучших людей, как засуживали. Вдруг этот притворяется добрым, а возьмёт и погубит Альберта Марковича?! Она должна найти его, сказать, чтобы не верил Галине с Владыкой и Аполлоновной, она должна отвести удар от Альберта Марковича! Но ни в ординаторской, ни в конференц-зале, ни в палатах следователя нет. И вообще такое впечатление, что нет никого, кроме больных, — царство больных. Тогда Марья принялась искать Альберта Марковича. Заглянула в операционную, снова прошлась по палатам.
Сиверовна моет полы.
Санитарки, уборщицы делятся на тех, кто моет пол, и на тех, кто развозит по нему грязь. Развозить грязь легко. Насади мокрую тряпку на швабру или ленивку, подмахни посерёдке палаты, возле двери, возле окна и — привет, иди дальше, в другую палату, с этой же тряпкой.
Сиверовна — из тех, кто именно моет пол. Сначала она лезет в углы и под кровати и тряпкой, пропитанной горячей мыльной водой, собирает грязь. Потом долго отмывает тряпку в воде. Потом выливает эту первую воду и снова отстирывает тряпку. Набирает в ведро чистую воду, возвращается в палату. Повторяется всё сначала. Три раза моет одну палату, три раза стирает тряпку, три раза меняет воду. И после третьего мытья вода в ведре — чистая.
Наверное, только в их отделении не пахнет мочой.
— Ты, Маша, погоди иттить. Тебя искал Климов. Сильно волновался. Говорит, из-под земли. А где я тебя возьму из-под земли?
Сиверовна, как и Галина, одинока. Единственный сын погиб в войну. Не успел жениться. Муж ещё в Гражданскую погиб. Но Сиверовна не озлилась. Она верит в Бога. И когда говорит о Боге — Марью чистым воздухом обдаёт. Любит Марья слушать Сиверовну. «Говори, Сиверовна, учи. Сам человек выбирает себе учителя!» И сейчас с удовольствием смотрит в чёрные бусины-глаза и уже не так боится за Альберта Марковича.
— А куда все делись? — спрашивает.
— Сидели по очереди со следователем, а потом кто куда, врассыпную. Домой, небось, куда еще? Кончился рабочий-то день! А твой недавно стоял на лестнице с Климовым. Может, ещё и стоит?
— Он не мой! — вспыхнула Марья. — Общественный!
— Нешто я без глаз, Маша? Твой. Прибился к тебе. Ты не сомневайся, возьми и держи. Уж очень он божеский человек. Видать его сразу. — Сиверовна говорит едва слышно, не любит в разговор впускать больше одного человека. Марье это нравится. С Сиверовной вдвоём плещешься в разговоре, не разбрызгиваешь ни слова.
— Вот ты наконец! — окликнул её Альберт Маркович.
Она обернулась.
Альберт и Климов шли к ней навстречу.
— Эх, Маша, искал я тебя! — сказал Климов.
После Алиной смерти, кажется, внешний мир для него перестал существовать, лишь внутри шла, вершилась важная работа, и он, как сторожевой пёс, охранял эту работу, потому что в ней — весь смысл жизни Климова, кроме этой работы, у него больше ничего не осталось.
— Маша, мы вот тут составили заявление. — Альберт Маркович протянул ей лист, отпечатанный на машинке. — Ты говоришь, бороться, ну мы и решили бороться. — Марья стала читать. О «мёртвых душах», о взятках, о перепутанных анализах, о неправильном лечении было написано на листе. — Будешь подписывать? — спросил Альберт Маркович и, передав ей бумагу, сказал: — Вот он видел, Галина нарочно не заперла кабинет. Думала ли она, что именно Чижов? Видимо, не думала. Но зачем-то ей понадобилось не запереть. Кого она хотела подвести под монастырь? Это ещё будем выяснять.
— Я, Маша, видел, вышла из кабинета, вынула ключ из сумки, оглянулась как-то воровски, не видит ли кто, сунула обратно в сумку и пошла. — Впервые со дня смерти Али Климов говорит не отстранённо.
— Исчерпывающая информация, — усмехнулся Альберт Маркович. — Следователь так и предположил.
— Он предположил, а я видел. — Климов опустил голову. И Марья увидала совсем детскую макушку, пушистую, с хохолком. — У меня тоже бессонница, Маша, ты знаешь, но лежал, чтобы не разбудить никого. Вижу, Чиж встал. Я и пошёл следом. Не всё равно, брать у Лиды одну таблетку или две.
— А где была Лида? — спросила Марья.
Климов пожал плечами.
— Не знаю. На этаже её не было. Чиж долго ходил по палатам. Уж, наверное, была бы Лида, ничего не случилось бы. Чиж подошёл к Галининому кабинету, неуверенно так, по-моему, только для того, чтобы удостовериться — заперто, повернул ручку, дёрнул на себя, а дверь открылась, как в сказке. Я не пошёл за ним. Решил, выйдет, спрошу. Если есть, и мне перепадёт. Значит, стою, жду. Думаю, чего он так долго? Подошёл к двери, слышу его голос: «Не смей такое! Нельзя, Рита! Рита! Зачем ты?» — и всё в таком роде. Что же я буду слушать чужую беду? Ну, думаю, таблеток нет, вместо них лупцуют парня. Я — бежать. Пошёл к Алиной палате. Сел на место сестры, сидел, сидел. Чиж не идёт. Я и слинял на лестницу. Я часто вместо сна гуляю тут. Иду вниз, мне кажется — убегу от… Взбегаю наверх, вроде сейчас увижу. Опять вниз. Опять вверх. Вернулся, Чиж спит. Ну а я что? Каждую ночь в лунатиках. — Первый раз после Алиной смерти Климов разболтался. И он, точно почувствовав, что Марья так подумала, сказал: — Хочу отомстить. Никогда никому не мстил, а этим — отомщу. А всё одно я виноват.
— Не городите чушь! — сердито одёрнул его Альберт Маркович.
Климов покачал головой.
— Понимаете, ослеп. Не вижу болезни, вижу её. Маша говорила мне. Я поверил этой дуре, Аполлоновне то есть. Если бы я увидел болезнь, я бы привёл к ней вас, и была бы она… — Он повернулся и пошёл от них по коридору, длинный, тощий. Светлый мальчишеский хохолок на макушке. Пижамные штаны болтаются на костях.
Что толкнуло её пойти следом? Мимо операционной, мимо перевязочной, мимо своей палаты Климов пронёсся, выбежал на лестницу «административную», по ней на второй этаж. «Уж не к Владыке ли он дёрнул?» — мелькнула мысль.
В самом деле, к Владыке. Ни на секунду не задержался возле текущей истомой и сияющей любезностью секретарши, которая разговаривала по телефону, ворвался в кабинет Владыки. Марья вошла следом.
— Отвечай, убийца, за что убил Алю? — У Климова кровью налиты глаза. Марья потянула его за пижамную куртку, он вырвался, заорал: — И ты туда же?! — Оглядел вымпелы, посуду в шкафу, подскочил к холодильнику, распахнул, из него выхватил коньяки, водки, вина, сколько в руки сумел захватить, понёс на стол Владыке.
— Вы что, с ума сошли? Вы что, невменяемы?
Влетела секретарша, красная, как свёкла, стала вторить:
— А ну прекратите безобразие! — Схватила бутылки со стола, понесла обратно к холодильнику.
Сырокопчёная колбаса, солёная рыба, рюмки, сервизные чашки — всё Владыкино богатство — на столе Владыки.
— Э-э, весело живёшь! — говорит Климов вибрирующим голосом. — Бери ручку, лист бумаги, перепись составим, чем ты тут занимаешься в то время, как твои больные умирают от твоей некомпетентности и твоих врачей! Верни мне Алю, Владыка! Вернёшь, жри свой коньяк, не скажу ни слова. Не вернёшь, нет тебе прощения.
Владыка уже пришёл в себя.
— Сейчас мы тебе успокаивающий укольчик… — заворковал. — Сейчас! — Вызвал по селектору Галину.
Марья тянула Климова прочь, но он беспамятно говорил Владыке всё, что думал о нём, Аполлоновне и Галине, пока Галина не влетела в кабинет со шприцем в руках.
Тут Владыка вскочил, он оказался проворным, подскочил к Климову, вывернул руки, Галина всадила укол. У Марьи стучало в голове. Как кошмарный сон. С трудом довела она Климова до палаты, он ещё кричал и плакал, с трудом уложила. А потом он спал. Всхлипывая, задыхаясь. Что они всадили ему?
Марья просидела возле него ночь. А утром его выписали. Он уходил, сгорбившись, разом постарев, глаза у него были мёртвые.
5
Марья подгадывает, приходит домой, когда тётя Поля убирается в магазине. Яичница, или жареная картошка, или бутерброды. Особенного разнообразия ждать не приходится. Что можно успеть за те полчаса, что они с Альбертом Марковичем вдвоём в квартире? Она готовит, он встаёт справа около стола, как стоит врач перед операционным столом, хотя справа он ей мешает.
— Сиверовна говорит, есть Бог?!
— Ты упряма. Ты уже получила однажды мой ответ на этот вопрос. Не могу сказать ничего нового.
— Можете.
Они уже сидят за столом, едят, пьют чай. И громко стучат часы — единственное родное живое существо из прошлой её жизни.
Вообще она не любит часов. Зачем знать время? Да ещё такие огромные ей зачем? Много места занимают! Но с ними столько связано: и ожидание родителей из гостей или с просмотров, и игры с Колечкой, и их общие воскресные обеды проходили под ход и бой этих часов. Можно, конечно, остановить их или отдать Ивану, но почему-то расстаться с ними невозможно.
— Как вы увидели, что Чижов жив? — спрашивает Марья.
— Существует версия: якобы вокруг каждого человека аура, а вокруг мертвеца — нет. — И Альберт Маркович принялся объяснять, что это такое.
— Почему вы видите, а я не вижу? — спросила Марья.
— Не знаю, — пожал плечами Альберт и рассказал Марье, как сидел возле умершего друга и не мог отойти, чувствовал: нужен ему, нельзя бросить его.
— Не понимаю! — воскликнула Марья. — Разве душа ещё оставалась в человеке или что-то другое? Зачем вы были нужны?
Альберт Маркович смотрел мимо Марьи на часы, а часы за её спиной стучали громко, навязчиво, и было что-то в их стуке мистическое.
— Не знаю, Маша, — сказал наконец. — Откуда мне знать? Я видел, как что-то отделилось от его тела, формы тела, и тут я уснул. Кто объяснит, что это? Разве человек может знать, что там, за чертой? Оттуда никто не возвращался.
— Если это душа, значит, есть Бог и есть та жизнь? — спросила Марья.
— Не люблю таких разговоров. — Альберт Маркович нахмурился. — Неужели ты не чувствуешь, как что-то или кто-то мешает говорить об этом? Нельзя. Это не людское дело. И хватит: скажи мне, наконец, «ты». Мама зовёт меня Алик.
Она хочет сказать «Алюш». Для неё имя ласковое только тогда, когда есть буква «ш» или «ж».
Как он умеет всё смазать?! Ещё минуту назад она думала лишь о душе и Боге, и вдруг есть один он.
Дома ей теперь без него пусто. И всё не так, как раньше. Книги стала воспринимать по-другому. Раньше читала «Мастера и Маргариту», вроде всё поняла, а теперь перечитывает, и одни вопросы. Прокуратор не хочет убивать Христа, Христос нужен ему, почему же посылает его на смерть? Почему трусит? Люди чувствуют, что Христос бескорыстен, не способен причинить им зла, что он — над ними, почему же бросают в него камни?! Только Альберт Маркович может ответить. Не Альберт Маркович, Алюш. Про себя слово сложилось, вслух не произносится. Не может она назвать его по имени и «ты» сказать не может. Кто он? И кто она? Девчонка, медсестра, каких миллионы, а он — великий врач. Вот кто помог бы маме, объяснил бы ей всё, и она не сделала бы того, что сделала.
Неизвестно. Чижову он тоже объяснил!
— Я не могу, — говорит Марья. От её щёк, наверное, можно прикуривать! И она снова бросается в разговор, лишь бы он перестал так смотреть! — Если есть Бог и он создал душу, тогда понятно, и что такое мысль, и что такое чувство: они вложены Богом в душу, которая потом возвращается к Нему! Если же всё материально, значит, тогда и мысль материальна? И чувство материально? И злоба, и одиночество? Но что же это за материя?
Альберт ест мало, зато любит чай и пьёт с удовольствием.
— Маша, прошу, давай не будем говорить на эту тему. Возьми и почитай историю религий.
— Но у вас-то есть своя точка зрения?
— Нет. Я почему-то не хочу ковыряться в этом.
— Но что-то об этом вы ведь знаете?!
Альберт пожал плечами:
— В индуистской вере мировая душа — «атман», и во всех животных, людях, неживых предметах есть частица этой мировой души. Как видишь, о материальности — ни слова. Но ведь никто и не доказал, что права индуистская вера, утверждающая, что душа из умершего переселяется в змею, в тигра, в баобаб, может «переехать с улучшением, может с ухудшением». Душа святого прекращает своё существование и сливается с мировой душой. Никто не доказал, что правы греки. По их религии, бледные тени переселяются в аид, в подземное царство. Ну и чего ты хочешь от меня? Никто никому не имеет права навязывать своих беспомощных потуг разобраться в сложных вопросах. Это как жизнь. Каждый проживает её сам, принимает свою смерть, ему предназначенную. Так же — любовь. Так же — профессия. Никогда не ищи костылей. Никогда не заимствуй чужое, спадёт с тебя, как платье, которое велико тебе. Ищи сама. Думай сама.
— Нет! — Марья встала. Почему-то кружится голова. — А как же мы учимся? Ведь мы изучаем чужие открытия. И только тогда в нас формируются мысли собственные. Вот я и хочу понять, каковы ваши взгляды. Это вовсе не обязательно, что я приму их.
Альберт неожиданно собрался домой. Внезапно встал и пошёл к двери.
— Вы обиделись? — испугалась Марья.
— Нет. — Альберт на неё не смотрел. — Сегодня у мамы день рождения, а я забыл! — сказал растерянно. — Я пойду, извини.
— Вы извините меня. — Марье сладостно было произносить это «вы», когда он говорит ей «ты». — Скажите, а где же ночью была Лида? — Целый день Марья хотела задать этот вопрос, и не получалось. — Вы знаете?
Альберт кивнул:
— Знаю. Но объясню завтра. В первый раз в жизни забыл о мамином дне рождения.