Карин было даже обидно, что ей пришлось делиться своей целебной силой с какими-то чужими шиноби Листа, тогда как можно было сохранить все до последней капли для того, чтобы поддерживать в целости свою коллекцию потрясающих вкусов.
Итачи ожидаемо надолго не хватило. Он использовал Сусаноо, чтобы разрушить ту сферу притяжения, и в следующий миг защитный покров чакры исчез. Имбирь снова рухнул на колени, захлебываясь кровью, а она сунула ему в зубы руку, не позволив возразить ни слова.
Слизень с его плеча исчез. Боль и перетекающая к Итачи целебная чакра сбивали сенсорику, но Карин все равно чувствовала: исчез не только их слизняк. Остальные слизни тоже испарились, а чакра Хокаге там, на час, у самого монумента с рожами, погасла.
Пейн убил ту женщину?
Карин было страшно. Лист проигрывал? Этот Пейн явно пришел за ее Имбирем, а Учиха были не в состоянии сражаться: ни дядя, ни племянница.
Карин чувствовала Пейна. Одно из тел уже давно начало приближаться к ним, но потом вдруг передумало и направилось в противоположную сторону. Однако еще два тела оставались в строю. Судя по их местоположению, это они убивали Хокаге. Впрочем, чакра первого стала гаснуть за секунду до гибели женщины, а чакра второго исчезла немного погодя после, и Карин выдохнула с облегчением. Опасность миновала.
Жаль было только холодную собачью шерсть. Она тоже почти угасла. Слизень успел чуть подпитать ее, но все же исчез слишком рано.
****
Какаши казалось, он очутился под водой. Солнце осталось где-то наверху и добивало до него сквозь толщу воды рассеянным светом, а он тонул, но почему-то не захлебывался. И не дышал. Он не мог дышать под водой, но ему и не хотелось дышать. В груди было легко и пусто, словно сердце не билось.
Он вдруг понял, что вокруг него не вода. Зеркала… Он падал и видел себя, усталого потрепанного, со съехавшей повязкой шарингана, и в прозрачной субстанции, у которой не было ни дна, ни краев, отражался не только он сам, но и его мысли. Он видел Рин и Обито. И Минато-сенсея…
Эти образы сводили с ума. Реалистичный сон…
Какаши провалился глубже и погряз во мраке.
Во тьме было плохо. Она была густая и непостоянная. В ней не было ориентиров. Не было дна и четкого центра гравитации. Какаши падал сквозь нее, и его швыряло, словно он выпал за борт судна во время шторма.
Тьма подхватывала его и кружила, накрывала с головой, придавливала и снова швыряла, пока он наконец не увидел свет. Крошечный огонек мелькнул во мгле, будто светлячок, и тут же погас, потому что Какаши опять стало уносить и топить во мраке. Но огонек мелькнул вновь, и Какаши устремился к нему. Теперь у него был ориентир, и он мог бороться.
Огонек приближался, а точнее он сам приближался к огоньку, и тьма преображалась. В ней появились низ и верх, а у него — тело. Он шагал ногами по какой-то скалистой местности и уже понимал, что огонек перед ним — не светлячок, а костер. Щеки чувствовали рассеянное тепло, он слышал треск дров. А костер заслонял крепкий мужской силуэт, до боли знакомый.
— Какаши? — спросил низкий голос.
Какаши ухмыльнулся, прошел к костру и присел на камень с плоской верхушкой. Природа будто бы специально создавала его для того, чтобы он служил для сидения.
Костер был настоящим. Камень передавал в зад накопленный холод тоже вполне реально.
— Не думал, что на том свете все такое… натуральное, — признался Какаши.
— А мы и не на том свете.
Тепло костра согревало колени и лицо, а низкий чуть сиплый голос отца в то же время согревал сердце.
— Что это за место? — спросил Какаши.
— Что-то вроде прихожей. Славное местечко. Еще четверть века назад оно таким не было.
— Так ты все это время был здесь?
Какаши огляделся кругом. Костер рассеивал тьму в окрестностях, но дальше, там, куда не добивал свет, все так же стоял кромешный мрак.
— Хорошее место, — добавил отец и перевернул одно из бревен в костре на другой бок: углями кверху.
В лицо пахнуло жаром и запахом горелого дерева.
— Спасибо тому, кто сотворил его. Иначе мы бы с тобой могли встретиться только там. — Отец многозначительно указал пальцем вверх, во тьму. — А оттуда дороги уже нет.
— Так это какое-то пограничное место? Хм. Боюсь, отец, что мне и отсюда дороги нет. Я потратил слишком много чакры.
— Вот как… Расскажешь мне свою историю?
— Конечно. Правда, она будет долгой, моя история.
****
От гигантского дерева, служившего убежищем «настоящему Пейну», ничего не осталось. Оно сгинуло в битве. Неподалеку валялся и разрушенный аппарат, с помощью которого Нагато перемещался.
Джирайя манипулировал своей колючей защитой вместо рук, используя ее на манер щупалец. Сейчас, когда все шесть тел пали, Нагато стал воплощением каждого, и Джирайя предпочитал не прикасаться к нему руками и вообще держаться на расстоянии. Он извлек последнего Пейна из его аппарата, словно устрицу из ракушки. Нагато был крайне истощен. Он задыхался и кашлял. Его тело напоминало обтянутый кожей скелет. Худой живот то и дело втягивался и разбухал от судорожного дыхания. Изуродованные голые ноги безвольно повисли в воздухе. Щупальца колючей защиты растягивали руки Нагато, оплетали ноги и сдавливали горло, так что тот время от времени закатывал глаза. Металлические прутья, вросшие в его спину, частично опали и валялись на перепаханной боем поляне, измазанные кровью.
Лицо Нагато было худым и острым. Джирайя смотрел в глаза «бога». Совсем не таким он помнил этого ребенка. И совсем не этого он ожидал от него.
Пейн был уже не опасен. Его можно было убить в любой момент, но Джирайя почему-то растягивал его агонию, а с ним и свою. Он боялся, что стоит убить его, и эта боль в груди, от которой он хотел избавиться с помощью мести, останется и ее нельзя будет изгнать оттуда уже никаким другим способом. Пока Нагато был жив, оставался шанс, что боль все-таки уйдет, потому Джирайя тянул до последнего.
— Вам больно, сенсей? — прохрипел Нагато.
Поразительно, в таком беспомощном состоянии, едва живой, лишившийся Конан, он говорил все так же холодно и спокойно, будто бы это он загнал их троих в угол, а не они его.
— Я вижу ваши слезы. Значит, вам все-таки больно.
— Мальчик, заканчивай, — с тревогой заметила Шима.
— Простите, уважаемые. Я должен… Зачем? Зачем ты все это сделал, Нагато?
— Боль помогает повзрослеть. Впрочем, вам этого не понять, потому что вам так и не удалось повзрослеть, сенсей.
— А тебе удалось? — ядовито процедил Джирайя.
Он ненавидел его. Ненавидел себя. Возможно, Орочимару и был прав тогда, предлагая убить их. Тогда все эти шиноби, погибшие сегодня, были бы живы. Цунаде — тоже. Цунаде…
Нет. Это все план Мадары. Его вина. Убей Орочимару Нагато, Мадара бы прибрал к рукам кого-нибудь другого и… Нет. Не будь Нагато, в мире больше не было бы риннегана, и прибрать к рукам было бы некого…
— Мальчик… — снова начала Шима.
Но ее перебил Фукасаку:
— Мама, не надо. Пусть…
Старейшины на плечах умолкли.
— Да. Мне удалось. Испытав беспредельную боль, я смог отрешиться от человеческого в пользу высшего. Я стал богом, а мои желания и помыслы — законами природы.
— Как по мне, ты просто тронулся умом. Говоря те слова, про боль и взросление, я имел в виду совсем не это! Я не хотел, чтобы ты стал… таким.
— Джирайя-сенсей, вы сами не понимали глубины своих слов тогда. И все еще не понимаете. Ожидаемо. Вы — просто человек. Вы не способны постичь…
— Ты… ты просто марионетка, Нагато, — глухо выдавил Джирайя. — Тебя создал Мадара. У тебя нет своей воли, тогда как ты возомнил о себе невесть что!
— Мадара тоже познал боль. И он способен понять куда больше вашего, сенсей.
****
Обито рассказывал долго, медленно и с наслаждением. Ему было приятно наблюдать, как Саске бледнеет и его лицо покрывается испариной от ужаса, а тело бьет лихорадочная дрожь.
Медленно и с наслаждением. Так и надо было. Саске должен был испытать боль. Невероятную боль. Она должна была заполнить все его существо, стать им, преобразить свойства чакры, и только тогда его шаринган бы созрел окончательно.
Обито помнил свои ощущения в тот момент, когда пробудился Мангеке, и отдаленно понимал, почему для эволюции шарингана нужно познать ад.
В тот миг, когда ему открылась новая сила; в тот самый миг, когда он видел умирающую Рин и яркую вспышку Чидори, ему показалось, что знакомый ему мир сжался и стал каким-то крошечным, плоским и ненастоящим. Он сделал шаг назад и взглянул со стороны на себя и на своих друзей, на вражеских шиноби кругом, а его шаринган в тот же момент сделал шаг вперед.
Он сражался, он убивал, и ни один удар не мог достать его, потому что Обито больше не существовал в этом плоском мире. Он существовал на нескольких слоях одновременно, и в тот момент, когда его грудь стремились пробить мечом, он просто отступал… не в бок, не назад, а… вглубь. Он даже не мог объяснить куда. Не мог объяснить как. Это получалось совершенно автоматически. Естественно. У него было существенное преимущество перед всеми остальными. Потому что он знал: мир гораздо больше и глубже, чем кажется на самом деле.
Саске тоже предстояло пройти через это. Обито хотел натолкнуть его на верный путь, помочь сделать тот самый решающий шаг назад и взглянуть на мир со стороны.
Возможности Мангеке по сути проистекали из одного единственного свойства шарингана: способности видеть больше, чем можно было узреть обычными глазами. И именно эта возможность видеть лежала в основе любой техники Мангеке. Просто каждый видел свое и применял полученное зрение по-своему.
Обито все-таки рассчитывал, что Нагато разберется с Итачи и, если повезет, с Сарадой. Использовать живого Саске все-таки было бы лучше, чем просто забрать к себе в коллекцию пробужденный Мангеке. К тому же, с помощью глаз Итачи, можно было бы попытаться получить Вечный Мангеке…
Обязательной была лишь гибель Итачи. Итачи умел управлять людьми не хуже его самого, тогда как настроить Саске против Сарады по сути не составляло труда.