У Юрека было свое «правильно», и он пер по правильному пути с уверенностью дорожного катка. Прогрызать тоннели в граните школьных премудростей? Делайте это сами, раз вам нравится, а у него есть дела в центре технического творчества. Торговать в ларьке жвачкой и сигаретами позорно? Ну и не торгуйте, кто ж вас заставляет. Отказываете сыну в собственном компе? Не вопрос, он сам на него заработает, без сопливых. Мальчик из хорошей семьи должен окончить вуз? Как только увижу такого мальчика, честное слово, непременно ему передам.
К нему хотелось прислониться, закрыть глаза и ни о чем не думать.
Его хотелось слушаться. Когда он потащил промокшую до нитки дрожащую Ясю снова под дождь, она готова была гулять с ним по мокрым улицам, истекая дождевой влагой, хоть до утра. Но у него были другие планы – он посадил ее в свой, как он выразился, драндулет, на заднее сиденье, уселся рядом, стащил с нее ботинки и носочки, энергично растер ей ледяные ступни, потом долго и одуряюще целовал до полуобморока, потом повез пьяную от восторга в свою съемную однокомнатную и – боги мои, какое это было замечательное «правильно». Как было чудно, чудесно проснуться рядом с ним ярким субботним утром, проводить пальцами по его лицу, по волосам, по губам, щекотать его своими волосами, смотреть, как он морщится, просыпаясь, чувствовать его крепкое тело рядом с собой, над собой, в себе.
– Куда ты?
– Хочу приготовить завтрак своему мужчине.
– Ерунда. Внизу ресторанчик, закажем еду прямо сюда.
– Но я…
– Не сегодня.
– Хорошо.
Есть пахучие мясные пирожки прямо в кровати, брать каждый из его рук, прихлебывать колючую газировку, смеяться над его шутками, ловить на себе его тяжелый, темный, физически ощутимый взгляд, вздрагивать, натягивать на грудь одеяло.
– Не смотри так, мне неловко.
– Я хочу на тебя смотреть и буду смотреть.
Едва пожаловавшись на крошки в постели, ощущать полную потерю гравитации – тебя сгребают, как куклу, переносят в кресло, а с кровати рывком сдирают простыню, чтобы застелить чистую.
– Я помогу тебе!
– Сиди, я сам.
– Как скажешь…
Быть уверенной, что рядом с тобой человек, который точно знает, что нужно делать.
– Мне надо домой.
– Тебе не надо домой.
– Мне же завтра на работу.
– Я сам тебя отвезу.
– Мои вещи…
– Я съезжу за ними.
Казалось, он даже знал, что будет дальше, в недалеком будущем. Как отреагируют Ясины родители на ее переезд («Твоя мама охнет, прислонится к стене и скажет: начинается, а твой папа просто зависнет, как компьютер»). Знал, когда и где лучше играть свадьбу. Раньше Яси определил, что она ждет ребенка. За полгода предсказал ее вторую беременность («И тоже будет девчонка, вот увидишь»).
Юрек, Юрек, Юрек. Он знал и мог вообще все, он был всемогущим.
Только одного он никак не понимал: как вытащить жену из черной чавкающей пропасти, которая начала засасывать Ясю вскоре после рождения младшей дочери.
Здыхлик. Мама
Оба в спортивных шапках, надвинутых до самых глаз. Оба какие-то серенькие, пыльные, потертые. И худые, как голодные волки. Один бесшумно заламывает Здыхликовы локти назад, перехватывает их одной рукой, а другой рукой сграбастывает мальчику щеки – зажимает рот. Костлявая ладонь тошнотворно пахнет человеческой грязью. Второй, одним движением спрятав куда-то мячик, быстро и с точностью автомата, машины обследует карманы рыжеватой куртки Здыхлика.
Здыхлик физически ощущает, как в голове, словно маленькие молнии, посверкивают мысли – с чудовищной скоростью, в сто раз быстрее, чем если бы он их проговаривал. Мячик. С черепками. Отобрали у тех, кого он, Здыхлик, лишил денежной удачи. Видимо, вместе с деньгами или товаром. Деньги. Отец дал. Во внутреннем кармане. Заберут. Злая сила, которую растревожил Здыхлик, напала на него самого. Заберут деньги. Гады. Руку больно, сломают. Психи несчастные. Психи! Маму Здыхлика называют психованной. А она никого не обижает. Зачем этим серым-вонючим человеческий рассудок?
Рассудок!
Это оказывается ужасно, нечеловечески сложно – забраться в зрачки обшаривающего куртку. Он смотрит только на свои руки. И только нащупав пальцами бумажки во внутреннем кармане, тихонько хмыкнув – мол, тоже мне, спрятал, – задевает взглядом Здыхликово лицо. Этой доли секунды оказывается достаточно, чтобы нырнуть через расширенные из-за подъездной темноты зияющие отверстия в тухловатый мозг, серый, запыленный, как и его одежды, и взять оттуда, из глубины – что – и не описать – некий клубок «кто-я-что-я-зачем-я», тоже пыльный, но это ничего, мы его отряхнем, взять и изо всех сил держать его в памяти, аккуратненько расположив непосредственно под черепом и не разматывая, потому что это не для себя.
Цепкие клещи отпускают Здыхлика, их обладатель бежит по лестнице вниз, через две, через три ступеньки, а тот, с деньгами в руках, так и стоит, уставившись на бумажки. Здыхлик осторожно огибает его, поднимается к своей квартире, достает ключ. В голове, слегка подпрыгивая, громко пульсирует чужой клубок. Отпереть дверь ключом, войти – раз шаг, два шаг, не падай, поворачивайся, закрывай дверь на два оборота, прислонись к двери, не падай, не расслабляйся, сейчас нельзя, иди, снимай ботинки и иди. Здыхлик снимает ботинки и идет в мамину спальню. На кровати, покрытой серой простыней, сидит мама. Мама смотрит в стену, как в телевизор. У мамы спутаны волосы, ночная рубашка разорвалась на груди, босые ноги не достают до пола.
– Мама. Мам!
Слышит. Поворачивает голову. Смотрит прямо в глаза. Давай, Здыхлик, ну! Трещит, раскалывается, разрывается голова, больно, страшно, трудно – ох, как это, оказывается, трудно, отдавать! Забирать проще, даже не надо самому ничего делать, просто дать волю гневу, злости, ярости, и они все сделают за тебя, а отдать – нырнуть через чужие зрачки в голову и что-то там оставить – как же это тяжело, мама, помоги хоть чем-то, возьми, это я для тебя, это тебе! Что-то в маминой голове дергается, поворачивается, медленно, страшно медленно цепляет большой косматый клубок, обволакивает его тонкими ниточками, обсверкивает искорками, принимает в себя. Здыхлик выныривает наружу, в мир. Мир царапает и скрежещет, больно глазам, больно ушам, будто сняли – не то с мира, не то со Здыхлика – защитную пленку и мир предстал перед Здыхликом как есть – страшный, выпуклый, острый, ранящий до крови, громкий, пахучий, проникающий в тебя через каждую пору кожи, живой, движущийся, причиняющий боль. Здыхлик громко, что есть силы кричит и проваливается в спасительную тьму.
Тик. Так. Тик. Так.
– Что же вы, мамаша, за сыном совсем не смотрите? Истощение у ребенка. Он что у вас ест-то вообще?
– Я… С ним все будет хорошо?
– Обследовать бы его. Просто так дети в обморок не падают.
– Я пройду с ним всех врачей!
– Угу. Пройдете. Я уж вижу. Госпитализировать бы его.
– В больницу? Вы заберете его в больницу?
– Да неплохо бы.
Тик. Так. Тик. Так. Тикает в тишине старый бабушкин будильник.
– Я не хочу в больницу, – собирая все силы, говорит Здыхлик. – Я хочу с мамой.
Тут же вокруг начинается кружение, мелькает белое, сливаются друг с другом встревоженные голоса, тик-так-тик-так – все быстрее стучит в голове Здыхлика огромный бабушкин будильник, раздувшийся, как воздушный шар, вот-вот лопнет, а на лоб ложится приятно прохладная ладонь, пахнущая той мамой, какая была давно-давно, когда Здыхлик был маленький, а на мир снова наплывает чудесная тьма.
Здыхлик болеет две недели. Первые дни болезни он помнит урывками: мама принесла водички, мама охает над градусником, мама гладит по голове, мама поет ему, как малышу, колыбельную песенку на каком-то смешном и кривоватом наречии маминого детства. Потом он начинает вставать, ходит по удивительно чистенькой квартире, ест вкуснющую мамину кашу, пьет какао, смотрит вместе с мамой по телевизору забавные мультики и детские фильмы. Лежа с растрепанной книжкой в своей комнате, слушает через дверь, как мама беседует с заявившейся Тортилой («Да, болеет, и сильно. Нет, завтра точно не выпишут. Да, были проблемы с моим здоровьем. Что вы, что вы, уже все хорошо. Да, конечно, вот деньги за фотографии. Да, и портрет тоже оплатим, два экземпляра, отец хотел бы иметь у себя фотографию сына. Да, приду на родительское собрание, буду, буду непременно. Нет, к нему нельзя, он еще слаб. Нет, не стоит. Что вы. Всего доброго, да»).
Веселый шум, какое-то звяканье, по полу бегают ручейки сквозняков – это пришла соседка снизу, и они с мамой вдвоем отмывают квартиру и даже окна моют, хотя еще не весна. Здыхлик лежит и слушает их голоса. Соседка говорит громко и быстро-быстро, а мама тихо и виновато.
– То супчику ему, то хлеба суну, глаза-то голодные, вы-то хворали, а мальчишка все сам, и в магазин, и мусор выносил, вот кеды ему мужнины отдала, рубашку, хорошая еще, разве воротник потерся, а в квартиру к вам все ж таки побаивалась, вдруг чего, вы же это все-таки, головой того, ну мало ли, а мальчишка-то у вас хороший, хороший мальчишка-то.
– Ох, спасибо вам большое, как же мне вас благодарить…
– Да что там, соседи же, вот ваша квартира, а вот наша, а за мальчишку-то страшно, как он один везде, вон у нас в подъезде сумасшедшего нашли, стоит на лестнице, в руках деньги, сам страшный, уж как я психов-то боюсь, вы, конечно, простите, я это не про вас, да вы вот теперь и совсем нормальная, а этот-то все стоит, и пройти мимо боишься, поди знай, что ему в голову придет, и главное, деньги в руках, и откуда взял-то, на другой день смотрю – а он без денег уже, а все стоит. Мужики к нему вышли, мой и еще один с нашей площадки, ты, говорят, чего тут, домой иди, а он и не слышит, все головой дергает, ну, позвонили из сто второй, где телефон есть, приехала машина, с воем, с мигалкой с этой с синей, весь дом переполошили, выбежали два мужика здоровых, этого-то под ручки, спустили, да и увезли, а он хоть бы сказал что, головой только вертит, вот чего ведь бывает. А ваш-то все один ходит, и в темноте тоже, рано темнеет-то, а психов-то, психов сколько, я уж иногда старшему говорю: проводи мальчонку-то домой из школы, мало ли, а он все: не могу, дела, говорит, а какие у него дела – курить в подъезде да девок вон пасти, ох уж и дети нынче пошли, ох и дети, а ваш-то хороший.