Что она вам сделала, думает Юджин. Что, а?
Прищуривает глаза, напрягается и говорит про себя громовым голосом:
«Эй вы, придурки! Ну-ка быстро приглашайте Мулю на танец! И танцуйте с ней как миленькие! Стройся по одному, свиньи! Раз, два левой! А ржать над ней не смейте!»
Он закрывает глаза, потому что голова у него начинает весьма болезненно пульсировать. Раз. Два. Раз. Два.
Он глубоко дышит, чтобы прийти в себя. Это все музыка, думает он. Все эта чертова громкая музыка, и еще духота.
Он открывает глаза.
И видит того самого выпускника, который хлопал его по плечу. Выпускник склонился над Мулей и что-то ей говорит. Что – не слышно.
Муля смотрит на него – жалобно, недоверчиво, снизу вверх. Дергает ртом – раз, два. Улыбается.
И кладет ему свои тощие ручки на плечи. Выпускник, серьезный, как на экзамене, обхватывает руками тоненькую Мулину талию. И они танцуют, покачиваясь.
– Вот ведь блин, – говорит Юджин вслух. И отходит к стенке.
– Женек! Тьфу, Юджин!
Это одноклассники.
– Ребят! – кидается к ним Юджин. – Блин, хоть вы здесь, а то вообще…
– Чего мы? Мы ничего, это ты сам чего, – хлопает его по плечу Санек (вот дался им этот жест, сговорились, что ли?). – Подцепил самую клевую девчонку и загордился, да? Мы теперь побоку, да? Третий сорт не брак, да?
– Да кого подцепил? – машет рукой Юджин. – Да никого я не это… Вы ж видели! Танцевали просто…
– А что мы видели? – пожимает своими плечищами Жека Большой. – Ничего мы и не видели.
Они с Юджином тезки. Поэтому, чтобы не путаться, вот уже полгода как Юджин – это не Женек-номер-два, а Юджин, а Женек-номер-один – наоборот, теперь Жека Большой. Он и правда большой – потому что уже два раза как второгодник. Дважды сидел в первом классе, а теперь вот в ихнем застрял.
– Ничего мы и не видели, – поводит он боксерскими своими плечами. – Только то, что Юджин нас на бабу променял.
– Чего я променял? – вытаращивает глаза Юджин. – Ничего я и не променял, вы чего?
– А раз не променял, – басит Жека Большой, – Тогда пойдем.
– Куда? – не понимает Юджин.
– Как куда? В тубзик.
Юджин послушно идет с ними в тубзик, до последнего недоумевая, на фига идти по нужде всей гурьбой, если там, где эту нужду полагается справлять, всего-навсего две кабинки. И только дойдя до места, понимает, что эта делегация не простая, а секретная. Потому что Жека Большой, усевшись, не снимая штанов, на толчок, достает из-за пазухи стройненькую прозрачную бутылку с желтоватой этикеткой.
– У отца стащил, – важно говорит он. – У него много.
Ребята завороженно смотрят, как Жека Большой привычным жестом сковыривает с бутылки крышку, как подносит горлышко ко рту… как, не глотнув, опускает бутылку.
– Ты, Юджин, у нас крутой, – тянет Жека. – С Хмыгиной танцуешь. Давай первым и пей.
Ребята молчат.
– Ты чего, Жека, – неуверенно говорит Юджин.
– А чего? – мрачно басит Жека Большой. – Я к ней полгода подъезжал. И так и эдак. Не хорош. А ты вон… хорош, значит. Так ты круче меня, да? Ну и пей давай.
Юджин оглядывается. Отовсюду на него смотрят ребята – кто с интересом, кто с сочувствием, а кто и злобно. Юджину становится страшно.
Юджин берет у Жеки бутылку.
Ну что такого, думает Юджин. Я вон в пять лет когда скарлатиной болел, меня какой только гадостью ни пичкали. И орал, и пинался, ничего не помогало, скрутят в четыре руки, зальют в рот, и все тут. Вряд ли водка намного противнее этих лекарств.
Он запрокидывает голову и делает большой глоток.
Водка оказывается не противнее лекарств. После нее слегка жжет в горле и становится тепло в животе.
– Еще давай пей! – командует Жека.
Юджин делает еще три глотка.
– Хватит, – говорит Жека Большой и забирает у него бутылку. – Парням оставь. Присосался.
Юджин, не глядя на ребят, выходит из туалета.
Ничего особенного, вопреки ожиданиям, с ним не случается. Не тянет петь песни и шататься. Не шумит в голове (мама всегда говорила, что у всех алкоголиков шумит в голове). Не заплетаются ноги. Тепло из живота постепенно куда-то исчезает.
Он идет в спортзал.
А там – вот это да! А там играет медленная музыка, где-то даже приятная, и Муля, тощенькая скромная Муля, посреди зала танцует в обнимку с самим Барышевым, с золотым Максом из выпускного.
– Вот ведь блин, – восхищенно тянет Юджин.
– Твоя девка?
Юджин оборачивается. Рядом – группка одноклассников и мрачный, как училка после контрольной, Жека Большой.
– Твоя, говорю?
– Н-ну… – неуверенно машет рукой Юджин. – М-моя.
– Ага, – зловеще кивает Жека. – С одной, значит, пришел. С другой танцуешь. А не жирно тебе, а?
– Так это же Муля, – удивленно вздергивает брови Юджин. – Это ж моя эта… сестра. Или тетка.
– Родня, то есть, – продолжает кивать Жека.
– Н-ну…
Жека Большой наклоняется к Юджину и, дыша водкой, громко спрашивает:
– А если я твою родню при всех трахну?
Юджин цепенеет.
– Ты это… ты чего? – лепечет он. – Она же ничего… Я же… Ты что, зачем? Не надо!
– А раз не надо, – ревет ему в лицо Жека. – То не лезь к Хмыгиной, понял? Каз-зел!
– Я не лез, – честно признается Юджин.
– Вот и хороший мальчик, – ласково гудит Жека. – Вот так и держать. На, хлебни вот. Давай, пока не смотрят!
Юджину в губы тыкается влажное горлышко бутылки. Он, преодолевая омерзение и спазмы в пищеводе, делает пару глотков. В животе снова становится тепло.
– Вот и молодца. Пошли отсюда, парни. А ты стой тут, задрот, и не вякай мне.
Юджин чувствует, как тепло в его животе трансформируется в небольшого, но воинственного дракончика.
– Кто тут задрот? – хрипло, сбиваясь на девчачий писк, вскрикивает он вслед уходящим ребятам.
Жека оборачивается. Лицо у него такое страшное, что одновременно и хочется позорно сбежать, и тянет на подвиги.
– Да ты знаешь, что я м-могу? – простирает к нему руку Юджин. – Я вот сейчас п-прикажу тебе убраться отсюда к ч-чертям собачьим, и ты п-пойдешь как миленький!
– Ну? – мычит Жека угрожающе. – Прикажи.
– А ну п-пошел отсюда, урод, или я вырву твое сердце! – вопит Юджин на весь спортзал.
Музыка, кажется, обрывается – или это у Юджина закладывает уши от ужаса. На него ошалело смотрят ребята. На него, открыв свой маленький ротик, смотрит из центра зала изумленная Муля, стоя в полуобнимочку со своим Максом. И еще на него смотрит совершено обалдевшая Хмыгина.
Вот попал, думает Юджин. Сейчас он меня по стенке размажет тонким слоем, как масло по хлебу…
Но Жека Большой сплевывает на пол, поворачивается ко всем спиной и уходит. Молча.
Откуда-то снова появляется музыка. У Юджина так колотится сердце, что, кажется, ребра трещат: бух, бух, бух. И в перерывах между бухами перед ним возникает Хмыгина.
– Юджин, – говорит она тихо, так тихо, что ему приходится к ней наклониться ухом вперед. – Юджин, прости. Я думала, тебе на меня пофиг, а ты ведь из-за меня на этого наехал… на гориллу вашего. Я его боюсь ужасно, он же слов не понимает. Юджин, он меня у дома сторожил, грозил лицо порезать. Спасибо, Юджин, как ты не испугался-то, слушай? Юджин, я тогда ушла, я думала, тебе эта нравится, ну, с которой Макс теперь…
– Не боюсь, – невпопад, дыша короткими рывками, отвечает Юджин, чувствуя, как у него загораются уши. – Я его н-не боюсь. Я ему врежу. Он улетит. А это, которая она, это – не это. Это моя сестра. Или тетя.
– Да хоть дядя, – благодарно шепчет Хмыгина прямо Юджину в пламенеющее ухо. У Хмыгиной приятно прохладные губы.
То, что было дальше, Юджин помнит урывками. Вот они с Хмыгиной отплясывают посередине зала, он берет ее под мышки и вертит, едва не роняя, кто-то свистит, кто-то хлопает. Вот Хмыгина пишет на бумажке номер своего телефона, сует сама Юджину в карман джинсов. Вот Санек, тряся белой ладонью, говорит Юджину, что он, Юджин, покойник, а Юджина эта самая ладонь почему-то ужасно смешит, сил нет как смешит, и он, смеясь, приказывает Саньку взять этой ладонью себя за нос и так ходить, и Санек смотрит на него с ужасом, но за нос послушно хватается. Вот Муля, прислонившись к стеночке, снова страдальчески сморщила лобик – эта скотина Макс, оказывается, сказал ей какую-то гадость и смылся. Вот Юджин, сжав кулаки и зубы, отдает про себя приказания Максу, и Макс, явно сам от себя в шоке, падает перед Мулей на колени и говорит, мол, так в нее, Мулю, влюбился, что готов для нее на все. Вот Муля, покраснев как свекла, мотает своими кудряшками и неожиданно звонко объявляет Максу, что не может ответить на его чувства (ух, слова-то, блин, какие, как в театре!), потому что давно любит другого человека, – и вдруг поворачивает голову и смотрит в упор прямо на Юджина. Вот Хмыгина, сидя на корточках в коридоре, рыдает, уткнув голову в колени, Юджин трясет ее за плечо, а она, подвывая, говорит что-то про такую смелую Мулю и про какую-то настоящую любовь. Вот она, Хмыгина, сидит на подоконнике, обхватила Юджина руками, и руки у Хмыгиной теплые, а губы у Хмыгиной мокрые, а спина у Хмыгиной твердая, а все остальное у Хмыгиной неожиданно мягкое. Вот все та же Хмыгина бежит по школьному коридору, а Юджин, почесывая затылок, думает, не приказать ли ей вернуться немедленно, но тут из ниоткуда выныривает Санек и, держа себя за нос, хнычущим голосом просит его пожалеть и разрешить отпустить нос, а то он уже болит. Вот маленькая Наташка, испуганная, растерянная, дергает Юджина за рубашку и говорит: пойдем домой, Женечка, ну пожалуйста, Муля уже убежала, а мне тут больше не хочется. Вот к Юджину стремительно приближается заледенелая земля. Вот Юджин стоит на четвереньках, и его на эту землю тошнит мерзким и горьким, и живот его разрывает изнутри гадкими спазмами. Вот он, Юджин, лежит лицом к потолку на своей постели, и мама, причитая, вытирает его лицо мокрым полотенцем.
Наутро – а утро наступает для Юджина часов в двенадцать – все разговаривают с ним как с тяжело больным. Наташка приходит на цыпочках и приносит яблоко, от вида которого у Юджина вновь начинаются спазмы в животе. Мама сует к губам стакан с прохладным рассолом. Отец, глядя в сторону, говорит вполголоса: «Кто ж натощак-то пьет, ужинать надо было».