Сестренка тоже была как эти прикольные девочки, только ногти нормальные и игрушек у нее не было. У меня их тоже не было, но это фигня. Я и без игрушек был круче всех на площадке – говорю же, я лазил как сумасшедший. За всеми мальчишками следили их мамы, несчастные буржуйки, и не давали прыгать с лесенки на лесенку, и кричали на них, если они висели вниз головой. А на меня же никто не кричал, ну я и научился и висеть подолгу вниз головой, и скакать, и кувыркаться, и кучу других таких вещей, которые никто не умел на площадке. Мне все мальчишки завидовали, а их мамы тоже офигевали с меня и говорили, что я сумасшедшая обезьяна. Вот так. А Сестренка лазить не умела, а значит, игрушки ей были позарез нужны.
И я научился их просить. Это не очень трудно, просто надо выбрать нужную тетку. Например, если тетка привела своих спиногрызов, сгрузила в песочницу и пошла курить или там разговаривать с телефоном, ни за что она вам ничего не даст. Она посмотрит, брови поднимет, скорчит рожу, как будто в первый раз водки попробовала, скажет что-нибудь такое – и не даст ничего. А скажет какую-нибудь взрослую глупость. Типа: «А у тебя, мальчик, что, своих игрушек нет?» Как будто я бы просил тогда. Или так: «Нет, это кукла моей дочки». Вроде как чтобы я не подумал, что это клюшка ее бабушки. Эти ничего не дадут, нет. Даже если всю песочницу своими игрушками завалят. Надо найти такую, которая в голове еще не повзрослела, хотя и выглядит как взрослая тетка. Если видите, что в песочнице сидит этакая дылда с ногами и катает машинки вместе со своими спиногрызами, и еще говорит что-то такое невзрослое типа «Ту-ту, быр-быр, приехали», или вообще песни поет, как радио в магазине, то можно к ней смело идти и говорить: «А дайте, пожалуйста, ваш велосипедик покататься». И она даст, и тогда надо брать велосипедик и катать на нем сестренку, пока дылда не собрала своих детей и не засобиралась уходить с площадки. Тогда надо срочно отдавать, что взял. А то в другой раз не дадут.
А Хорошенький – он всегда приезжал на велосипеде, и мама у него была такая, что сразу было ясно: ни одной игрушки не даст. Но я у нее как-то все равно попросил. Просто на площадке больше не было никого, а Сестренка почему-то плакала, ну я и пошел. Она знаете что сказала? «Это Вовин домик, попроси у него».
Я вообще не знаю, как это так – Вовин. Папа нам давно все объяснил: кто бабло добывает, того и вещи, а у спиногрызов ничего своего нет. Но я сказал: ладно, и пошел к Вове. То есть к Хорошенькому, его все мальчишки так звали.
У него были ресницы как у нашей старшей сестры, только она их специально чужие наклеивает, а у этого свои такие выросли. Людям почему-то нравится, когда такие ресницы. Типа это красиво, когда на глазах волосы. И губы еще были как накрашенные. Он сидел и бибикал со своей машиной в одиночку, а вокруг валялись всякие его игрушки, и он в них вообще не играл, честное слово, не играл! Только машину возюкал по песку туда-сюда и хлопал своими ресницами, как буржуйская кукла. Я только подошел, ничего еще и не сказал, а он так весь переморщился, как будто песку наелся. Сидит такой, смотрит на меня и морщится.
Ну, мне трудно, что ли, попросить. Не для себя же. Для себя, может, и трудно было бы. Я говорю: а дай, пожалуйста, вот в тот домик поиграть, Вова, дай, а? Сестренка очень хочет. А он такой: пошел ты… вот куда ты пошел бы, говорит, бомжара. И тихо так говорит, чтобы никто не услышал, кроме меня.
Это, говорю, кто бомжара, ты чего, вообще, что ли? А он такой опять: ты, говорит, бомжара, и ты, и сестра твоя, сучка. Покосился еще в ее сторону – а она сидит на попе, никогда на корточки не садилась, ей тяжело было, все на попу, сидит и уже не хнычет, потому что я пошел же ей за игрушкой – покосился и еще раз мне: сучка.
Вообще-то это он глупый просто был, вот так и сказал. Бомжары – это же которые в заброшенных домах живут, и у них ноги синие и руки тоже бывают такие красно-синие, страшные, потому что у них дома нету. Ну, бывают не синие, а руки как руки, но главное, что нету дома. Они еще около железной дороги все время селятся, ну где поезда часто останавливаются. А у меня-то есть дом! И про сучку он зря. Нет, ну мама тоже иногда Сестренку так называла, если честно. Но мама – она по-другому, не по-обидному. А этот… зря он, в общем, так. И про куда я пошел, тоже зря. Не надо было.
У меня сразу перед глазами как будто все красное стало, и дышать тяжело, как будто он меня носом в подушку, и жарко еще. И в голове так бухает, как поезд едет: тыдым, тыдым, тыдым! И вдруг смотрю – он глядит на меня, Хорошенький, а из носа у него кровища прямо как вода из унитаза, а сам весь белый, смотрит глазищами своими дурацкими. Тыщу лет так, кажется, смотрел. Смотрел, смотрел – и как вдруг завопит, как сигнализация! Ну, прискакала его мамаша на своих копытах, тоже визжит как потерпевшая и подпрыгивает еще. Схватила Хорошенького, подняла зачем-то, потом опять на место поставила, кровища у него хлобыщет, побоялась, наверное, испачкаться, тряпки-то дорогущие, штаны все в стекляшках. Начала вытирать какими-то маленькими бумажками, белыми, они сразу красными становились, она их вокруг бросала. И все орет, визжит: я убью тебя, скотина, убью тебя, тварь, ты еще пожалеешь, что вообще родился!
Это она не Хорошенькому, это она мне. Это ведь я его долбанул. Я не очень помню, правда, как я его так. Но факт – я. У меня и рука сразу заныла – разбил о его морду и даже не сразу почувствовал.
Эх тут народу сбежалось! Бабки какие-то, которые у подъезда задницы просиживали, мужики непонятные, тетки. Бабки охают, тетки визжат. Мужик один говорит: таких надо в детстве за ногу и об угол башкой, пока не выросли. Это про меня типа. Все на меня смотрят как на блевотину, и не подходит никто близко. Только Сестренка подошла и обняла так тихонько, за ногу, выше бы не дотянулась. Она не плакала, совсем-совсем, не кричала, ничего не говорила, совсем.
И тут вдруг мент пришел, дубинка на боку. К нему как все кинутся! Мамаша Хорошенького визжит, пальцами в меня тыкает, это, кричит, убийца, его в колонию, его изолировать, он опасен для общества! Сам Хорошенький уже не орет, так, чуть-чуть хлюпает, а вокруг, по всей песочнице, валяются бумажки с его кровью, как некрасивые цветы.
Мент здоровый, лысый, но такой специально лысый, а не потому, что волосы выпали. Это некоторые для крутости скребут голову железками, чтобы страшнее казаться. Взял меня за плечо, сжал, говорит: ну, пойдем, что ли. Как будто просит. Ага, попробовал бы я не пойти, когда он так схватил, как пассатижами. Пошли мы куда-то. Мент меня за плечо волокет, мамаша Хорошенького сыночка своего за руку тащит, рядом всякие бабки-тетки с дядьками – ну, правда, эти почти сразу стали с дороги сворачивать, типа вдруг чего-то такое важное вспомнили. А это им в ментуру просто не хотелось, с ментами вообще никто связываться не хочет, если что, им разве докажешь, что ты ничего не украл.
Идем, идем, вдруг мент как остановится, говорит: а это еще что? И вниз смотрит, нос скривил. А внизу, куда он смотрит, там за мою штанину Сестренка держится. Она все время рядом бежала, топала так легко своими ножками и молчала.
Это еще что за явление, говорит мент. Ты, говорит, откуда здесь взялась как феномен. А Сестренка смотрит на него, головку задрала, не боится вообще и говорит, что она типа со мной. Шла бы ты домой, говорит мент. Сестренка ему: нет, она вроде как со мной и домой не хочет. Я думал, он разорется, а он еще раз нос скривил, хехекнул так как-то непонятно, вроде как не очень ему и смешно, плечом так дернул и дальше пошел. И хватку свою ослабил. Это он правильно, а то я уж думал, переломит мне плечо совсем.
Подошли к ментуре. Забор черный, железный, потом коридорчик и дом такой красный из кирпичей. Внутри куча темных коридоров, тетки какие-то сидят замотанные на стульях. Привели нас в маленькую комнатку, всю зеленоватую, а на стене портрет какого-то в кепке и с носом таким, как клюв. И дым под потолком ползает, курили, значит, здесь. Посадили нас на стулья, меня с Сестренкой у одной стенки, мамашу с Хорошеньким у другой. Спросили, кого как зовут и где мы живем, записали на бумажке и ушли. Хорошенький уже не ревет, даже не хлюпает, сидит и таращится своими глазами. Испугался. Мамаша тоже притихла, озирается, сжалась вся, плечи подняла, по сторонам смотрит и все больше на дядьку с клювом. Тоже, значит, боится. А мне интересно стало. Я же никогда раньше в ментуре не был. Я думал, тут страшно, а тут не очень страшно, только пахнет противно.
Сестренка вообще успокоилась, сидит на стуле, ножками болтает. Долго мы так сидели. Потом пришла какая-то тетка, вся в ментовской форме, как мужик, и волосы сзади в кулак собраны, чтобы никто не подумал про нее ничего, что надо думать про теток с длинными волосами. Прошла такая сердитая мимо нас, как будто ее только что разбудили, села за стол, пачку бумаг перед собой – хлоп! Мамаша с Хорошеньким аж подпрыгнули. Полистала так рывками, как будто разорвать хочет. Потом говорит: ну, рассказывайте, что случилось.
Мамаша Хорошенького рот раскрыла, помолчала чуть-чуть – и как начнет, как начнет говорить, да еще так с подвизгиваниями. У нее вообще-то приятный такой был голос, не хуже, чем у радио, а тут что-то визжать начала, наверное, в ментуре пересидела. И пальцем в меня тыкает. Вот этот мальчик, говорит, зверски избил моего сына, он ни с того ни с сего его ударил, прямо в лицо, он ему нос сломал, видите, сколько крови, видите? Это разбойник, понимаете? А сама визжит, визжит все больше, как будто боится, что ей не поверят. А Хорошенький к ней прижался, глаза вытаращил, вот-вот опять заревет.
Тетка-мент говорит: довольно, я все поняла. А ты что скажешь? Это она уже мне. Зачем, говорит, ты ударил малыша?
Ну я и начал рассказывать. Как пошел у Мамаши домик просить, как она сказала – Вовин, как я попросил его у Вовы, как Вова меня назвал, куда послал и как он сказал о Сестренке.
Ух, тут Мамаша развизжалась! Вскочила, затряслась вся. Он, кричит, врет, этот маленький негодяй, мой Вова никогда не мог такого сказать, он вообще слов таких не знает! У нас, кричит, не такая семья, мы никогда при ребенке так не скажем! Он все выдумал, этот гаденыш, сучонок мелкий, тварь! Признайся, ты выдумал все, скотина! Выдумал, сволочь, да?